Перевод с английского Марины Эскиной
Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 1, 2016
Перевод Марина Эскина
Элизабет Бишоп (1911–1979) – американская поэтесса, писательница, обладатель премий PulitzerPrize (1956), NationalBookAward (1970), Neustadt International Prize for Literature (1976). В 1949–1950 годах была консультантом по поэзии Библиотеки Конгресса США. Пристальный наблюдатель, Бишоп тщательно прячет свою личную жизнь за точными образами и обилием деталей в стихах. В них всегда есть, по выражению Энтони Хекта, «фокусирующий образ», даже когда это сон или фантасмагория. Несмотря на слабое здоровье, Бишоп много путешествовала. Она дружила и переписывалась с такими знаменитыми поэтами, как Марианна Мур и Роберт Лоуэлл.
Марина Эскина родилась в Ленинграде. Окончила физический факультет Ленинградского университета. Автор трех книг стихов. Лауреат первого поэтического конкурса «Критерии свободы» фонда музея Иосифа Бродского (2014) в номинации «Элегия». Стихи и переводы публиковались в журналах «Звезда», «Интерпоэзия», «Крещатик», «Новом Журнале» и др. Живет в Бостоне.
РЫБА
Я поймала огромную рыбу,
пришвартовала eе к лодке,
подцепила угол рта гарпуном,
так, что половина ее над водой торчала.
Она не боролась.
Она не пыталась бороться.
Она обвисла тяжелой массой,
измученная и древняя,
изуродованная. С ее боков,
как старые обои,
свисали полоски кожи,
чей рисунок на темно-коричневом фоне
напоминал выцветшие от времени
большие розы,
как на обоях.
Вся облепленная рачками
в известняковых розетках,
зараженная белыми морскими вшами,
а под брюхом два-три пучка
зеленых водорослей, как лохмотья.
Я смотрела на жабры,
дышащие губительным кислородом
– страшные жабры,
с еще не засохшей кровью,
живые, острые, готовые ранить –
представляла плотную плоть,
пластинчатую, как оперение,
мелкие и большие кости,
драму красного и черного
в ее лоснящихся внутренностях,
розовый пузырь,
похожий на большой пеон.
Заглянула в ее глаза,
которые были куда больше моих,
но плоские и желчные,
радужки, будто выстланные
потускневшей фольгой,
виднелись сквозь желатин
исцарапанных линз.
Взгляд ее чуть дрогнул,
но не в ответ мне,
скорее, как предмет,
тяготеющий к свету.
Меня восхитила угрюмость
этого взгляда, механика челюстей,
и вдруг я заметила,
что на нижней губе
– если бы это губой называлось –
мокрой, зазубренной, острой,
висят пять обрывков лески,
один с грузилом и блесной,
все пять на больших крючках,
намертво вросших в челюсть.
Конец зеленой лески
разлохмачен,
две другие, потолще,
и одна, черная, блестящая –
еще вилась там, где ее оборвала,
натянув, уходящая рыба.
Как медали с ленточками,
растрепанными на ветру,
как пять волосков
в бороде мудреца,
растущей из больной кости.
Я все смотрела, вглядывалась,
и победа переполняла
взятую напрокат лодчонку,
начиная с лужи на дне,
где бензин протянул радугу
от слегка ржавого движка
до ржавого рыжего черпака,
до рассохшихся на солнце банок,
до уключин в расшатанных гнездах,
до планшира – пока все на пути
не стало радугой, радугой, радугой.
И я дала рыбе уйти.
ЛЕТУ СНИТСЯ
Не всякое судно рискнет
к шаткому пирсу причалить.
Население – скромное: карлица,
два великана, один идиот,
мирный трактирщик,
вечно спящий за стойкой,
и хозяйка гостиницы.
Карлица – ее белошвейка.
Идиота можно занять от скуки
сбором ежевики, на выброс;
ухмыляется замухрышка –
мастерица на все руки.
Возле моря, которое разлилось
голубой макрелью,
наш пансион линялый,
будто от вечных слез.
Герани, огромны и фатоваты,
сгрудились в окнах,
и на мокрых полах искрятся
линолеумные заплаты.
Каждую ночь мы ждали,
когда заухает филин.
Рогатые блики лампы
на обоях дрожали.
Великан, который – заика,
был сыном хозяйки,
с грамматикой ветхой
он под лестницей горе мыкал.
Был он всегда угрюм,
зато она – весела.
Пуховая постель была кстати,
в спальне холодной, как трюм.
Затемно нас будил
торопящийся к морю
ручей-сомнамбула,
говорящий во сне.
Перевод с английского Марины Эскиной