Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 4, 2014
Владимир Салимон
* * *
Луна светила с левой стороны,
но было ясно, что жениться нужно,
поскольку человеку без жены
в преклонном возрасте куда как скучно.
Вдоль берега реки дорога шла,
которую снежком припорошило.
Вода в реке теперь уж не текла,
а, будто бы от ужаса, застыла.
Чтоб знать, как стынет в жилах кровь моя,
вообразил себе я для сравненья –
зубную пасту, пену для бритья,
остаток прошлогоднего варенья.
Рафаэль Шустерович
КОШЕЛЕК
Помнится, поручик Телянин обокрал весь полк,
Завел экипаж, одел любовницу в шелк,
Выехал в Баден-Баден на воды –
Прихлебнуть немного свободы.
Помнится, перед ним распахивались перспективы,
И какие бы ни озвучивали инвективы
Щелкоперы, бумагомараки, зоилы –
В Телянине необыкновенные силы.
Он в этом мире навечно в буфер обмена
Записан. Какие бы ни выкидывались колена
Исторической необходимостью,
Есть еще звезды с постоянной светимостью.
Сочти, голубчик, да сунь кошелек под подушку,
Пускай хоть какую ставят на нас прослушку,
Но по эту сторону Леты
Лишь мы прилично обуты, прилично одеты.
Так что обращайся, когда несчастен, недужен,
И, давай, заплачу за ужин.
МУЗА
Вчера мне приснилась муза, она смеялась,
И что-то между нами менялось, менялось,
Звучал ее голос – нежный, веселый, грозный,
И я касался руки ее грациозной.
Вчера мне приснилась муза, она грустила,
Она грустила – но все же она простила,
Она простила, не произнося ни звука,
И я не знал, за что мне такая мука.
Вчера мне приснилась муза, она рыдала,
О, почему, почему она так страдала,
И я бормотал ей что-то там, за плечами,
Не мог поверить: это прощанье, прощанье.
Бежала дорога. Рябины, каштан, шиповник…
Мне только бы помнить, муза, только бы помнить
Твою грациозную руку, волосы, профиль,
Пока еще час не пробил, мой час не пробил.
Ксения Дьяконова
* * *
Те, кто прожили вместе тридцать лет,
а потом развелись – если здесь измена
ни при чем, – выходят на Божий свет,
навсегда отпущенные из плена,
и уже не слышен ни плач, ни крик,
и в похожем на пустоту покое
умирает медленно тот язык,
на котором век – а точнее, миг –
говорили, думали только двое.
Виктор Санчук
ВДОЛЬ БОЛОТА
Разобью, разолью сейчас весь дурацкий аквариум.
Только ряска истины стеклянная, лесная опушка.
Эта ария, ах! Эта Ваша ария!
Спойте же мне ее, госпожа лягушка!
Пока еще не вечер, нет, не так! – пока еще только вечер.
Вот занавес сумерек разъедется. Ночь войдет. Распадутся дали.
Пока я не поцеловал вас, пока не вочеловечил,
И вы глупой красавицей – царевной не стали.
Пока я не вспомнил о трансокеаническом флоте,
Как нервно курит всеми трубами в ожидании сбежавшего адмирала,
Спойте мне ту арию, помните? Спойте! Больно уж Вы поете…
Чтоб на душе моей словно – рассвет над Галапагоссами – стало.
Все золото-серебро мира Вам! Вот же! Все юбки-тряпки…
Кричу Вам, только голос мой – как головой о стену.
Где же Вы, лягушечка – холодные лапки!
Занавес закрывается. Безмолвие выходит на сцену.
Юрий Володарский
НОЧЬ
ночь за окном и в комнате ночь тем паче
от двухсот ватт ночь за окном лишь гуще
за полночь впрочем и быть не могло иначе
кофе кончился не гадать же на чайной гуще
не ложиться же спать потому лишь что щелкнув датой
перешагнули часы порожек меж той и этой
тишина такая будто уши забиты ватой
только глаза щекочет тлеющим кончиком сигареты
или это душа забита как труба мусоропровода
или забилась в угол как ребенок от взрослых дядей
что ж она так робка все растерянней год от года
что ж не фартит мне с ней с инфантильным таким дитятей
шестое двадцать восьмое понедельник пятница тоже
мне еще страсти по вечности когда стрекочет минута
что же ничто не впрок ей вопреки пересадкам кожи
так и состарится сморщиваясь точно личико лилипута
Алексей Григорьев
СТРАШНО
Полупрозрачные березы
Врастали в розовый предел,
Кораблик авитаминозный
Скользил по матовой воде.
Нес ветер мятую бумагу,
Гремел коробкой обувной,
На мокрой лавке дядя плакал
Над незначительной судьбой.
Торчал из лужи велик ржавый,
Свистали птицы в унисон,
На крыше солнышко лежало,
Как запасное колесо.
Гудела станция протяжно,
Синел вдали дорожный знак,
И было страшно, очень страшно,
Что после смерти будет так.
СТРАННЫЕ МЫСЛИ
Вот она, шапочка с темной дырою,
Вот он декабрь в окне –
Странные мысли этой зимою
В гости приходят ко мне.
Холодно в комнате, ветер, как зуммер –
Трубку сними, чудак.
Кажется мне иногда, что я умер –
Просто не помню, как.
Владимир Мялин
* * *
Бабушка девочки, в которую был влюблен,
Яичницу жарила, поила липовым чаем.
Утро звенело и пело в стекле окон
Утро жизни, которую примечаю
В мраморных лестницах, статуях живых –
В маске трагика, в шлеме – со свитком, сферой…
День начинается с летних песен моих –
Нет им начала, конца и общей меры…
Бабушка девочки, в которую был влюблен,
Спит под липами, видит глубокое небо,
Видит (видит ли?) тот же чудесный сон
С жаркой яичницей, липовым чаем, хлебом…
Александр Файнберг
САРАТАН
Восточной флейты зной и заунывность.
Под солнцем бесконечный солончак.
Тень ящерицы в трещину забилась,
стоит верблюд с дремотою в очах.
А за дувалом стон перепелиный,
там все, как было создано творцом.
На свой очаг, что вылеплен из глины,
глядит старуха с глиняным лицом.
Дом самодельный слеп и скособочен.
Жара недвижна с четырех сторон.
И замер на стене до самой ночи
мой звездный знак – зеленый скорпион.
РОДИНА
Меж знойными квадратами полей
она легла до самого отрога –
гудроновая старая дорога
в тени пирамидальных тополей.
Я в юности не раз ходил по ней
с теодолитом и кривой треногой.
Я пил айран в той мазанке убогой,
где и теперь ни окон, ни дверей.
Печальный край. Но именно отсюда
я родом был, я родом есть и буду.
Ау, Европа! Я не знаю Вас.
Вдали орла безмолвное круженье.
В зубах травинка. Соль у самых глаз.
И горестно, и счастливо мгновенье.
Александр Танков
ПОКЛОНЕНИЕ ВОЛХВОВ
Когда нас вели, подгоняя пинками,
Штыками и окриками. Когда
Нас гнали к вокзалу, как гонят стада
На бойню, как нас изгоняли веками –
Мы в землю смотрели, чтоб вас не смущать.
Ты хочешь, чтоб мы научились прощать?
Из окон, дверей, чердаков и подклетей
Нам что-то кричали, махали руками,
Чтоб мы не забыли позор и вину,
С которой сроднились за двадцать столетий.
Тот вез на тележке больную жену,
А этот шатался под тяжестью гроба.
Скрипач неуверенно трогал струну,
И ребе лелеял свою седину,
И чей-то костылик торчал из сугроба.
Когда нас вели, то с обеих сторон
Дороги толпа понемногу редела:
У каждого было какое-то дело,
И сделалось небо черно от ворон,
И колоколом безъязыким гудело.
И в этой редеющей быстро толпе
Был некто невидимый в черной кипе,
В разбитых очках, в пиджаке от Lacosta.
Он выкрикнул, выбросив в небо кулак:
– Ты выдумал сам Колыму и Гулаг,
Ты сам запустил лохотрон Холокоста,
Чтоб нами детей христианских стращать!
Ты хочешь, чтоб мы научились прощать?
Когда мы дошли до окраин Москвы,
Средь нас оказались случайно волхвы.
Один наклонился над спящим младенцем,
Вздохнул умиленно и сделал козу.
Другой прошептал, вытирая слезу:
– Мы шли в Вифлеем, а попали в Освенцим!
Кому же теперь поднесем мы дары –
Слоновую кость, золотые шары
На воском закапанной ветке еловой,
Мешок сухарей и полфунта махры,
И ладан, и мирру, и хлеб из столовой?
Нам в спину смотрели чужие дворы,
Крестились, и мерзлые бревна пилили,
И поровну наши пожитки делили.
И вскоре наш путь завершился – когда
В морозной ночи засияла звезда.
(шорт-лист премии «ИП» за 2012 г.)
Лев Оборин
* * *
негоциантское судно меркурий
временем траченное и бурей
серое корпусом точно ртуть
алое флагом в порт голотурий
выгрузило и идет отдохнуть
слева причал где грузилась рыба
справа последний тупик транссиба
далее сшитые нитью гудка
два нерифмующихся изгиба
это заливы где тонет строка
Феликс Чечик
* * *
Вновь я посетил
тот город над рекой
и тех, кто рано поседел
и не обрел покой.
И мы сидим на берегу
реки, и видим дно,
и наливаю я врагу
печальное вино.
И мы сидим к плечу плечо,
молчим душа к душе,
и мы не умерли еще
и не умрем уже.
от прошлого отгородись
стань небом и водой
где над рекой закатный диск
горит как золотой
* * *
Помолчим у Бориса и Глеба,
протрезвеем и выпьем опять,
говорящему справа налево
нас с тобой никогда не понять.
Мы товарищи не по несчастью,
а по счастью – на цвет и на вкус,
спим и видим весеннюю чащу,
где расцвел можжевеловый куст.
Спим и видим весеннее небо
и сорок черно-белую рать.
Помолчим у Бориса и Глеба,
протрезвеем и выпьем опять.
Ни сомнений, ни мыслей тревожных –
только сон, как любовь, невесом.
И проснемся под звуки порожних
и посуду в приемный снесем.
Шамшад Абдуллаев
ВОКРУГ ПАЗОЛИНИ
Когда тебе четырнадцать или пятнадцать,
кто-то непременно входит в твою судьбу, не похожий на братьев твоих,
соучеников или товарищей по улице. Он старше тебя и потому
не испытывает к тебе враждебности. Самое
захватывающее то, что он вовсе не ищет в тебе недостатков –
это трогает. Открытие первой встречи, залитой солнцем.
Затем –
мурашки по коже от его беспричинной и веской заботливости…
Край проезжей дороги. Окна, тронутые пылью городских окраин.
Ветер раскачивает зелень непрерывно, и непрерывность
остается здесь надолго, словно клочок этой местности.
О своем ничтожестве узнаешь постепенно – сам.
И не дай бог рассказать об этом знакомстве друзьям:
голос переменится, словно тебя ударило током и отпустило,
и кажется, что твое «я» существует сейчас где-то вовне,
и ты не в силах вобрать его – опять – в себя,
пока не утихнет волнение. Стыдно,
когда голос твой становится чужим, настолько чужим,
что даже то, о чем ты настойчиво думаешь,
может оказаться чем-то иным,
к восприятию которого не готовы твои сверстники,
чьи лица меняют выражения, если
медленно отдаляться от них, оборачиваясь
к ним то и дело, среди пустынной улицы.
(шорт-лист премии «ИП» за 2012 г.)
Мария Ватутина
* * *
Средь овец одного околотка,
Где приход одинаков для всех,
есть сестра мне, почти одногодка.
И один нам отмаливать грех.
Нам в одних же и тех изразцовых
С ней гореть поэтапно печах.
Одного на кушетках дворцовых
Мы любили, кто первый зачах.
Сладострастны крестьянские девы,
Но особо любовью грешны –
европейских кровей королевы,
старорусские наши княжны.
Из подводья любовной науки,
мой компьютерный взгляд, излови
Их призывные письма разлуки,
Невозможные письма любви.
Отыщи меж Кремлем и Европой
На портале «великие.ру»
Взгляд судьбы и поди-ка попробуй
Отказать государю Петру.
Александр Габриэль
СЕДЬМОЙ ДЕНЬ
Шесть дней из семи в неделю он словно в коме:
работа, друзья и затхлый привычный быт…
Он будто плывет на странном пустом пароме,
а порт назначенья им навсегда забыт.
Он – словно случайно выживший в гекатомбе.
Он все потерял, зато уцелел. И вот –
шесть дней из семи в неделю он робот. Зомби.
Его завели, как куклу, – и он идет.
Он распознает, как прежде, места и лица.
Он помнит свои маршруты и где рожден.
Он знает, как есть. Он помнит, как спать и бриться –
шесть дней из семи обходится этим он.
Он знает давно: ничто под луной не ново,
но, верность пустой мечте до сих пор храня,
шесть дней из семи в неделю он ждет седьмого –
всего одного достойного жизни дня.
Один только день в неделю – его вершина,
и там пустоты кончается полоса…
В субботу ему разрешают увидеть сына.
На три часа.
Анна Федорова
FALLOUT
Кому и как ты говорила: «здравствуй»
В пространствах, где заборы высоки
В болоте у светящейся реки
Обочины тупого государства
Где дремлют оружейные ларьки
Кому и как ты говорила: «хватит»
Просила, чтобы кончилась игра
Рыдала в пол-четвертого утра
Валяясь поперек чужой кровати
Подушка от соплей была мокра
Какой ценой заплачено за годы
Что мы прожили в башнях из костей
Фильтруя все: от снов до новостей
Нас сторожат наемники-уроды
Опасно приглашать сюда гостей
Когда выходишь, ветер щиплет за нос
И думаешь: холодное пальто
И что-то в этом воздухе не то
Сбежать нельзя. И все же оказалось
Дырявым их стальное решето
Все боги спят. На свалке пахнет розой
Что ни крути, получишь автомат
Все ржавое, никто не виноват
Остался блеф, когда потрачен козырь
Иди вперед, одна, почти солдат
А вот теперь и сил своих не жалко
Легко вставать из грязи в кружевах
И говорить, опасность прожевав,
Самой себе с улыбкою сержанта:
Stand up and fight, покаещежива.
(шорт-лист премии «ИП» за 2012 г.)
Андрей Бауман
ПРОХОЖИЕ
За стеклом проплывают чужие лица
Под уклончивой утренней вязью грима,
И закапанный солнечный свет двоится
На бесцветной сетчатке стоящих мимо.
Пусть, прицел не сморгнув вороненой кожей,
Смотрит волчьей ягодой глаз вороний:
Человек человеку не волк – прохожий,
Равнодышащий в сторону посторонний…
Татьяна Перцева
* * *
А всего-то нужно – по стеночке, до окна,
это очень просто, хватает пяти шагов
до стены, я чувствую: там, за окном, весна,
только врач запретил вставать, не то разойдется шов.
А всего лишь шрамом отделалась, он сказал,
полежи пока, как на кошке все заживет,
был бы я у тебя в родне, таких бы тебе прописал…
удивляюсь, но ангелам и дуракам везет.
Он хороший, лечит, командует открыть рот,
строгий, чуточку пахнет папиным табаком,
осторожно щупает пульс, осматривает живот,
заявляет, что к лету отпустит и никаких «потом».
Медсестра приходит, штативы наперевес,
и опять нет вен – все ближе ко мне потолок,
а вот если сегодня умер, то где же завтра воскрес,
тихо плачет соседка Оля, хочет брелок.
Получается быстро, я бы ей наплела,
старых капельниц много, так что хватит на всех,
только врач запретил вставать, но я до стены дошла,
помню, нянечка нас пугала, что это как смертный грех.
Мне увидеть только, ну где же эта весна,
может там, за окном, мой папа давно стоит,
и всего-то нужно – по стеночке, до окна,
дядя врач, не ругайтесь сильно, шов почти не болит…
Я очнусь очень быстро на мягком большом берегу,
будет петь океан, будут пальмы, солнце, песок,
и как будто надо остаться, но, Господи, я не могу –
обещала Димке из третьей тоже сплести брелок.
Борис Херсонский
* * *
Хватило бы денег – жил бы в дешевом отеле
в маленьком городке, окна – с видом на море,
оплатив заранее заботы о мертвом теле
единственной погребальной конторе.
Втыкал бы свечу в песком наполненный ящик,
морщился бы, когда хор фальшивил безбожно,
в общем, был бы одним из молящихся и предстоящих,
любящих Господа, насколько это возможно.
Здоровался бы с седым господином и с дамой вальяжной,
но ближний становится дальним на расстоянии метра.
Холодным осенним утром я ходил бы по гальке пляжной,
подняв воротник, вздрагивая от порывов ветра.
(шорт-лист премии «ИП» за 2012 г.)
Марина Гарбер
* * *
Мы сложили крылья привычным «раз-два» за спины –
Раскладными ножиками, на которых швейцарский крестик.
Тень земная делит луну на равные половины,
Впереди не орленок, но тоже, кажется, буревестник.
Мы живем, над собою не чуя большого неба,
Не от страха, не потому, что летать умеем,
Потому, что Тот, который – везде, где бы он ни был,
Обернется то зрителем в цирке, то чародеем.
Мы с тобою тоже делим углы и ниши,
Даже если осень из дальних лесов подула.
Отбиваю лапкой, как в барабан, по крыше:
«Ты ли это? Да ты ли это?» – не раскрывая клюва.
Мы да мы… Как нам нравится джаз и кофе,
Болтовня, и луна, как лиловый кусочек мыла.
Где-то там, в Амстердаме, Флоренции, Дюссельдорфе
Половина меня – половина тебя – бескрыла.
Оказалось, всё глаже, тише: гнездо у рощи,
Желтоглазый злак по полям – километры, мили…
Оказалось, мертвым летать несравненно проще,
Отражаясь друг в друге, не вопрошая: «Мы ли?»
С высоты наша роща, как перья в подушке – колка,
С высоты – пустоты– не объять ни крылом, ни оком.
На сосне наш ларец, где яйцо, а в яйце иголка,
Лишь бы ветер не дул, не смахнул его ненароком.
Лишь слепой не видит, как мягко поземка стелет,
Как привычный пейзаж становится чище, строже,
Там, где Тот, что везде, нас снова с тобой разделит –
У него всегда при себе перочинный ножик.
* * *
Когда стою у плиты и жарю картошку,
Когда с клеенчатой сумкой в магазин иду,
Когда в сердцах или по-доброму – понарошку –
Ворчу на погоду – я вся у него на виду.
Когда убираю, глажу – занимаюсь делом,
Вытираю носы, припадаю к вспотевшим лбам,
Я – как на ладони у неприступного Гулливера,
Который пронырливым лилипутам не по зубам.
С его высоты почти не видны, не важны детали:
Вмятины детских пальцев в мякише булки,
Часы в прихожей, нервно оттикав, к полуночи стали,
Запропастился ключ от музыкальной шкатулки…
А он – такой сильный, как полагается великану,
Стена, за которой – очаг (подбрасываю дрова), семья,
И мне, вчерашней, почти забытой, почти без изъяна,
За ней нет места, то есть я – это уже не я.
От той, не бывшей, вымышленной, ничего не осталось:
Стопка помятых снимков, глянцевые картинки,
Резкие вспышки памяти – ничтожная малость,
Непроявленный негатив женщины-невидимки.
Она иногда приходит под утро, впотьмах, спросонок,
Пока Гулливер – в полный рост – не проснулся весь,
Кладет ему руку на левую грудь, и он, как ребенок,
Тихо шепчет той – под веками: “Больно здесь”.
(шорт-лист премии «ИП» за 2012 г.)
Вадим Месяц
СВАДЬБА В ПРИГОРОДЕ
Разбросаны яблоки по подъезду
дух святой зверем плутает по миру
жених ищет в дому невесту
стучится в каждую квартиру
не заходила? да вот – украли…
древний, но глупый какой обычай…
играет девочка на рояле
вальс собачий рукою птичьей
он пьян сегодня, забыл детали
застолья, несущего весть благую
вы золушку в туфельке не видали?
как жаль, придется найти другую
капают краны, скрежещут трубы
истекает период полураспада
жених безутешно кусает губы
на них осталась ее помада
в небо ночное спешат петарды
средь звезд – избыток пустого места
соседи неспешно тасуют карты
и в каждой постели его невеста
мусором старым и перегаром
дышат щели дверные в миры иные
и летят далеко, как в орду к татарам
мендельсона унылые позывные
в вольной воле заложен намек ареста
ожиданье родимого конвоира
и душа, возвращается как невеста
если вера босая пошла по миру.
Лев Козовский
БАЛЕРИНЫ В СТОЛОВОЙ
Одетта – в переводе с древнегреческого «благоуханная».
«Тайна имен»
В этой тесной столовой, где давали котлеты
Из каких-то прокрученных наскоро жил,
Где в обеденный час между классов балетных
Рой раздетых Одетт у прилавка кружил.
На ходу, запивая селедку под шубой
Подслащенной, из чана, фруктовой водой,
Грациозно – воздушно – неспешно – негрубо
Разлетался меж столиков звонкий их рой.
И настолько прекрасными, как неживые,
Мне казались пластичные эти тела,
В легком танце они по столовой кружили,
И мелодия в каждом движенье жила.
А когда миг спустя точно так же нежданно
Ускользали они легконогой толпой,
Улыбался мне призрак их благоуханный
Над тарелками с грубой едой.
Юлиана Новикова
* * *
Имеющий уши да слышит во сне
Сквозь устричные перепонки,
Как тикает сердце его в глубине
Знакомой до боли сторонки.
Тогда-то не плачет оно, не поет,
Вотще фимиам воскуряя,
А тихо со временем в ногу идет,
Бессмысленный ритм повторяя.
Когда мы очнемся в означенный час
От звона разбитой тарелки,
Случайный прохожий поставит на нас
Скрещенные намертво стрелки.
Сергей Никольский
* * *
Заперто. Мало воздуха. Темнота.
За партой сидит, отсчитывая минуты,
не просто девочка, но именно та,
которая через десять лет почему-то…
Сумерки. Другая страна, но опять она…
С трудом отыскиваю свой дом на карте,
со стыдом вспоминаю крикнутое с утра в азарте
и отворачиваюсь от окна…
Еще через десять лет. Или двадцать пять.
Там, где она жила, в очередях стояла…
Единственная возможность потоку противостоять –
это подушка, снотворное, одеяло.
Илья Иослович
ПОДХОДИТ СРОК
Я говорю вам: жизнь красна…
А. Хвостенко
Я говорю вам: жизнь красна,
Особенно когда со сна
Босой ногою на пол,
А за окном гудит пурга
Но есть остатки пирога
И денег – кот наплакал.
Поедем в гости к скрипачу,
И сразу выпьем, что хочу,
Ну, водки или спирта,
Готовит рыбу наш скрипач,
А за окном темно, хоть плачь,
И гибнет наша Спарта.
Свободы перекрыт глоток
И ждет в подъезде молоток
Художнику в затылок,
Еще Козел[1] лабает рок,
Но медленно подходит срок,
И мылится обмылок.
Вера Полозкова
СЫНОВЬЯ
вот они, мои дети, мои прекрасные сыновья
узкая порода твоя
широкая бровь твоя
и глаза цвета пепла
цвета тамариндовой косточки
нераспаханного жнивья
подбородки с ямкой, резцы с отчетливой кривизной
и над ними боженька, зримый, явственный и сквозной
полный смеха и стрекота, как полуденный майский зной
шелковичные пятна в тетрадях в клетку и дневниках
острые колени в густой зеленке и синяках
я зову их, они кричат мне «мы скоро! скоро!»
но всё никак
Елена Тверская
БЕЗ ОГЛАСОВКИ
Еврей несет к субботе свечи.
Вверху над ним Луна блестит.
На Эрец-Исроэль под вечер
Ракета вражия летит.
Завоет верная сирена –
Чуть вздрогнет Иерусалим,
И побледневшая Селена
Качнется чуточку над ним.
Заплачут маленькие дети,
Взлетит привычно воронье,
И журналисты на рассвете
Напишут новое вранье.
А Он Страну свою покинул,
И к перепуганной Луне
Поближе лесенку придвинул,
Чтоб с ней побыть наедине.
И только молча на бумаге
Слова, как воины страны,
Встают, надежды и отваги
И вечной горечи полны.
Михаэль Шерб
БЛАГОДАРСТВЕННОЕ
Благодарю тебя, Боже, за этот дом.
Разве я смог бы жить в каком-то другом?!
Там тараканы б ползли изо всех щелей,
Сыростью пахло, струился сквозняк из дверей.
Благодарю и за то, что женат на своей жене,
А не на этой, которую давеча видел во сне.
Я у нее голодным вставал бы из-за стола.
Да что там голодным, просто б со свету сжила!
Слава Тебе, что у нас родился именно этот сын!
Разве любой другой был бы мной так любим?!
Он ведь один такой из миллиардов детей.
Как же мне, Господи, жалко других людей!
(шорт-лист премии «ИП» за 2012 г.)
С ТЕХ ПОР, КАК ТЫ УЕХАЛА ИЗ Д. …
И если мне захочется любить,
придумаю тебя с ножом в арбузе…
Wasserman
С тех пор, как ты уехала из Д.,
Из К., из П. и далее везде,
Вонзая шпаги молний в брюхо моря,
Гроза прогрохотала на арбе,
Соорудив (Мираллес? Корбюзье?)
Прозрачный куб из ветра и историй.
А я пытаюсь встать из-за стола:
В единый ком слипаются слова,
И цепью: за лавиною – лавина, –
Без паузы, без перерыва, длинно,
Медовая жевательная вязь,
Попса, джинса, пыльца аквамарина.
Навстречу плыл печальный карнавал.
Я кланялся, я руку подавал
Тореадорам в платье скоморохов.
Мой город выл, мой город падал ниц,
Сбегал к воде, цеплялся за карниз
И рассыпался мраморным горохом.
Но за спиной дышал сосновый лес,
И камешек-янтарь, как леденец,
Лежал у ног, обсосанный волною,
И лопались цветные пузыри,
И тыкалось в ширинку изнутри
Упрямой, умной мордою коровьей
Желание – любовь на безлюбовьи.
Бывало, вспыхнет яблоня в дыму,
Или миндаль на родине, в Крыму,
Вдруг расцветет, – неробко, негасимо,
И в воздухе дрожит, как Хиросима, –
Сверкать и спать, – в густую пелену…
Ну как тут не прочувствовать: в плену
Кровавой глины, пыльного кармина,
Танцует жизнь, бесцветная Кармен,
Иродиада, наволочка, чайка,
Отскочит взгляд – бессмысленный всезнайка –
Хохочущий над Деей Гуинплен, –
От полушарий матовых колен, –
И брызнет слез серебряная стайка.
И брызнет серебристая икра,
Условность, иерархия, игра –
Скукожились до рамы, до оправы
Шагальего гостиного двора,
Шагальего павлиньего пера, –
Дубового дупла Гранд-Опера,
Алхимии, целительства, отравы.
Танцуй, Кармен, на плоскости стола,
Пока тебя не вздернет каббала
Качаться на путях спиральных странствий,
На нитках неэвклидова пространства
Качайся, закусивши удила,
Замешивай невидимую глину,
Покуда ангел скальпелем крыла
Не рассечет тугую пуповину.
Танцуй, Кармен, пока не родила!
Владимир Гандельсман
ПЕРИФЕРИЯ
Мастер чудных периферий,
в путь, не дрейфь!
Слокенбергий-друг[2], говори,
полагаясь на дрейф.
В три плафона вдоль улицы фонари,
так что дама на ней – дама треф.
Вот как раз с нее – не зайти ль?
В путь, артист,
всё в сравнении с ним – утиль,
этот, в частности, лист,
где лежат штабелями строки, и стиль-
человек (он же – пыль) так цветист.
– Прежде чем я открою тайн
тайну и
прояснится вечер, туманн,
и вопьются твои
очи в зерноуборочный тот комбайн,
что высится на краю земли,
ты глотнешь – видишь дом? – сполна
жизни в нем,
а чуть смоет его волна,
все предстанет как днем, –
расфуфыренная, шепнула она,
и за ней я скользнул в этот дом.
А войдя, потерял очки,
сунув нос,
Слокенбергий, в пыль, – лишь «ап-чхи!»
по дому разнеслось,
и с дверей сорвало косые крючки,
и забил из щелей свет вкривь-вкось.
Как за первой дверью – кишмя
тварь кишит:
леопард таится плашмя,
гад шевелит самшит,
да по дну краб гребет, за клешней клешня,
да стрижом небесный свод расшит.
Чем хищней, тем изящней тварь,
тем острей
клык и коготь, грознее ярь,
зорче глаз, – о, зверей
и тропы звериной огненный тропарь,
рей в раскаленном воздухе, рей!
Как за третьей – нос к носу два,
оголясь
до последнего, существа
сплошь исходят от ласк,
вкрикивая друг в друга, ища родства,
нежности под пружинный разлязг.
Разодевшийся в пух и прах
господин –
за десятой – цох-цох, цах-цах! –
он такой здесь один,
чтоб на муле верхом в атласных штанцах,
при гульфике и носе в аршин.
А ему навстречу майор
Ковалев, –
весь без носа (что, Колька-вор,
не хватило носов?)
Не обман ли зрения мир, что за вздор?
Ускользающий что за улов?
Люцифер-опус-ляпсус, сгинь!
Эпцетум,
поркус блигва гатис дзынь-дзынь:
оби цвинатас вум,
изалис кримус – рассус миксио тбинь.
Ди, талем авэртитэ казум![3]
Тут и прянул гопот – бегут! –
шлеп и соп,
скопом, скопом – и толст, и худ,
и монарх, и холоп,
присмотрелся – и звери куда-то прут,
и по топоту понял – потоп!
Я насмелился – и в окно…
Где земли
край, обещанное зерно
(дом-то смыло!)?! Нули
то поднимаются, то идут на дно –
ими голод свой и утоли.
Сердце, взятое на испуг,
длит толчки.
Но хоть сдохнь – ничего вокруг.
Потеряв ли очки,
я остался с носом, Слокенбергий-друг,
даме треф проиграв в дурачки?
(премия «ИП» за 2012 г.)
Михаил Свищев
* * *
…а Сталин в мавзолее как живой,
и космос навсегда над головой,
и списано домашнее задание,
и прячет в парте Валька-деловой
подпольный снимок с темой половой,
и тетенька на карточке забавная.
Григорьева вчера сказала «да».
Чем реже рожь, тем слаще лебеда,
и вовсе не ее в подъезде лапали.
Как Марья Венедиктовна седа…
И только начинается среда
под спящими неоновыми лампами.
Задачка про шахтеров решена,
а дальше всё, а дальше тишина,
глубокая апрельская прогалина,
где пара жигулевского – цена,
и небо как кремлевская стена,
в которой нет ни Бога, ни Гагарина.
Нахум Виленкин
* * *
…так ли нужно дождаться утра
понедельника
лета
так ли важен законченный жест
или штрих
или вздох
в электронную пору
не свяжешь атласною лентой
пару старых тетрадей
и спрятанный где-то
подвох
все получится так
как должно было и
не иначе –
на глазок
на бегу
налегке
на песке
на следу
будет девочка плакать
когда не вернут ее
мячик
и не вспомнит про мишку
что бросила где-то
в саду…
Алексей Остудин
ФРУСТРАЦИЯ
Гам детей за окном, надоели скворцовые гаммы.
Резко вскочишь с кровати – поднимется шум в голове:
занавеску знобит, будто ветер болтает ногами,
и съезжает со стула, и хнычет в капризной траве.
Не начавшись, кино погрязает в соплях и римейке:
поцелуй Бекки Тэтчер, забор, вислоусый Марк Твен…
Вот и Мекка твоя – переставлены в сквере скамейки,
и чернее Каабы в картонном стакане портвейн.
Развязался язык, превращая в процессе молебна
нимбы в ямбы и наоборот – вот и вся правота,
только – страсть удержать на весу беспилотное небо,
что боится порезаться, падая на провода.
Кто такая тебя распряжет и в любви не откажет?
Можно ручку свернуть, но кабинка уже занята.
Как песчинка в глазу, ты становишься частью пейзажа,
распадаясь легко на ионы во чреве кита.
Желтизной перевит, надвигается воздух сезонный –
нараспашку идешь, напрягая от удали пресс!
Улетишь ли в Москву… А в ночном самолете все – Зорро,
и на месте луны кнопка вызова для стюардесс…
НЕГАТИВ
Последний день жары отсох горчичником,
унялся кашель клевера в цвету,
голубка Турман Ума помрачительно
крупу дождя хватает на лету.
Оливковая ветвь в гнездо пропущена –
катается по дну холодный пух.
И ничего не ведает про Пушкина
пацан на голубятне, лопоух.
Спускаются к реке стога хромые –
из омута таращится урла.
Сейчас отец, вытягивая выю,
застрелится перцовкой из горла…
[1]Козел –Алексей Козлов, известный саксофонист из группы «Арсенал».
[2]Слокенбергий– персонаж из романа Л. Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена». Этот вымышленный Слокенбергий написал вполне абсурдную повесть, которая приводится в книге в переводе с латинского (перевод выполнен отцом главного героя). Повесть о том, как некий господин едет к своей возлюбленной с Мыса Носов, где приобрел нос необыкновенной длины. В «Периферии» он мимоходом «скрещен» с героем повести Гоголя, где нос у майора Ковалева наоборот категорически отсутствует. – Прим. авт.
[3]Di, talemavertitecasum! – «Боги, отвратите такое бедствие!» Строфа символизирует смешение языков, за которым следует потоп. – Прим. авт.