Перевод c английского Виктора Куллэ
Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 1, 2016
Дерек Уолкотт родился в 1930 году на острове Сент-Люсия. Автор многих поэтических сборников и пьес. Много лет преподавал литературу в Бостонском университете. В 1992 году стал лауреатом Нобелевской премии по литературе «за яркое поэтическое творчество, исполненное историзма и являющееся результатом преданности культуре во всем ее многообразии».
Виктор Куллэ – поэт, переводчик, филолог. Родился в 1962 году в Кирово-Чепецке. В 1991 году окончил Литературный институт им. Горького. Работал главным редактором журнала «Литературное обозрение» и издательства «Летний сад». Автор книг стихов «Палимпсест» (2001) и «Всё всерьез» (2011). Живет в Москве.
СТАРАЯ НОВАЯ АНГЛИЯ
Черные клиппера, вымазанные китовой кровью, складывают паруса,
вступая в Нью-Бедфорд, Нью-Хейвен, Нью-Лондон.
Шпиль белой церкви усвистывает, навроде рыбы-меча,
в пространство, ракета буравит небо – как вниз по склону
холма ручьи в ледяных шевронах мчат –
и, чтя ветеранов Вьетнама, звезднополоса-
тый флаг молотит кресты зеленых крестьянских парней.
Смену времен года по-прежнему много верней
определять по прожилкам листа и венам на теле;
колонны дубов на марше всякий раз по весне
ветер тревожит памятью о войне,
вылущившей из святцев целые округа вчерне.
Склон холма по-прежнему ранен тонким
шпилем белой молельни, индейская тропа
стекает коричневой кровью китовой, кипя
рябиной, – отметины зверя на бревнах,
выжженных дочерна – как Библия адской топкой.
Крики войны свернулись тугой спиралью в сонной
иконе индейской души – каменно-оперенной
белой сове, и рельсы стрелою ровной
уносятся в горы, где нет ирокезов в помине.
Весна, освежая, пронзает лес, ручеек несется
с березового настила, раскалываясь на солнца
бус и зеркал – обещанья, торжественно данные и не
исполненные, Республику сделали тем, что ныне.
Вершина нашей упертости – дуб, в преддверьи весны
пустивший мощные корни и заверяющий шумно,
что Бог милосерд, но меч Его разит не на шутку;
гарпун Его – белая пика церкви; кольца в стволе
березы – Его сознанье, блуждающее по земле;
гнев Его – чаны, в которых плавили зверя над топкой,
когда черные клиппера приносили (закреплены
ванты вокруг салингов) наших детей с Востока.
АМЕРИКАНСКАЯ МУЗА
Не красотка с рекламы – женщина,
тетка некая сухопарая,
чуть костлявого телосложения,
вся в веснушках, еще не старая,
чей мужчина разбился на сталепрокатном,
чья дочь грызет дикие зерна в какой-то коммуне в Аризоне,
чей сын – сухой кукурузный венок
на дверях;
Муза переселенцев,
Уолкера Эванса[1]муза,
подбоченясь в дверях,
на порог не решится впустить,
и в полицию штата
станет немедля звонить;
ведь она, словно нить,
так тонка от рожденья, так напряжено,
озабочено, обожжено
ветром впалое личико; то, как
она кривит рот – что потоньше
прутьев изгороди тощей
и бесшумен как рак.
Мне так жаль ее. Мне бы
она, вероятно, как раз.
Автострад полудéнных сновидец,
фантазер автобусов рейсовых –
в стеклах их городки и луга
постепенно сменяют друг друга –
свято верит, что ангелы пусть и без крыл,
но являются людям как прежде –
подобно надежде, что не увядает в стране,
по которой проложена трасса та,
все еще голосует попуткам в приливной волне
безразличного транспорта.
ИЗМЕНЕНИЕ МОРЯ
Острова под дождем шипят.
Легкий дождь, паденье правительств.
В облаках, опять и опять,
одинокие крики выпей.
Полно, вправду ли это те
Острова Блаженных? В остатке
толчеи туристических тел –
дождь, политика, беспорядки.
Очертания смазаны, мглист
воздух, солнце не в силах рассеять
морось, делающую серым
этих гаваней аметист.
Но иное давно назревает
изменение – пасмурней, чем
дождь – гористые цепи смывает
до индиговых абрисов, черт
географии (будто бы в силе
перед ней эти ножницы, чтоб
упрощать по-ребячески, или
начинается новый Потоп), –
созывая зашуганных сих
избирателей, осатаневших
от рекламных улыбок своих
на огромных плакатах, висевших
от Нассау до Пиджин-Пойнт (риф
скрыт коростой отелей вальяжных).
«Да, сэр». — «Нет, сэр». — «Да, сэр»… Терпелив
скрип зубов. Белоснежные пляжи.
Дождь торопится медленно, как и
правосудие; бухты таят
в себе зелень кубинского хаки –
одноцветное озеро, чья
радикальная прелесть стирает
на пути каждый солнечный луч,
что какой-то просвет обещает –
неопрятными космами туч.
Это не разногласия в своре
фракций, гонящих волны вполсилы,
не мгновенная смута: море
в глубине – пацифист; могила,
чье морщинистое зерцало
хлещут вопли выпей, как плети,
что влачит на себе устало
тяжесть цепи тысячелетий.
КАРТА НОВОГО МИРА
1. Архипелаги
В конце этого предложения начнется дождь.
На кромке дождя – парус.
Постепенно скроются острова; в тумане
для всего человечества
вера в причалы канет.
Десятилетней войне конец.
Седое облако волос Елены.
Троя – белый зольник подле
моря, моросью сеющего.
Морось натянута, словно на арфе струны.
Человек с затуманенным взором перебирает струи,
нащупывая первую строку «Одиссеи».
2. Бухточка (The Cove)
Восславь, стихия: песня об Изольде
в истоме взрывов твоего прибоя.
Я контрабандой протащил в беленый челн, шуршащий
по направленью к белизне песка под стражей свирепой манчинеллы[2],
тайну,
прочитанную тенью фрегатного ястреба.
Заливчик — топка с пламенным нутром.
Сверкают листья волнам серебром.
Поодаль проклинаемых властей, листаю
листву – ошибок непокорный том –
почуять, как туман на коже тает,
и уловить вкус соли ветра ртом.
III. Морские журавли
«Только в мире, где есть еще лошади и журавли, –
как писал Роберт Грейвс, – может выжить поэзия».
Да еще – пастухи на козьих утесах. Эпос
поспешает за плугом, метр слушает звон наковальни;
прорицание следует аистам, благоговение – шеи
жеребячьей изгибу.
Пламя ушло из обугленного фитиля кипариса;
свет в свой черед достигнет сих островов.
Блистательные фрегаты здесь утвердили сумрак,
просверкивающий взмахами лошадиных хвостов.
Каменисты поля, где они пасутся.
По наковальне мыса волны бьют в полный рост
и водяная пыль достигает звёзд.
Океан многощедрый, странника отврати
от соленых простынок – блудного сына влечет
твоих черных свиней дельфинообразных кормушка.
Крутани его сердца штурвал, здесь дерзость его упокой.
РИМСКИЕ ПОСЕЛЕНИЯ
Пэт Страчан
Светом, подобным мысли, лунное млеко
разносится – как поэзия некоего поселенья –
во все закоулки Серебряного Века.
Луна – капитолий белой империи – пленник
черного месива. Ныне пробил час Вашингтона,
сменившего Уайтхолл. Его свет пылает
в офисе ночь напролет, словно тень Катона –
пылкость и сдержанность. Сырость себя проявляет
запахом водорослей. На прослужившей веками
пирсом, а ныне просто бетонной дамбе
трещины множатся – словно границы на карте
Римской Европы. Волны вздымаются и опадают.
Пена, фонарь луны подвешен на прежнем месте.
Подле военной базы, венчающей полуостров,
остолбенел археолог, наткнувшись вместо
раковин каури на каменноугольный остов,
оттиснутый исполинским папоротником траков.
На римских дорогах вдоль моря – где у виноградин
листья размером с плиты брони – одиноко
ржавеют ангары, покинутые ради
учебного бомбометания. Волны прибоя
приносят смутные слухи об атомной армаде
в раковин глаз пиратов линялое голубое.
УЭЛЬС
Неду Томасу
Щиплющая хребты Сноудона белая пена
будет тучнеть руном и тронется постепенно
вниз на зимовку – мимо аллитерации склонов,
через цезуру, открытую для Легионов,
минуя зевы часовен – покуда в зеленогорлом
Уэльсе безмолвие белое шествует по долинам.
Шелест холодного дрока, ржавчина глоток, горы
тяжкие как согласные; гласных размокшая глина
пела зарытые мелко перевязь, шлем, секиру
ранее шин свистящих. Геральдику карка
Плантагенет, раскормленный ворон, раскинул
над стенами культа лошади. Ненависть камня
покрытых копотью хижин к индустриальным каминам;
рот наполняется речью как хлебом единым,
белые овцы в темень подворий втекают.
ЛЕС ЕВРОПЫ
Иосифу Бродскому
Листва летит как ноты с фортепьяно –
овалы, копошащиеся в ухе;
пюпитры, зимний лес походит на
пустой оркестр, и нотные линейки
расчерчены на рукописях снега.
Мозаичная медь дубовых лавров
тебя венчает сквозь кирпичный отсвет
светло как виски, зимнее дыханье
изустных строчек Мандельштама кружит
куда реальней, чем табачный дым.
«И над лимонной Невою под хруст сторублевый…»
Хруст листьев под пятой, хруст задненебных
под языком изгнанья, Мандельштам
светло витает в комнате кирпично-
коричневой, в бесплодной Оклахоме.
Под этим льдом ГУЛАГ, где минеральный
источник долгих слезных ручейков,
избороздивших лик равнин, открытый
и жесткий, как пастушечье лицо
в несбритом снеге, в трещинах от солнца.
От шепотков Писательских Конгрессов
снег кружится казаками над трупом
индейца Чокто, белый ураган
договоров, бумаг; во имя дела
нам ни к чему отдельный человек.
Так полки веток, так библиотеки
полны листвою свежей по весне –
пока бумага вновь не станет снегом;
но память на нуле страданья длится
как этот дуб, едва прикрытый бронзой.
Состав проследовал терзаемые пыткой
иконы леса, лязг портовых льдин,
иголки мерзлых слез, визжащий пар
над станцией, он близил их к дыханью
зимы, согласные смерзались в камни.
Он зрел поэзию на полустанках,
под облаками с Азию, в округах
которым Оклахома мельче риса,
не прерии – само пространство столь
необитаемо, что цель смешна.
Кто это темное дитя на парапетах
Европы, где река чеканит профиль
властей на соверенах (не поэтов),
банкнотами шуршат Нева и Темза,
чернеющий на золоте Гудзон?
От льдов Невы к струению Гудзона,
в отъездном гуле – данник эмигрантов,
в изгнаньи ставших как обычный насморк
бесклассовыми, граждан языка,
принадлежащего тебе; и каждый
февраль, и каждую «оставшуюся осень»
ты пишешь далеко от молотьбы,
пшеницу гнущей как девичью косу,
и от каналов в солнечном ознобе –
наедине с английским языком.
Архипелаги у меня на Юге –
такая же продажная тюрьма,
пусть пот стихописанья тяжелее
любой тюрьмы, что есть стихи, когда
перебиваемся последней крохой?
Последней крохой хлеба, уцелевшей
в веках, в распаде; по лесу с ветвями
колючей проволоки кружит арестант,
жующий фразу, музыка которой
подолговечнее листвы, сгущенье
которой – мрамор пота на челе
у Ангелов, его иссушат лишь
Гипербореи – от Лос-Анджелеса
к Архангелу – сложив павлиний веер,
и память обойдется без повторов.
Так Мандельштам – в пророческом жару,
затравленный, голодный – сотрясался
любой метафорой как лихорадкой, гласный
был тяжелее межевого каменя:
«И над лимонной Невою под хруст сторублевый» –
Сейчас, Иосиф, этот жар в ладонях
у нас, когда мычим по-обезьяньи,
обмениваясь горловыми в зимнем
коттедже как в пещере, а снаружи
прут мастодонты сквозь сугробы снега.
Перевод с английского Виктора Куллэ
[1]Уолкер Эванс (1903–1975) – американский фотограф, известный документальными снимками жителей сельскохозяйственного юга США во время Великой депрессии 1930-х годов (Прим. пер.).
[2]Манчинелла (Hippomane mancinella) – вест-индийское дерево с ядовитым соком и плодами, похожими на апельсин (Прим. пер.).