Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 2, 2015
Вадим Муратханов – прозаик, поэт, эссеист. Родился в 1974 году во Фрунзе (ныне Бишкек). В
1990 году переехал в Ташкент. Автор семи книг. Публикации в журналах «Новый
мир», «Дружба народов», «Октябрь», «Арион», «Интерпоэзия», «Звезда», «Новая Юность» и др. С 2006 года
живет в Подмосковье.
А. Грицману
Знакомство состоялось утром, когда
беспризорная мать с выводком объявилась в арычной трубе под нашей улицей. Щенки
скулили и жаловались на мрак и сырость, а она оглушала хриплым лаем всех
проходящих мимо.
Была она невелика и вряд ли могла бы
претендовать на победу в собачьем конкурсе красоты. Свалявшаяся шерсть
грязно-желтыми космами свисала по всему телу, один
глаз был плотно залеплен и не открывался.
Наши ворота выходили прямо к трубе, и
мы стали подкармливать четвероногих соседей. Сначала приходилось скрываться за
калиткой, чтобы дать им поесть. Но понемногу отношения налаживались. Заметив
меня, мать уже не лаяла – только следила взглядом.
Перелом наступил в тот день, когда я
впервые поставил чашку с размоченным в молоке хлебом не перед входом в трубу, а
в глубине двора. После минутного колебания моя новая знакомая собралась с духом
и нырнула в калитку. На следующий день семья переселилась к нам.
К тому времени во дворе уже жил Тишка
– нечистокровный фокстерьер с бурным темпераментом и тяжелым нравом. Во мне он
видел не хозяина, а докучливого домочадца, чего и не скрывал.
С Бобби мое хозяйское самолюбие
оказалось вознаграждено. Она была послушна и ласкова. Резвиться и играть не
умела. Зато бесконечно долго могла сидеть рядом, чтобы по первому зову подойти
к ногам или взобраться на колени.
Через несколько дней после
переселения открылся залепленный глаз. А шерсть после стрижки и мытья в
алюминиевом тазу оказалась шелковистой и белоснежной, вьющейся мягкими
кольцами.
В первое время, гладя Бобби по
голове, я боялся, что она, поддавшись дурному Тишкиному влиянию, вздумает цапнуть, но опасения оказались напрасны.
Она не умела ловить куски на лету. Не
было ей знакомо и искусство приносить поноску при слове «апорт» или прыгать
через барьер, чем в совершенстве овладел Тишка в юные годы. Зато она обладала
другим, чисто женским талантом. Войдя на веранду – вожделенное и запретное
место для дворовых собак, – Бобби прилипала к полу. Присасываясь к нему всеми
точками тела, вмиг она становилась в несколько раз тяжелей собственного веса, и
никому не удавалось оторвать ее от гладкой поверхности. В ответ на все уговоры
она лишь подметала пол белым хвостом и безмятежно смотрела в глаза.
Тишка и Бобби жили мирно, словно не
замечая друг друга. Если брошенный кусок падал на одинаковое от них расстояние,
он доставался Тишке по праву силы и наглости.
Но полгода спустя я заметил, что
Тишка с ушами, стоящими торчком, крутится вокруг Бобби и обнюхивает ее с ног до
головы. Она иногда огрызалась, но в целом принимала ухаживания благосклонно.
Однажды я их застал. Тишка с
высунутым набок пятнистым языком ерзал по Бобби, навалившись на нее всем своим
жирным телом. Ее лапы дрожали, и казалось, вот-вот подкосятся. Я подавил в
горле окрик и захлопнул за собой дверь прихожей.
Щенки получились толстые и глупые,
черно-белой Тишкиной масти. Их быстро разобрали соседи.
Я никогда уже не узнаю, сколько, с
кем и как жила Бобби до нашей встречи. Какими блюдами питалась, в какой конуре
ночевала, на какой этаж карабкалась, подтягиваемая
властным хозяйским поводком. Мраком неизвестности покрыто и все происшедшее с
ней после нашей пятилетней совместной жизни.
Стоял август. Дом продавался под
слом, семья готовилась к отъезду. Бобби, одна за всех, оставалась наблюдать
разгром и упадок годами наживаемого хозяйства. (Старый Тишка к тому времени
совсем свихнулся и оканчивал свои дни в собачьем сумасшедшем доме.)
Я присел на корточки и взял Бобби за
подбородок. Сознавала ли она происходящее? Ничего нельзя было прочесть в
кротких и ласковых карих глазах.
«Берегите Бобби», – сказал я новым
хозяевам. Они обещали, но я не верил им.
«Ей во дворе лучше будет. Возьмем с
собой – несчастной сделаем», – утешала мама, но я не верил.
С тех пор я поменял множество домов,
ни один не сделав своим. Многих встреченных на пути держал на коленях, но они
удалялись, едва успев отогреться. Иногда мне кажется, что на самом деле я
никогда не покидал извилистый двор – единственный мир, чей шершавый дословесный язык не требует от меня перевода. Там, если
прислушаться, все еще можно различить шелест воды в бережных ладонях арыка.