Стихи
Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 1, 2016
Ирина Евса родилась в Харькове. Окончила в Москве Литературный институт им. А. М. Горького. С 1978 года – член Национального союза писателей Украины. Член международного ПЕН-клуба. Поэт, переводчик. Автор десяти поэтических книг. Перевела для издательства «Эксмо» стихи Сафо, гимны Орфея, «Золотые стихи» Пифагора, свод рубаи Омара Хайяма, гаты Заратустры, «Песнь Песней», псалмы Давида. Публиковалась в журналах «Новый мир», «Звезда», «Знамя», «Радуга», «Крещатик», «Интерпоэзия», «Новый Берег», в альманахе «Стрелец», в различных сборниках и антологиях. Лауреат премии Международного фонда памяти Б. Чичибабина, премии «Народное признание», лауреат конкурса «Литературный герой», лауреат премии журнала «Звезда» .За книгу стихотворений «Трофейный пейзаж» награждена Международной литературной премией имени Великого князя Юрия Долгорукого. Живет в Харькове.
* * *
В непросохших предместьях побагровели склоны.
Эшелоны, колонны. Смутные времена.
Как десантники, вдоль дорог затаились клены,
маскируясь под осень, – это ее война.
И хотя небеса уже не палят из пушки,
не плюются шрапнелью и не рычат «виват!», –
городских тополей обглоданные макушки
говорят нам о том, что произошел захват.
Оголив провода, пернатые дали деру.
А на площади, выполняя чужой заказ,
в желтых бронежилетах мрачные мародеры
выметают, сгребают, жгут золотой запас.
Ты представить не можешь, сколько уже народу
безтаможенно и безвизово утекло
в тот спасительный край, где зим не бывало сроду,
где не платят властям за воду и за тепло.
Там на правом холме поют, а молчат – на левом.
Но и те, и другие в курсе, что всяк любим.
Там ягненок и лев под вечнозеленым древом
спят в обнимку, а после – дружно жуют люпин.
И, когда я рвану туда, побросав манатки, –
перекатная голь в облезлом товарняке, –
сдаст меня пограничник в плохонькой плащ-палатке
небожителю с полосатым жезлом в руке.
Я, наверно, примкну к молчальникам, ибо в школе
к хору близко не подпускали меня… А ты
не кури натощак, не пей в одиночку, что ли.
И, пожалуйста, раз в три дня поливай цветы.
* * *
памяти брата
Ночью, когда скребущий по днищу бака
дождик впадает в оторопь темноты,
хочется верить в то, что твоя собака,
рыжая Веста, там же теперь, где ты.
Сонная, неуклюжая «азиатка»,
меж кучевых и перистых облаков
мордой уткнувшись в лапы, зевает сладко,
вздрагивает подпалинами боков.
Тянешься по привычке за сигаретой,
шаришь в карманах тесного пиджака, –
не положили, черти; а в тундре этой
глухо, как в танке: ни одного ларька.
«Веста, ищи!» И псина трусит покорно –
грузной своей беспомощности стыдясь –
по островкам раздувшегося попкорна,
где ни следов, ни запахов – отродясь.
…Спать бы и спать, угревшись. Но прямо в ухо,
словно глухому: внятно и по складам,
ты говоришь: «Проснись. Выручай, сеструха.
Дай мне своих. Когда разживусь – отдам».
Я выползаю из дому. За ночь выстыл
сад, но уже из тучи сочится свет.
Тут, на столе, вчера я забыла “Winston”.
Вот зажигалка. Чайник. А пачки нет.
Только промокший, путаный след собачий
к ветхой калитке тянется от стола.
Все хорошо. И разве могло – иначе?
Ты ведь сказал: «Ищи!» И она нашла.
* * *
Ну и что с того, что это Колька?
Вместе мяч гоняли по двору.
Расшибался в кровь. – Болит?
– Нисколько.
Сопли детства: мам, а я умру?
– Нет. И чашку долго вытирала.
– Опоздаем в школу. Ты одет?
Сперли ордена у ветерана.
Но не сдал нас. Правильный был дед.
Что еще? В учительской разбили
два окна, сорвав шестой урок.
До сих пор висит в моей мобиле
немудреный Колькин номерок
Всякий раз, придурок, шел на красный, –
мол, у смерти руки коротки.
Но сейчас он каску снял напрасно
со своей отчаянной башки.
А заядлым был! – не переспоришь.
Подавал мне с лёта угловой.
Ты прости, но я на службе, кореш.
Плавно пальцем жму на спусковой.
* * *
Речь на паузы дробил. Чистил ножиком ранет.
Человеков не любил, говорил: хороших нет.
Взгляд его – брезгливо пуст – проходя меня насквозь,
упирался прямо в куст ежевики или в гроздь
изабеллы. На плече света ерзало пятно.
Наплывало время «ч», в коем честно и черно.
Там никто уже не брат никому, не свят, не прав.
Там наводит автомат на иакова исав.
Смерти беглый аудит. В раскуроченном дворе
кукла страшная сидит: муха роется в дыре
балаклавы. Шаг назад – и на линии огня
я узнаю этот взгляд – неизменно сквозь меня –
в неподвижности зрачка отразивший, как в стекле,
каплю красного жука на расколотом стволе.
* * *
Я за тебя спокойна: ты-то уж точно там,
где не достанут хвори. Рай – это вечный бонус,
яркий рисунок детский: некто, прильнув к цветам,
спит, – голова, как репа с грядки, а тело – конус.
Ты на меня оттуда часто глядишь в просвет
меж облаками синий, думая: «Вот дуреха.
Как мы над ней ни бились в детстве, а толку нет:
даже теперь не знает, что хорошо, что плохо».
«Брось, – говорю, – опять ты линию гнешь свою.
Я со стола рукою все ж не сметаю крошек,
чисто посуду мою и ничего не бью:
видишь, цела покуда чашка твоя в горошек.
Я утепляю окна к снежному декабрю,
не выбегаю, здравым смыслом руководима,
в лютый мороз без шапки. Ну, извини, курю.
Впрочем, и ты пускала в небо колечки дыма.
Нынче же, рыжей пчелкой над цветником жужжа
В хоре иных крылатых, служишь Творцу ретиво.
А вечерами смотришь с горнего этажа
все мои мелодрамы, триллеры, детективы.
…Я на глупцов не трачу времени. Я ловцов
радости мимолетной не привечаю в доме.
Ты же сама учила: надо держать лицо.
Вот и держу, аж сводит судорогой ладони».