Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 2, 2015
Виктория Райхер родилась в 1974 году Москве. Репатриировалась в Израиль в 1990 году. Окончила Иерусалимский университет и университет «Лесли» (Бостон). Стихи и проза публиковались в журналах «Юность», «Знамя», «Иерусалимском журнале» и др. Автор книги прозы «Йошкин дом» («Амфора», 2007). Живет в Текоа. Работает психотерапевтом.
* * *
Все ушли, остались только дети.
Дети спят и очень тихо дышат.
Я на той неделе говорила
Раз пятнадцать о самоубийстве.
У меня пятнадцать пациентов,
Восемь среди них – суицидальных.
А девятый прыгал в прошлый вторник
С крыши поликлиники и руку
В двух местах сломал, хотя остался
Жив. Он приходил ко мне с вопросом,
Почему его не любит мама.
Я ему ответить не сумела,
Предложила увеличить дозу
Антидепрессантов. Отказался.
Но пообещал уже не прыгать,
Если вдруг чего, а позвонить.
Он звонил в четверг и в воскресенье,
Спрашивал про цены на квартиры,
Интересовался новостями
И зачем его не любит мама.
Но зачем бы мама ни любила,
Все равно останутся вопросы.
Все ушли, остались только дети –
Дети спят и дышат очень тихо.
Мы решили, что в четыре тридцать
Будет час на несамоубийства.
Это значит – ровно в это время
Ни один не сможет прыгнуть с крыши
Человек. И ни один не прыгнет,
Даже тот, кто, может быть, хотел.
Я хотела этот час проплавать
В ванне, или где-нибудь на пляже
Полежать. Но пациент, который
Как-то приходил ко мне с вопросом,
Почему его не любит мама,
В этот раз пришел опять. И тут же
Попытался снова спрыгнуть с крыши.
Я его руками удержала,
Я его держала очень крепко,
Так, что у него рука сломалась
В двух местах, где я его держала.
Он ругался и раздумал прыгать,
Но его в больницу положили,
Где стоят веселые медбратья
С ним на круглосуточном дежурстве.
И теперь я буду спать спокойно
До тех пор, пока не снимут гипс.
Все ушли, остались только дети,
У меня отдельная палата.
И детей отсюда мне не слышно –
Ведь они на самом деле дома.
С ними няня, с няней все в порядке.
* * *
Мне приснилось, что ты за дверью, а я не могу открыть.
Я здесь должен что-то срочно доделать, убрать, помыть.
Дописать, дочитать, отправить, договорить.
Мне приснилось, что ты снаружи, а я внутри.
Ты стоишь за дверью, и жмешь на дверной звонок.
У тебя отменился последний шестой урок.
Или выгнал с работы теплый солнечный луч.
Или просто сломался ключ.
У меня в ушах стоит непрерывный звон,
Я мечусь по дому, нервный со всех сторон,
Я пытаюсь успеть, доделать, убрать, помыть,
Я боюсь, что тебе вот-вот надоест звонить.
И тогда я, махнув рукою, вожусь с замком,
Собираю свои извинения в снежный ком.
Он влетает в открытые двери, звеня на лету,
И врезается в пустоту.
Никого за дверью, ничьей руки на звонке.
Я растрепан, взмылен и тряпку держу в руке.
Говорю «извините», стою еще пару минут
И возвращаюсь внутрь.
На столе беспорядок, везде сигаретный дым,
Под столом носок (я совсем про него забыл),
Ты сидишь на кровати, заспанная чуть-чуть,
И не понимаешь – чего я так хохочу.
* * *
И ладно бы постучался, хотя бы из вежливости. Ладно бы заглянул в окно: можно, мол, мне зайти? А он идет, как к себе домой, молчит, как немой, не здоровается, как не мой, пропусти, впусти. Ты у себя дома, а он – в пути, тебе до него еще расти и расти, у него даже шарф из седой шерсти и в глазах черти, чего его зря трясти. Иди, говорю, руки мой.
А руки у него холодней зимы, ты бы еще попросила у него денег взаймы, ты бы еще попросила его полы подмести, глупости. И он садится за стол, устал, а ты ставь на стол, чего Бог послал, он не будет есть, но ты достань салфетки, тарелки, противень. Он не спросит «что у тебя, пирог?», ему все равно – что творог, что горох, а ты поставь еду, как сдают урок – и садись напротив.
Он выплевывает слова, он их давно носил, он давно молчал из последних сил, он их выдыхает, рассказывает, вздыхает, воздух вдыхает, весел, и, кажется, отдыхает от всего, что его окружает – и бесит. А меня не бесит, я же не у него внутри, я в игре замри, я в глаза смотри, а главное, время не пропусти, когда он скажет: умри. Отпусти.
Я тогда встаю, подхожу к краю, воздуха в грудь набираю – и умираю. А он за мной, летит, как шальной, смеется, как заводной, он на небе не добрый, не злой – он там свой, как облако над скалой. Как рассвет в горах, как журавль в руках, как огромное больше неба «ах», он там всегда один, как монах, а я рядом с ним, рукавами путаясь в собственных снах.
А если бы ты, кричит, не умерла тогда, то до сих пор пасла бы свои стада, доставала бы сметану со льда, еда, страда и прочая ерунда. А я киваю – конечно, да, рукава закатаю сейчас, не беда, лечу-летаю, собой горда, а потом спрашиваю тихонько: «назад – когда?»
А он услышал и как воздух выпустили. Как из пушки палили-палили, да все ядра вылетели. Было много всех, а теперь все ушли, только мы остались, одинокие корабли. И он говорит – да пожалуйста, только потом, предупреждает, не жалуйся, назад не просись, не оправдывайся – мол, смелая была, да вышла вся. Летит, как с листа, распоряжается, и я знаю уже – обижается, расстраивается, снижается – иди, говорит, пожалуйста.
И снова кухня моя и мука в горсти, и тут меня начинает трясти. Только бы он еще раз сумел зайти, только бы еще раз меня выпустил. Мне-то не привыкать выть на звезды, мне пока рано летать, а ему поздно, у меня дом в мирах, а у него воздух, мне еще рано во мрак, а ему поздно, он уже был в бездне, ему дом небо, он только во мне ни разу не был, а ведь мне совсем недолго осталось здесь. Пусть только помнит, что я у него есть.
* * *
На крови, на измороси, на росе, следы чернил пропитали бумагу – рви, не рви.
Доктор, я устал и хочу быть таким, как все. Доктор, вылечите меня от любви.
Моя бессонная тема полна ночей, как вокзалы – сутолокой, как поезд – купе и стука.
Доктор, я давно уже сам не свой и неважно, чей. Доктор, вылечите, будет и мне наука. Не оборачиваться, не засматриваться, не задумываться ни про что: просто ходить, излучая спиною спешку. А в округе любая лошадь тебе сразу и конь в пальто. Любая фигура – обязательно ферзь, и куда же вы, пешки.
Прорываться в ферзи, должно быть, нехорошо: лучше свистеть себе в небо, валяясь во ржи. Доктор, не останавливайте меня, я пошел. У меня есть еще время, а я боюсь успеть не дожить. Где-нибудь там, в переулке, я снова споткнусь и осяду, и какая-то девочка бегом принесет воды. И мне на голову будут спускаться осколки огуречной рассады, и опять на пальцах проступят чернил следы.
На росе, на измороси, на крови, пальцами, глазом, ладонью, рукой, плечом. «Доктор, а вы правда лечите от любви?» «Да не лечу я ни от какой любви, ты о чем».