Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 2, 2016
Вадим
Муратханов – прозаик, поэт, переводчик.
Родился в 1974 году во Фрунзе (ныне Бишкек). В 1990 году переехал в Ташкент.
Автор семи книг. Публикации в журналах «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов»,
«Октябрь», «Арион», «Звезда» и др. С 2006 года живет
в Подмосковье.
Книги домашней библиотеки делились на вертикальные
и горизонтальные.
Вертикальные, взрослые, теснились пестрыми
рядами в шкафу. Среди них попадались совсем зачитанные, со стертой позолотой
обложек, с полуоторванными, держащимися на ветхих волокнах корешками. «Лунный
камень», «Ярче тысячи солнц», двухтомное «Хождение по мукам»… В расшатанных
переплетах, желтеющие и расклеивающиеся по мере чтения несколькими поколениями
домочадцев, эти книги были питомцами хозяев. Старели и тускнели, подобно людям.
Перехватывая инициативу у букваря, учили меня читать.
Горизонтальные – тонкие, гибкие, разноцветные
внутри – лежали стопками на тумбочке, этажерке, старом проигрывателе…
В то время у государства было русское лицо: оно
смотрело на нас из букварей и учебников, с черно-белых экранов и портретов на
демонстрациях. Но я и мои сверстники росли в другом мире. Иной была природа
вокруг, иного цвета – небо над нами. И разрез глаз у окружавших нас людей тоже
был иным. Мы ревниво искали в книгах и фильмах любое свидетельство о нашем крае
– любой знак нашего присутствия и замеченности в пространстве большой страны.
Наверное, поэтому моей любимой горизонтальной книжкой стал «Колобок». Не
русский, с радикулитным дедушкой на завалинке и бабушкой в платке у печной
заслонки, а киргизский, в переложении Тоголока Молдо. Желтый, румяный колобок с
лицом молодого сельского киргиза катился по желтой степи, преследуемый желтым,
с подпалинами, зверьем («Полетел быстрей буудуна,
/ стал дулдулом колобок»).
Герои разговаривали между собой, не замечая
меня, а я, не замечая рифмы, ощущал их присутствие в комнате:
«Ненасытное
ты брюхо! –
Говорит
ему старуха. –
Был у нас
матерый вол,
Так ведь
ты ж его подмел.
Целый день
вокруг еды.
Лишь
покрикивать умеешь:
“Дай
поесть” да “Дай попить”,
А вот
денег не имеешь,
Чтобы мяса
прикупить.
Я вчера
еще сказала:
Бедняки
мы, бедняки.
Нет у нас
не только сала –
Даже
горсточки муки».
Все-таки
старуха встала,
Потрудилась,
поискала –
И нашла на
дне мешка
Маленький
кусочек сала.
Вытрясла
другой мешок –
Наскребла
муки чуток.
Вот и
счастье привалило:
Будет деду
колобок.
Будет
корочкой покрыт он,
Будет в
нем горячий сок,
Будет
жиром он пропитан,
Наш
румяный колобок.
На этом месте я неизменно начинал глотать слюну
и шел на кухню к бабушке: «Бабушка, испеки колобка!» – «Испеку, испеку», –
обещала бабушка. «Только чтобы было как в книжке, – ставил я условие, –
корочкой покрыт, жиром пропитан и сок горячий внутри». – «Будет как в книжке»,
– успокаивала бабушка и продолжала готовить борщ.
«Ну-ка,
старая, давай,
Колобок
наш доставай!»
«Если я
его достану,
Если
обдувать я стану
Наш
горячий колобок,
С головы
до самых ног
Я в золе и
пепле стану».
Отвечает
ей старик:
«Ты,
старуха, любишь крик.
Что ни
слово, то перечишь:
Я к такому
не привык».
Однажды утром, услышав на кухне булькающее шипение
яичницы, я обнаружил дедушку у плиты. Это было то же самое, как если бы я
застал бабушку в саду за обрезкой виноградника.
«Бабушка умерла», – буднично пояснил дедушка в
ответ на мой недоумевающий взгляд.
Привычный мир покачнулся. Но больше всего в эту
минуту меня поразила мысль о том, что никогда уже бабушка не приготовит мне
обещанного румяного колобка. Только тут, заметив мое оцепенение, дедушка
догадался уточнить, что умерла соседка – 90-летняя старушка Шпортко, которую
вся улица называла бабушкой. Наша бабушка пошла к соседям – помочь
подготовиться к поминкам.
«…Мясо
жирного вола
И мука со
дна мешка.
Бабушка
меня спекла
Для седого
старика.
Убежал я
из огня –
Догони-ка,
съешь меня».
Бабушка успела приготовить для меня колобок
задолго до своей смерти. Это был пышный дрожжевой хлебец из духовки – без сала,
жира и хрустящей корочки. Но когда, зажмуриваясь, я отправлял в рот хлебную
мякоть, то чувствовал на языке и мясо вола, и сало, до черноты натертое о
стенку котла в саманной ошхоне, и хрустящую плоть киргизского колобка.
Настал день, когда вертикальные книги
погрузились в контейнер и отправились вслед за хозяевами в другую страну.
Горизонтальные же легли на земляной пол темного сарая, где из бездонного
подпола тянуло сырым картофельным духом. Рядом с баллоном опрыскивателя, старым
проигрывателем, заставлявшим черные шипящие планеты 78 раз за минуту
оборачиваться вокруг своей оси, и тяжелым велосипедом «Пенза», чье
доисторическое кожаное сидение на рессорах поражало воображение моих
одноклассников.
На обложке моей любимой книги значилось:
«Перевод Марка Ватагина». Сколько ни вбивал я потом, спустя годы, фамилию
переводчика и строки из перевода в окна поисковиков, они, небрежно перелистав
за долю секунды бесчисленные массивы электронных библиотек, выдавали одно и то
же: «По вашему запросу ничего не найдено».
Сейчас, цитируя по памяти утерянного навсегда
«Колобка», возможно, столь же далекого в ватагинской версии от текста
киргизского просветителя, как пересказ Молдо – от русской сказки-первоисточника,
я чувствую себя акыном. Человеком, поющим эпос, который не поддается записи и
расшифровке.
Желтая надорванная обложка. Пятна света на
закопченной плите. Густой и неотступный вкус катящегося по степи колобка.