Вот поэт, в стихотворениях которого судьба и творчество нераздельны: одно питает другое, и этот обмен неостановим и животворящ. Судьба отразилась в стихах, а стихи, в свою очередь, обернулись почвой, в определенном смысле заменившей землю, твердь, нередко в течение долгой и нелегкой жизни уходившую из-под ног.

 

Не отпускайте меня дальше степного огня,

дальше дыма и памяти и дальше звука

речи… Дальше ведь нет меня,

а есть одно только слово: разлука.

 

И когда мы повторяем известные слова Пастернака применительно к поэзии Синкевич – «и дышат почва и судьба», – мы подразумеваем именно этот удивительный и подчас парадоксальный взаимообмен не зависящих от человека обстоятельств, судьбоносных событий и творчества как созидательной, смыслонесущей и формообразующей составной человеческой жизни. Отсюда – нота благодарного приятия, некрикливого и достойного присутствия, осмысленного, без надрыва и жалостливости, фатализма в стихотворениях Синкевич. Это – поэзия сочетания, не обязательно гармоничного – русской и западной традиций, строгих и раскрепощенных форм, «рвущихся» и «льющихся» интонаций, внутреннего драматизма и внешней выдержки, визуального и слухового восприятия… В стихотворениях Синкевич наблюдатель, зоркий и чуткий, и непосредственный участник, посильно сохраняющий объективность, – одно лицо. Корни этого словотворчества уходят в русскую землю, крона – в американское небо. Частичная формальная раскованность поэзии Синкевич придает ей особое свойство пластичности, то сообщая стихотворениям – и, следовательно, нам, их читателям, – внутреннее душевное напряжение, то, наоборот, разряжая поэтические тексты, интонационно приближая их к разговору, «задушевному и чуткому, как совесть».

 

Марина Гарбер

 

 

ПОДАРОК

 

И снова весь день в суете,

и снова все часы не те,

не те слова и люди.

Так было у меня. Так будет.

Весь мой привычный неуют –

он тут.

 

Но ветер гладит по щеке.

Кирпичная стена. Балкон. Собака.

Какому знаку Зодиака

быть благодарной? К чьей руке

припасть за щедрость этого подарка?

Кирпичная стена. Балкон. Собака.

И ветер гладит по щеке.

 

 

*   *   *

Вокруг чужая ль речь, своя ли –

нам иногда не разобрать.

Мы знаем только, что стояли

везде, где можно было устоять.

 

А нас чужим давило бытом,

сбивало с речи, и с пути, и с ног.

Но карта – нет, еще не бита

и Слово не покинуло порог

пустого, старенького дома –

он обречен уже на слом.

Но мы стоим, как будто нету слома, –

во всем отчаянье своем!

 

 

ЕДИНОЖДЫ

 

Так безнадежно и отчаянно собака пьет.

Не утолить ее последнюю земную жажду.

В небытие мучительно-жестокий переход –

его нельзя проделать дважды.

 

С земли нельзя уйти и возвратиться вновь.

Единожды. Другого нет решенья.

Земля скупа на тело и на кровь.

Единожды земное воплощенье.

 

Единожды и первый, и последний час.

Собака пьет, не утоляя жажду.

И говорит тоской смертельною из глаз

о том, что жизни не бывает дважды.