Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 3, 2016
«Интерпоэзия» начинает
публикацию фрагментов романа израильского писателя, автора «Лестницы на шкаф»,
Михаила Юдсона. Язык данного романа – это чистая
«поэзия прозы» и посему представляет особый интерес для нас
и, надеемся, для коллег и читателей.
Михаил Юдсон – прозаик, критик. Родился в 1956 году в Волгограде.
Автор книги «Лестница на шкаф» (2006), публикаций в журналах «Знамя», «Интерпоэзия», «Нева», «День и
ночь» и др. С 1999 года живет и работает в Тель-Авиве.
ОТ ПИСЦА
Сей роман, рукотворный печатный кусок – это печальное повествование о
человеке, безвылазно торчащем в тель-авивском съемном чулане и пишущем
вперемешку чепуху с дребеденью. Ни дня без!.. Ребе не
позволяет!.. Эмиграционный синдром, перелет роя, елы-палы, с елки на пальму, смена хвои на кактус, несколько
ушибли героя, слегка разнесли плоть в тополиный пух и храмовиный
прах, хвори объяли, он сделался не совсем адекватен, началось несварение
котелка, на чердаке завелись тараканы, крыша прохудилась и поехала, жизнь
снаружи вызывает ужас, от палящей жары, ожидания хлябящих
дождей и возникшего разжижения мозгов он вообразил себя «военным
журналистом» Оружейником Просперо и лихорадочно
строчит фронтовые корреспонденции, неустанно сочиняя разное разрушительное
сногсшибательное оружие, что-то вроде ослиной «Летающей челюсти», побивающей полчища недругов израилевых и
разбивающей их корыта. Скинуть Зверя обратно в море, добить в его песчаной
берлоге, под корягой!.. Причем нашему персонажу мнится, что это даже не он сам
пишет, больно уж здорово, как ему кажется, для бедного рассудком репатрианта, а
все сплошь диктует засевший в голове Мозговой. К примеру, исповедальное
вступление в текст предлагается назвать «От писцаря» (в Писании есть король): «Мы, всея белыя и пушистыя, и серыя мы… Сыру, русы!» В дальнейшем смельчак все ж покидает
насиженный стульчак и выползает из расчисленности
чулана в уличный хаос, иллюзорную тель-авивскую действительность, перемежаемую
миражами, чай тоже не сахар, ох…
Чтобы увидеть домового, надо в
великий четверг понести ему творогу на чердак… Если он скажет: у-у-у! – это
хорошо. А если: е! – плохо.
Алексей Ремизов. Дневник 1917 г.
ГЛАВА
ПЕРВАЯ. СТРАДАНИЕ
1
Меня именуют Енох. В окне виден ливень лениво-вселенский, магрибно-зонтичный дождичек, сцеженный
небось из котелково-цилиндрических человечков в
сюртучках, плавающее облако-скала и яблоко-ренетт.
Дверь в небесный глазок. Лаз в лазурь. Заалтарный
образ. Окно окантовано стеной, а стена начинена мной. Молнируй рунами зпт инвентарь янтарь с руном…
Я сижу на хромом стуле у расшатанной столешницы и, почесывая висок, латаю
по наитию мочалистую рукопись, удобряю густоту гумуса – дабы не было прорех меж
бурьяном букв, снежного безмолвия пробелов, пустого космоса на полях, аляповатых кусков отступов – и сок сдавленного текста тек
встык. Как забор у одуванчика – оду в Анчика,
эх-ма, тово, вдунув
зачаточно, к радости, а что до поверхности свитка, отмытой от нечистот,
отдраенной, аки на Песах – матова! – исход земной прочтя до середины, ждет восклицание
«О-60», гематрические хохмы Благодетеля, десть шестеренок-магендавидов, винтик в ветхозаветном механизме,
сложи по дюжинам, держи пять рыжих книг, нумерованный стих тих их, худ дух
вещный и ложен разум изреченный, разреженный. И понимай как хошь – малюй мысль сикось-накось – и в потеках смысл. В
потемках окрась звук и, озоруя, изогни в дугу Ра… Ведра признак… Знак – это
зрак Четырехшемного, он не
мешкая прорезается и зекает в «волчок», в невольничий
тварный мирок слезящимся всевидящим яблоком с другой набочины, подтравной стороны
текста, поверх вольеров, в которых мы, мелочь краснозадомозолистая,
тухес адом, послушно подслушиваем крупный разговор
про хрусталикову твердь обода колеса воли (о,
вращающий белки!) – и всматривается сквозь нацарапанные нами,
пацанами-непоседами, маралами-проказниками, кружочки и палочки (у избранных пантократоров, первозданных постпострелов
– круги и стрелы), линии в инее, протаянные щелочки и
закопченные трещинки текстекловидного тела…
Тэк-с, на этом пошабашим покамест, отпихнем помелом
полет муз. Устал я изрядно грызть гранит ланит от Талии до Эрато, на ухи обе-две признаюсь
громогласно. Обалдел вдрызг, откровенно скажу, в умат от умственных трудов, письменных работ. Исстрадался, странишник! Подушечки пальцев сбиты в кровь и ободраны
мраморной крошкой, да и набитая мозоль на корявом указательном пальце лопнула,
прямо саднит, корежит кожу. Ужо
отложу перо, почешу репу под кипой-невидимкой и восплачу
горько ополночь. Слушай, изранен! Уши мои – мезузы, прибитые к косяку черепной коробки. Кисло-сладкая
печаль пригорелой пригоршней посыпает подкорку котелка, хрустят тамошние шарики
из мацы – все в извивах, как комок червей. Ей-ей, тезеист лабиринт в клубке! Несладкая стезя изюма в булке… В мозгах низгирь с нетелью. Ахти
мне, темно под темечком, как в шахте нижних полушарьев. Выкрутили лампочку на чердаке кумпола. А чо – лучи от нас
склонились прочь!
Ох, охоч я до стихоз, не таю – глотаю чохом, ай,
хорошее дело – мчит меня корабль-пьянчуга, красен всадниконский ростр – медь ведь! Черепица крыши при езде дребезжит
нещадно, надстройка тройки треухальной, надвершие свихнувшейся шеи побаливает – на дождь, ломят
старые затылочные кости, таз мозга… Кто-то ползает там, наверху, впотьмах, на
пустом втором этаже – щекастое пульсирующее горло в кожных складках, щербатая
пасть о двух клыках раззявлена, красные глаза горят ощеренно,
– покрытое светящейся слизью скользящее тело, сворачивающееся в кольца – тычется шипяще изнутри в глину-солому мозгового гнезда,
распирает височные доли… Охо-хо-нюшки, щебечу конем
пугливым, ровно яйца мозжечковые прищемили заглотно,
юшкой забрызгало извилины, ворчу и причитаю…
2
Чулан в блочной ближневосточной четырехэтажной лачуге, на травянистом тельавистом холме, близ свалки огрязненной
воды, прозываемой морем, – мой утлый оплот, сточноканавный
приют. Пристанище нищее – жилой уголок, выжатое пространство,
ну, мне нынче хучь бы хны – мы ж жмых… Гул, шум
тараканов многих, летающих низко – аиу утара, резвые! эх, заарканить бы такого бесподкового
скакуна каурого, объездить чуть вислозадого чалого, оседлать пегого, в
яблоках-паданцах, прусака-пегаску – хох, хох, иго-гои!
лаковы, лакомо-компотны, хохлаковы, живо распятие, да верится с трудом! гейст святой! толстомеры немеирные! блажен, кто подвизался божьим протеже, жировал да вольтижировал! – и, срастясь
с резвецом мухортым воедино, голося нутряней сивого, гарцуя над щелью, унестись от тягучего ига
трещащей в ушах капустной чушищи – ча, ша, ще! – вскачь на караковом
(чуе коннотацию?) к астралу
Касталы ключевой, за печь! В костры сознанья! Экие страсти потустраничные – унасекомить и проч., и др. О, дры!
Грегорианских колен дар… Духоподъемность десницы премогучая – туева хуча лошадивных сил, ибо руку на разливе, точнее, на переправе
не меняют… Предвкушающий скачок в возвышенное…
Сумятица в кострице головизны. Там топь,
нетопыри, пустырь зарос чертополохом онемелой заратустры. Превратился в животное – мысли ниц, шерстистые
шестиугольные мозги, раздумия о разрезаньи
хал в шабат – честь и хвала!
Чахлая пальма стучит чешуйчатым хвостом под окошком – русалка обернулась
здесь метелкой. Раскаленный ветер пустыни, хамсин-батюшка несет пыль. Потом
идет на слом, утихает. Слышно мяуханье бродячих кошек
на помойках, кис-кис. Баки с кошерными отходами – намоленные
их места, к Ис, к Ис… Пайка
с водопойкой! А помнишь, как бредешь, бывало, с колокольцем во святую пятницу от Иверской, с вечерни, над головой звездное вымя Млечной
Реки, Ливер Спейсами – жуешь просвирку и верить не
хочешь во что-нибудь, кроме дождя… От всей обуженной души желаю ща с Тя! Бакшиш!..
Имя мя отныне – Енох. Я вольноотпущенник, мямлящий
неученый грамматик, очконосый абрам
родом из реп, чужеземный пришелец с худой котомкой – былой раб сабр, колючих здешних уроженцев, сучко,
бля, ватых жлобов-кактусов, авраамических
потомков с железной щетиной, щелкающих выдранными у нас же зубами на счетах заместо костяшек – о, избранная образина, тучный галах в ниспадающих по Галахе штанах – слоняяся
в посудной лавке, лениво перебирая четки наших судеб!
Я обитаю, точнее, бедую в чулане на узкой (для двух бедуинов мостили)
улочке Раби Акивы. Вы таки
себе можете представить – жалкая сия нищета жилого помещенья (ради милости
пущен), за щекой медный грош с изображением галеры, вокруг выи бронзовый
ошейник с выбитым порядковым номером на память о седерном
сидении и столбовом сиянии кабалы, на полочке чугунная сковорода, сервиз из
глиняных корчаг, пластмассовый чайник. Набор кочевника-чикчака.
Очаг, нарисованный на обороте старого холста времен Холокоста. Перекати-полено. Пообвыкну,
пообтешусь…
Мы-с, репы, репатрианты – отборные отбросы, козлища плевел, как съязвил
один шишка-славянофилька, еловые жолуди,
званно сорванные, избранно выдернутые из изб
заснеженной насиженной оседлости – Мошке за Жучку, себя в коня преобразив (вус, уже?), щадящее восстание масс (о, нов и дивен ров! вот поди ж – жид оптов!) – и
унесенные мусорным ветром-муссоном (синие от холода листья, скрип
шестеренок-снежинок, тяжело нагруженные ворохом барахла – ход шесть узлов,
забвенью брошенный божок, два идола-оладьи – Вынь да Положь!)
из тающей страны Рос в обетованную землицу Из (а обе хороши, обе тов!) – вот тебе, Яхве, и смена вех, Единый-бис,
спаси Иис!.. Сии трюизмы – человеку свойственно ошиваться, искони бойтесь троянцев, Маша омыла Раму
(медвежьи хлопоты), Троица с плюсом, Тетраграммашем в
тетрадке в клетку, то бишь берешитовы «Начала»…
Ауканье на зуд иудаизма – у, дар изгнанья, неизменный гам и вой – иду-у! Оттель,
где оттепель не в лад и не в дугу (лед в таком разе рыхл и сани вязнут) –
ладьей по радуге туда, где иудаикою пахнет,
чеснок-слово! Ох, оснастка страниц – свиток парусом разворачивается… Как пиитически-табуированно
сказано за Исход: «табун ушля – я ушля»
(атрибутируется ранний Ялла
Бо). Блажь нашла, ватажатся,
скопом собираются в скитание. От сточных льдов – в стоптанных тапках… Смириться под ударами ходьбы… Утечка местечка – крыш
соломенные вдовы шелестят подолами… Там-то в Округе отстояли равноапостольно – не красна окружность углами, а квасна пирогами! Сухой кусок брюхо дерет, брухим а-баим…
Прощай, кашка-малашка, ждет маца-краса! Почапали, засони лапчатые! Видите
ли, зиждители Храма с крылами! Развалилось в угодьях памяти городище резни и
берез – полустан Березань-Косопузая,
пространство тундроголовое, поросшее дерезой…
Накрылось самобранно, шалам-балам… И волнуется море снегов… Ушли, отшив штетл
с его старыми парапетами, другие бе’ир арега! И погодка не подгадила – распутица в распятницу, праздничная жидкость! Покинув
великим постом навеселе скотчий двор, крякающие края
Озириса зимнего, где чудище туземно, озерно, стозеевно, одной рукой
чешет зад, а другой крестит рот на купола (о, скорбная брезгливость! раззявы,
сугробы, морозы, ну как не нагреть!) – мы, крапивное семя в подшитых валенках,
шаром покатихом, в мразный
ясный день оставили Мыцраим – иды, хлопче! нисанские иды! – и сотово, сотоварищи, паломники в крапинку, в духе и
мясе (карп в молоке своей матери), бледные от брожения, цвета беж…енцев в венце колючем, ячеисто
вошли в чулан. Шалом, небольшой шайтан! Экое скотство, свиньян! «Погибоша аки обре…занные» –размытость повести времлет. Приторная разговоречь
излишня… Безо зва приперлися… Ох, отсохни моя пава евая,
головешка неугасимая, если я забуду тя, встреча в
тутошнем обветшалом раю – торчу и улетаю!..
3
Едва первопешкой сходишь с шаткой доски, с трапа
монгольфьера (еще душой и думами во льду), как сразу попадаешь во влажную
духоту, и ноздри зрят запах цитрусовых, и – чу, печальные звуки далекой цитры
не то уллы тревожат сердце… Затеплю
я чувал, думаешь, брошусь пить, ох, не просыхая!..
Движешься оживленно по булыжникам взлетной полосы, волоча спасенный от
былых сатрапов дорожный мешок (погода – сказка, Агада
Исхода! – тьма, дождь из квакш, аж вши на голове
зашевелились) – и тут окружают тебя, ухмыляясь, ласковые служащие с серебряными
крылышками в петлицах: «Ага, ха-магацитл, выкидыш
неба! Свалился, монголоид, печник гадкий! С Луны пока в диковинку у нас!» – и
гонят, как мамая, подталкивая древком копья, в чрево аэропорта, на второй этаж, в «Сады репатриации», где
на стене застарелый плакат с охвоенной элью со звездищей на верхушке и
надписью: «!а вот а наш». Здравствуй, гопа, новый готт, думаешь ошалело, пошто не с того конца пишут? Там, на том этаже, властвует
недоступно-надменная брюнетка в парике и юбчаре до
пола, чиновница с носом сарыча, бойкая мойра-распределительница,
злая колдунья-пкида – баб-ягипетский
профиль, запястья в гремучих браслетах, и звонок хлыст ея
в вечернем воздухе, стрижет и стрекочет – а поди-ка попляши с Торой, муравейцман! Свежее мясо! Ну, думаешь, пестуют не на шутку,
вот передряга – объяли воды до ступы, вожжа под хвост… Не зря в углу «козлы»
стоят, забрызганные! Ох, отпущение грехов! Хорошенькое дело! Пилатируемый аппарат из двух бревен… А
куда б лучше понести от мессии… А вокруг – орут, визжат, коллапсируют,
колотятся – будь спок, истерическая родина! Бедному
стало дурно… Ух, мелкие бездны! Да и бесы-то
неглубокие…
Я было замешкался – враз кнутом по башке огрела, кобыла, йеху
мать, чуток по виску не обожгла, о Боже, малешко
промахнулась, в сорочке родился. Плетейская стужа!
Вот тебе и здгахствуй, сарочка!
Девочка, похожая на веник! Мы приезжие, а она пригожая! Хорошо хоть покуда не ставят на лоб красный штамп: «Израиль». Тут
заробеешь, робята, вдали от галута!..
Пкида и дикарь… В ее очах
отчетливо читалось, наметано и имманентно: гунн-лгун, тунгус кандидолезный, в Страну поднялся, мочеиспустился…
И уж заботы заодно: его говно сдано ли на анализ
кала, извлечено из шишковатого дупла анала? ужалены
прививки вавки?..
Естественно, торопливо срываешь с себя мономахий
треух, распускаешь кушак, кистень чеканый, краснея,
суешь от греха в мешок вместе с рукавицами – вся эта сбруя в сосульках, на
мозаичный пол лужа натекла – кряхтя, кланяешься в пояс.
– Нукося, подойди, неведомый, – слышишь строгий
хриплый голос (басистая сабрина!).
– Да не бойся, варвар, больно не будет… Э, дыши в сторонку, чучелко
гороховое. Ты, я чую, по гороскопу – Водколей? Оно и
видно – грановитый, каста стакана…
Как кличут тебя, разбойник?
– Евгений Шапиро, госпожа.
– С этого часа ты – реп Енох. Накося, мохнатый, получи теуду – клеенку
репатрианта. Уд не застудил во льдах, ха-ха, шампур греха? Ну, иди, ползи –
плодись и размножайся.
«Вот те удача, – думаешь, рассматривая пачпорт на
свет и радуясь. – Сразу выдан справный мандат – да не бумажка жалкая, а цветная
клеенка с изображением улыбающегося меня на фоне расступившегося сверкающего
моря». Берешь свой дорожный мешок добротной свиной кожи и солидной поступью
двигаешь на выход. Что ж, приняли хорошо, глядишь, и выгонят не сразу,
распознав… Прибыл на место. Генваря
такого-то дня… Покамест устроюсь в гостевой яранге, напьюсь
на ночь чаю с молоком и медом – чум, чать, всяко
устлан коврами, овсяные коврижки ждут в пиалушке – и
заживу щасливо и праведно, как велит Устная Торба. Коэняга!
– А распишися, мил-реп,
скоренько в Протоколах, – какие-то мелкие черненькие
говорят и суют толстенную, с кирпич, «Книгу Прихода». – Вот туточки, в
получении. Поставь крест да ступай с Богом.
Человек, размякнув, сдуру расписывается. И –
готово дело! Теперь он навеки – раб сабр. Сробел, на чванных наскочив – новичок попал в сачок, саночки
возить, протерев очки, без потачки переть тачку… Мигом цепкие лапы вырывают у
него мешок, с гоготом вываливают бебехи и топчут вещи, норовя поддать ладанку
ногой – «Адонай, Адонай, Ешу хочешь – выбирай!» – а самый мешок расщепить на клочки,
а попутно талмудищем-кирпичом с размаху лупят беднягу
по голове – надо ай вбить премудрость, святое дело! – на шею ловко
защелкивают ошейник и тащат на цепи, приплясывая и распевая, в холодный ангар,
где уже сидит на корточках множество людей в ожидании участи. В ушах, конечно,
Шестиконечная симфония мерещится пасторально, пастушья песнь отар, пробуждение
радостных чувств от прибытия в местечко. На побывку… Глаза у всех пустые,
застылые. Изо рта парок. Сами приплыли, паром не нужен. А ведь жили-то как
припеваючи в теньке и благодати – молились пню, венчались вкруг елки, пили хводяру смолистую – хм, ель в голову! Рукавицей закусывали!
Никто силком за язык не тянул – ех-ехать… В цепях и мишуре…
Кстати, при вступлении в Страну у меня было несколько денег, заклеенных в
переплете Евангелия. Ох, грехи, грехи… Деньги вохряки
учуяли и враз игнездировали
(изъяли из гнезда) с выдратием попутно с переплетом и
послушниц-страниц…
Поутру начинается селекция – умора! Пинки, вопли
переливами – а тебе, глядь, особое приглашение царих,
глядь?! Царих-лебедь на блюде?! Отдельных (через
одного), отметелив для острастки и понятья палкой от
метлы и всучив эту самую метлу и старую робу, зачисляют в Уборщики – касту
убогих. Других, кто покрепче, говорят, свозят на рудники – добывать желтое
серебро. Сразу музыку тебе на ноги – и позвякивай, махай кайлом. Некоторых
милостиво отправляют в вечный голод, в Солим
белокаменный – дробить мелахит… Кого-то, по слухам,
берут в потайные лаборатории, мыть пробирки, чистить реторты – оттуда не
возвращаются. Остатних, приковав за ногу, и для смеху
прицепив за хлястик жестянку с изъятой ладанкой («в гробу ты Его видал?»),
пожизненно сажают в сторожевую будку-конуру – подавать сигналы голосом, понуро
охранять покой, копи соломоновы…
Ой, коп идише! Ох, болит, надо же, распухает у
меня лысое колено головы, скапливается жидкость, словно это круглая прозрачная
банка – и большая невместимая рыба-глуппешка
там плещется, мечется, носится, бьет плавниками… Вникни и смирись, раб банки,
раббанутный регистратор вброшенных монеток – точек
возвращения… А та страна, что нас исторгла строго,
осталась на страницах жи-бы книжною закладкой
присказки…
Присказка
Страна Рос!.. Сияюще текущая молоком мелкокопытным и
медом лошадиным! Прощай, торжествующая дойная свинья, кобыла с иссеченными
глазами! Родная, дородная… Там шмонали
снега инородцев, и родимцев ощупывал лед… Убрались подобру-поздорову, прошли
через жернила… Совесть, конечно, бурчала,
отрыгивалась – мол, свобода неудобоварима… Но угрызения лечатся обрезанием!
Страна Рос!.. Там ежели
объявлялся нежилец – начинались поминальные языческие ритмические «митрические пляски». Не одну колонку, траурную мемуаровую ленту можно посвятить, например, описанию
хождения за водой (обмыть) к обледеневшей колонке – спуск в чистюлище,
драки коромыслами, ведер звон… Клюкой по скуле, посохом по загривку… Брезжил и брюзжал в затуманенной памяти и крестовый поход
детей на Иерусалим – кровь шли сдавать… Не иначе мацоны
подначили…
Страна Рос!.. Сроду морок-воевода,
кощей-россельмейер – зубами щелк! Такая нелепая,
неуклюжая страна-рана… Староноющая! Преисходняя! Там говорят, по слухам, опять ятерная зима – видать, рать ятей налетела! Там талый идол –
Сниеговик. Или черняшка-деревяшка
– Мать-Трешка. Помню, помню прощальную речь Ректора (хай ему деггер повыдергивало):
«Новая заря стоит у нашего порога! Ебж!» Да-а… Ежели бить жи?.. Там подоконники исторически облупленные, а окна
заиндевелые… И снежный враль «фе»
свое выражает вьюжно… Весь ужас метели! Снег слеп, а песок глазаст… Видимо-невидимо… Ну, приползли, пригрелись, пригорюнились…
Куцая землица. Однако же – прочь сожаленья! Фарш невозможно провернуть на исходную…
Страна Рос!.. Сысстари
там собирание земель идет – соберутся земели по трое,
посидят дозором… Речь у них маслянистая, вычурная и фигуральная – от Иоаннушки! – вместо того, чтоб сказать «много» или просто
хмыкнуть «до и больше», они выражаются так: «Валом, море!» Там пригоршня
рыхлого белого в варежке преображается в жесткий сфероид – снежок. Игра в Небольшой
Взрыв. Разбегание. Сменили мы простодушное широченное пространство на
шифрованную козявку страны Из – шма,
кодявка! Сакраментальное жестоковыйное песнопение… Выйденного яйца не стоит…
Стр. Рос!.. Берендеям «Берешит» на што, им и нисан не писан, эка невидаль! У них, идолов,
Атональность! Ёкарный бабай,
викарный дедаль! Самоварные псалмы! Города
неукрепленные, площади немощенные, народ поношенный…
Похеренное охеренное Ничто… Вечно там надгробья в сугробьях, свечечка в пустой чекушке
в изголовье, черным-черно по колючему периметру квадрата – ох, кузьмичи да северинычи! Вьюжные
завывания, навьюченное воображение… Слово Заслово,
соборное, трехнувшееся, вихряное
– скрипт снега…
Страна Рос!.. Мы там, не дыша, историю про
Транзистор слушали. Шли по часам в прямом смысле – Песах
в песках… Ссыпались… Э, игра в миграцию! Равнение на
птиц небесных перелетных, шуршание страниц в бесплотных переплетных… Выкаченность зениц, накачанность
десниц… Истовость иноков: «Инаких – нах!.. Учитель юденам не
товарищ!» Заросли дикой вопняровской малины… Ряв капели… Спеша успеть капрелюмаю… Там шлялись на тверску, тут шуршали по песку, молясь – кому? «У» упало, «ю» пропало – «х» осталось?
Страна Рос!.. Колокольный благовест! Кстати, это
мы колокола и изображали, когда нас сильно за хвост дергали…
Да, били, бывало, но ладили же! Зато как сладко спалось на стружках под
верстаком, когда столбы верстали… Прямо как сыр в
массе катался, взгромоздясь, пока не укатился –
выпал… Мне отмщение, и аз заколдобился! Я языковой
связан пуповиной и порываюсь приползти с повинной… Неразрыв-трава!
Интересно, как там сейчас – в сорока сороках мучеников? Тройка-Рос
небось докатилась до полуторки… Оставшийся народ мой безмолвствует, вечный мим,
мимикрирует помалешку полуношно с пятишки на шестоту – сел на завалинку, выдул четвертинку, загрыз
осьмушкой… Там, когда леса валятся, и сосна с грохотом
в снег рушится, то дружно, бригадно кричат: «Бойся!» Трудягилевы… У меня, отщепенца,
сызмальства было доброе отношение к мельтешащему копошению окружающих с формочками
и совочками – пусть их, малых сих, мурашек… У нас своя книжка-раскраска – «Формика Руфь».
Страна Рос!.. Дева пречистая! «Спаслась, по пояс закопавшись в грязь», – кручинился поэт. Ох, кляч спотыкач и кнут кургуз! Куда разумней головой – в хомут
иль омут? Чаво предпочтительней – в чулане чалиться али по кочкам чавкать? Тпру-у! Ну, трудно ж обойтись без подтрунивания…
Страна Рос!.. Стегай! О, эрос подворотен! Эх,
этнос-паразит! Аскеза кирзовая! Немотность мотни!
Ковчег среди корчаг! Скиния, скиния, вся плащаница синяя! Там круглосуточно
мочатся в подъездах – метят территорию, личное пространство…
А у моей дверцы-иноверцы так вообще касрут
соблюдают! И я молча сношу поношения, лицо абсурдной
национальности…
Страна Рос!.. Простыни снегов, кровя
рябины! Про лыжни за год не вспомнить – пролежни… А
девки там какие в мехах – росомахи! Труженицы – даже по ночам ходят доить чужих
коров… Бурлацкие эхухи, бурсацкие спылуги!
А зиму-то привычную тут не обрящешь – взахлеб взрыдаем о потере азимута!
Страна Рос!.. Лапки у липы в меду… Щучкой нырять в
остроконечную воду проруби… Клюква там звалась «журавлина».
Когда изгоняли нас израйно (ладаном – посолонь! ага,
несладко! от ворот поворот, от царских врат – коловрат!),
то клюкнули мы на дорожку и полетели высоко,
развесисто, кагалом на закат – клюквенный клин! Бакланский
Союз! Стайка достойных!
Страна Рос!.. Школьные шкоды
чудесные, воспитание чувств – точилка в пенале, училка
с панели… Стишаки в запале – тает снег в июне,
распустились нюни! А музыка какая духовая,
баснословная – квактеты! Фортупьяны!
А духовность тута экая пышущая бултыхается – в тулупах
внакидку, в малахаях набекрень! Пишущая, раззадорясь,
сакралы на дувалах!
Заборы – их глиняные грамотки, берестяные таблички, самовыраженье
в доску… Пеньки с глазами! Блестящими, лихорадочными,
прекрасными, умными и добрыми – подлинного мужика! Это не нация, а миссия…
Комиссия отца Денисия и сына его Ивана!
Страна Рос!.. Там течет речка Убля
– приток Раскола, и речушка Яйва. Там суровенько –
кур бьют по яйцам! Война Рос! Там всю дорогу сроду смотрят киношку с рвущейся пленкой, сплевывают шелуху,
матерят непруху и с надеждой орут в будку:
«Сапожник!» Бабья сучность! Евнохом
приглядываешь… Водка – и та она, беленькая, теплая, род домашней шапки с ушами,
в рот – всегда пожалуйста, а вот виски – он, мужик, скотчевник прилипчивый…
Страна Рос!.. Да-с, бывали дни веселые – в шофар трубили, да не в шкафу запершись, а глашатайно, над площадью, с зубцов – аж народ православный
разбегался («опять энти за Ихним на охоту вышли!»), в дни
шалашей же людей на рынках понарошку пугали: «А вот кому пироги с этрогами!» Жили более чем сносно… А
здесь, глядь, прямоватая противоположность, не пошуткуешь,
у них тик на еретика: на кол – и не колышет! выпотроши репчатого! коль ни дрей, ни рочей! бес – значит,
«без свойств»! Короче, сразу жди зуботычин в чулане, а то еще разложат в
синагоге на скамье и тфилинными вожжами охаживают… А всего-то робко, но веско заметил, что бегу простоты, и
претит обращение к Господу на ты – Всетышний…
Страна Рос!.. В ней слышать довелось, что овод и
лось не дружат, впрячь не можно. Подъемы на рога, забодай комар – морг, оп!
Полымя звезды-Полыни… А так, в основном, – темно и
ничтожно. Снег валится в ноги, лицом вниз. Там блоковой вещает о свободе без
креста… О снятии на святках! Там быстро вгоняют в
гармонию. Помните холст, омер-сноп кровавой жатвы
«Драчи прилетели»? Меряно-немеряно! Да-с, дней
меринос пег, дорогие гуигнгнмы, рано или поздно
придет драч, достанет из голенища нож и станет точить о брусок – обрусеем враз! Процесс превращения! Желтая чернуха и красная депресня! Великий перелом головы…
Страна Рос!.. Она граничит с Богом, если говорильке по-нашему… Сибарис сибирский, погрязший в роскоши на полатях! А потом, как
мокрым веником огрело – амок, кома… Комета метко
долбанула – и прорвало! Краткая история Изхода дана
подробно в «манускрипте Ипувера» – и пусть в эту липу
вера маленькая, но детали врезались, например, что в пасхальных зипунах изходили (такое пальто, лапоть, просто сплетено
по-другому), износив в метельных песках семь пар железных валенков
да полезных венков…
Страна Рос!.. Ностальгия – из носа на талях всхлюпы поднимаются, печаль гложет и лижет. Или же тоска
заедает – экзорцизм расцвел, и выставили нас безвинно
за дверь, за две реки (Ладора и Убля)
и три моря винноцветных… Такое там количество по
берегам гомерически-говорливых слепцов, глядь, с
множественными сентенциями: «Всякому, брат, своя сопля солона, жид его дери»; «Облопаешься, жид
ненасытная!»; «Что ты бельмы-то на меня таращишь, лупоглазый жид!»; «Вот жид каторжный какой!»; «Матри,
коли што, так ты и таво, алибо што, жид
тя ешь…» Мы не в изгнании, вестимо, но и не в
послании, а – на поселении. Сосланы на прирастание
страны Рос, пусть и рак сорняковыми вкраплениями ивритицы в кириллопись… В пииты
ринулись: «Ни на тэту, ни на йоту не совру, но попали
мы в пречерную диру!»
Перемена места – перемена счастья, однако ж и
изменение почерка, манеры извлечения знаков. Нет ни эл,
ни иу… Элизиумно-новое
эрзац-солнце – настолько искусственное, что уже настольное. Хоть с кашей грей!
И у нашей грусти кварцевый загар… Вымыслы про умысел промысла! Сами с зюссами…
Страна Рос!.. Там тебе, братец Улисс, сил хватало
на вынос – кур куль, индюшек мешок… Уток этак… Лотосу сносу не было – бывало до отвалу накормят сдобным счастьем… Кошерный кошт… Я и там
писал в стол вдосталь. Предписание! Сидел себе оседло в сторонке, занимался
извозом прозы. А то Тройка-Рос
все к топору несется – извечный зов! Печально-с. АМЕНЬ.
Страна Рос!.. Наросший лед на монастырской подоконнице, заиндевелая стклянница, проселочное бездорожье с лампадками хибарок,
заброшенный барак часовни, блок ада снежного да ледяного, времен адцати. Тут не то. Хороша земля Израиля, только снега нет и
нет.
Страна Рос!.. Хозяйка ледяной горы, вейнбергова айсберга: она меня за муки полюбила, а я ея за состраданье к ним… Выходил
там «учено-литературный» журнал «Восход» со статьями про Исход. Мечты, мечты!
Халат – диван – Земля обетованная. Поветрие такое – возвращаться на круги свои…
Страна Рос!.. Ой ты, глядь, моя мачеха кроткая,
эти хижины хилые… Россинантовы яблоки и Иошкины лепешки, фигеле-мигеле… Какой чудесный ледяной вечер на душе! Ужасно как мне
повезло! Дохнуло холодом, и речка впала в спячку, замерзли буквы на лету… Нас
там, на морозце, из-под шарфа называли крайне кратко: «Е», а вот кое-как по
науке же, в тепле шкафов – «йеху дикие», йехуди. Кому чо, кому ничо, кому кавалерия через плечо…
Страна Рос!.. Денатурация – свертывание белков
крови при сорока градусах. Космогония самогоноварения! А дуализм ихней мысли: Бел и Черн!.. Все с ног на голову, каббалаганчик!
Вонялу сроду сзаду наперед! Э, нам какая разница, заносите в ризницу,
разойдется в розницу!
Страна Рос!.. Расконвоированные
вышли на поселение в пустыню – оставив былое еловое… Там
по центру скульптура громоздилась грандиозная «Рабочий и Выходная». Скачут шуба
да кафтан! А нам не земля заснеженная в анамнезе засела, а вода застылая Той реки! Как на ней рубилась «зимняя стенка» – бурлаки на
бурсаков. Дом, где разбиваются бейца! Освященье
проруби! О, танин-баум! Волхование хвостатое – волквы! Нерегулярное воинство…
Страна Рос!.. Страница минус сорок сороков… Да – ад, если оглянуться. Нет – тень… Долгозимнему
прозябанию – многая лета! Протодиаконово допотопно рыкающее возглашение вслед, одно-единственное
движение губ – свечи трясутся! Трещат тщедушные сверчки веры! Единожиды и небу помянутый… Имя
твое писали на подошвах и при воспоминаньях шаркали по полу – да сотрется!..
Страна Рос!.. Имя твое – три буквы. Там зимописец-монах носит охабень, несет похабень…
Непочатый край непечатных браней! Изустно, в основном, боянят,
слово молвят… Сойдясь, отнюдь не ноябывают,
но звездоболят – высокие материи! Да еще и запустят
крепко: булыжник – оружие лыжника…
Страна Рос!.. И мы – нарост. Исконно званый,
завзято избранный… Иконы наломанные, дрова намоленные.
Свято место – где сила, отвага, мощь. Сопряжение далековатых
понятий! Библическое заправление
кириллыча. Чащоба, вьющая гнездовье – вечернее ея свечение! Ме-едленно, как
старые нездешние клячи из свинарника, тащимся мы
сквозь снежную пустыню – всадники на ведре… Снежок, прощевай,
хуторок!
Страна Рос!.. О, стройное пение салаг
на клиросе: «Отче – наш!» О, ротный на взводе! Он хам, а не номах.
И мы на хорах седохом и плакахом…
Исход – самоволка из христалла в жидькость.
Перекатное гольшинство, перешедшее перколяционный порог – хотело в тепло! Сквозанули беззаконно! Се гула избранного избавленья эхо!
Мацы и зрелищ! Тесемки от кальсон – подпольные цицит…
Эолом надували щеки и выпрыгивали из штанов! Это как Моисей Посейдону
возглашал: «Я имею выйти!» Ну, и немоватый профессор Ааронакс, и все такого рода, и т. ро.
«Открытое чудо подразумевает скрытое чудо», – пуримно
чудил некто, зовомый Рамбам.
Прорицали-то нам манну («Амана – ам ахашверошно!»), а навешали лапшу. Запахнув кашне, вошли в
Теплушку. Эшелоны кашалотов… Уноси лапы из пекла, пока
сернопастый двуклювый
(жареный – в темя, красный – в полымя) тебя не затоптал… Помните это топорное
Лота: «А поворотись-ка, жинку…» Томная сторона луны…
Баб лай, зима и резвый бог…
Страна Рос!.. Тоже – пустыня, ледяная… Войдя, не выходит из сердца! Зато от жажды там еще никто
не погибал. А тут изнуренно вылезешь из норки и ползешь пару парсеков до Семиколодезья! В сей местности нищей ни щей, ни штофей… Вышли из Египеца! Заря зазря раззявила пасть – розовая десна весны!
Страна Рос!.. Там с древян
слушают тарелку, смотрят ящик, нюхают сустав, хряпнув
с устатку… Пред расставаньем поднесут серебряный
стакан – на дне в знак памяти выцарапано: «Не позабудь».
Страна Рос!.. И всё же забываются порыльные реалии, помордные обиды
(эффект Исайи Фомича), воссоздав в мозгу прекрасный филиал – страна Эф Рос!..