Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 4, 2014
Семен Гринберг
* * *
Здесь не слышен ни шорох, ни шелест дождя,
И трава поглощает любые следы,
И собака является, чуть погодя,
И ложится у ног, избегая воды,
И прохожие люди в плащах и пальто
Удаляются в свой городок Модиин,
И фалафель торгуют почти ни за что,
И стакан кока-колы за шекель один.
И кому еще ведомы эти места,
Где стекает листва с керамических крыш
И порою Шопена играют с листа,
Где уместен кадиш.
* * *
S.S.
Пока мы пили, выпал первый снег.
Почти от Белорусского вокзала
Сплошным, пушистым, белым укатало
Весь ленинградский, так сказать, проспект.
И пух небесный был над головой,
Кружа и опадая постепенно.
Ажурный дом в начале Беговой,
За коим шли кирпичные дома,
Казался необыкновенным,
Чудной была и улица сама.
По ней до Хорошевского шоссе
Я знаю, бегала с косичками, как все,
Которая моей могла бы стать женою.
На этот счет совсем в иных местах
Бреду и рассуждаю сам с собою,
И поневоле наблюдаю, как
С пригорка, где намусорили ели,
Сползает облако к монастырю Креста.
Над местом, где почил известный Руставели,
Мерцает силуэт трамвайного моста.
* * *
Вдоль ограждения бензоколонки
(Навстречу, кто в Хеврон, Бейт-Лехем ли на Рождество)
Иду себе опавшею листвой,
Когда приблизилось лицо благородной негритянки
С пучком над головой.
Кто краше женщины всегда темноволосой,
Напомнившей цветок?
Шоссе перебегают овцы
Движеньями похожих ног.
Слов не достанет рассказать, куда иду за ними.
Туда ли, где бывал и был,
Пил воду, чистил апельсины,
И между дольками и долями чужими
Искал свою и находил.
Глеб Шульпяков
* * *
Моя жена – кореянка (этот факт
имеет значение для сюжета).
[13.00] Я вышел с ребенком.
Как обычно по субботам, мы
гуляли на бульваре – как вдруг
[13.20] мне пришла идея
показать ему новогоднюю елку.
Мы [13.30] спустились по Никитской.
[13.45] Елка у Манежа оказалась
некрасивой – вместо игрушек реклама!
– и я [13.50] решил поехать на каток.
На Чистопрудном [14.15] шел митинг.
Некоторые защитники Москвы
пришли с детьми, и те сразу
устроили у Грибоедова горку.
Наигравшись [14.45], мой повис на руке.
Я [14.50] вспомнил про каток.
На прудах [15.10] в белых «фигурках»
катались девочки-подростки.
Они говорили по-французски.
«Странно! – подумал я [15.20]. –
Вчера я был в деревне, ходил в баню
– а сегодня митинг, француженки…»
[16.00]… Пока не замерз окончательно.
На бульваре я знал винный бар.
Выпив [16.30] – и повторив [16.35],
я сводил ребенка в туалет. Теперь
можно было ехать на «Охотный ряд».
На эскалаторе [17.00] я достал телефон
– 19 пропущенных! И набрал жену.
«Не спускайся в метро!» Она была в панике.
И: «Я не могу дойти до дома…»
Выскочив [17.10], мы поймали такси
[17.15] и помчались на Никитскую
по пустынным бульварам.
…От погромщиков моя жена
(она шла домой из магазина)
пряталась в арке Рахманиновского зала.
Когда я [17.40] втащил ее в машину, она
схватила ребенка и разрыдалась.
На ее глазах они избили туриста.
Ей было страшно за нашего ребенка.
Она [17.44] не хотела жить в этой стране.
…Недавно пустую и холодную, площадь
покрывала розовая пелена дыма.
Некрасивая елка исчезла, только
еловые лапы валялись – словно
в городе прошли похороны.
Полчища нацистов колыхались
как водоросли – и наша машина
плыла сквозь них равнодушной рыбой.
Ни отвращения, ни гнева
я не испытывал. Изумление –
вот что осталось: «Если бы я
не услышал в метро телефон
и приехал туда, на площадь?»
Миры, которые нас окружали
– людей, обедавших на Тверской,
и тех, кто бесновался у Кремля, –
фигуристок и тех, кто защищал
старую Москву, – эти миры
выглядели пугающе разными,
но близкими. Их разделяла
тонкая (как стекло машины),
но нерушимая (как цифра «1»
между нулями года, который
не хотел уходить мирно) грань.
Она была тем прочнее, что
проходила не снаружи,
а внутри каждого. И я
эту грань почувствовал.
Что видел из машины ребенок?
[18.30] Он спал.
Нина Горланова
* * *
День простоял, как свеча незажженная,
К вечеру надо зажечь!
Книга хотя бы одна непрочтенная
В доме сем есть?
Нет ее здесь, не найдешь, не рассчитывай,
Томик Толстого возьму –
Он у меня уж до дырок зачитанный
И прогоняющий тьму…
* * *
Ломоносов со сломанным носом,
Грибоедов с опенком в зубах!
О, фамилии странные наши,
Как вы чудно преломлены в снах!
Неужели я завтра кому-то
Вдруг приснюсь в виде горла, а крик
Будет розовым, как у Мунка,
И развеется после молитв?
Игорь Бяльский
ХАНУКА
Инне Винярской
не сын пророка и не пророк но вижу и говорю
и этому царству уходит срок и этому декабрю
еще судам не видать конца сады плодоносят но
желтеют листья и у дворца становится все равно
густеет смог выцветает флаг ржавеет закатный блик
и ежеутренний телефак чернеет равно безлик
и ежедневная пелена вечерних полна теней
но я же помню и времена что были еще равней
в краю где жил я не так давно немало кружило бед
в глазах темнело но все равно не остановило свет
я шел не зная зачем куда почти от самых карпат
светились горы и города и струны звенели в лад
большой фонтан и малый чимган в мотив слагались один
береза тополь арча платан хранили от злых годин
и русский песенный стих берег меня от всего равна
и вдоль дороги и поперек была мне судьба одна
на юг на юго-юго-восток но к западу от перми
и вдаль меня уносил поток и бог одарял людьми
объятый осенью и зимой и лета не так легки
но я вернулся домой домой где светятся огоньки
на юдо-юдо-восток в холмы что к небу взошли гуртом
и здесь хватает кромешной тьмы но светится отчий дом
мой дом куда я привел отца и брата и сыновей
и что гадать о конце дворца правей он чуток левей
какая разница новый год минувших столетий ряд
когда от века не ждут погод ни пальма ни виноград
и воин бравый бежит назад окрестности веселя
и судия источает яд и плачет моя земля
течет и медом и молоком и чем только не течет
но это смывшееся бочком оно все равно не в счет
иди себе и прямей бери к себе иди вопреки
и царства смертны и декабри но светятся огоньки
и дом заборами неделим до самых корней и крон
за той горою ерусалим за этим холмом хеврон
и свет еще не устал гореть а видишь и говори
и надо еще посадить успеть орешни хотя бы три
Анна Гедымин
* * *
Грохот. Крики.
Солнце над стройплощадкой
Никогда не садится.
А я думала, что лебедка –
Это такая птица.
А я спрашивала у прораба:
«Не часть ли вы
Той мечты – с пожизненным стажем?»
Вот увидишь, мы будем счастливы.
А дом будет светел и стоэтажен.
И так далее – на века, навсегда,
Как уже обещали когда-то.
Потерпи!
Звуки стройки – это, в общем-то, ерунда
По сравненью с песней солдата.
Наталья Резник
* * *
Я останусь каждой фразой,
Фотографией, штрихом.
Забывай меня не сразу
И не думай о плохом.
Думай, что союз непрочный
Было год не разорвать.
Забывай меня построчно –
Так труднее забывать.
Забывай меня, но долго.
А во мне на сотню лет
Ты останешься осколком
Справа, там, где сердца нет.
(шорт-лист премии «ИП» за 2011 г.)
* * *
Из меня вырываются сотни кошмарных зверушек,
И рыдают, и просятся вон, в окружающий мир.
Это значит: я выросла, кончилось время игрушек,
Пионерии, школы, дворов, коммунальных квартир.
Это значит, закончилась прошлая жизнь понарошку,
Та, где мама и папа, с которыми все нипочем.
Да, я взрослая: чищу на собственной кухне картошку,
Двери в собственный дом открываю своим же ключом.
И чудовища эти, которых не сыщешь капризней,
Бьются, мечутся, просят чего-то, исходят слюной.
Как я выросла поздно из детской игрушечной жизни!
И чудовища странные выросли вместе со мной.
Их незрячи глаза, а их зубы огромны и остры.
Слишком тесно во мне. Слишком громко рычат и ревут.
Выпускаю наружу безумных некормленных монстров.
Если рядом стоишь, не взыщи – и тебя разорвут.
* * *
Разделить бы нам счастья крохи
Идиотам, сиречь поэтам,
На границе одной эпохи,
Где росли за одним буфетом.
Нет ни возраста ни старенья.
Что для вечности наши годы?
Есть одно на двоих горенье.
Мы с тобою одной породы.
Мы с тобой из одной больницы,
Где забытых не навещают.
Нам, наверное, все простится.
Всех юродивых там прощают.
Алексей Ткаченко-Гастев
* * *
Мне в этих широтах бывает душно
не только в жару, но и просто когда
мамаши хриплыми криками души
исторгают в утробу молчащего города,
а седой мужчина разрубает воздух
перед собой возбужденной рукой,
и подростки льют бесконечную воду
в телефонный эфир над блестящей рекой.
Жвачка и кашель, и вопли сирены.
И нет больше мест, куда можно вернуться.
…А в отчетливых снах – на улицах Вены
трамваи играют кофейными блюдцами.
* * *
Моя душа не помнит входа в рай.
Под листьями отравленных дубов
зарыта искривленная стрела.
Нет больше снов.
Нет больше памяти о тех, кто плыл
туда, где рев предела все слышней,
а над водой пестрит шестеркой крыл
почтовый змей.
Ноябрьским утром с неба льется жесть,
и в нем, сосредоточенный, как врач,
на ветке хохлится унылый грач
и шлет мне весть
в те дни, где зной, и в нем дрожит ольха,
и пуст алтарь молитвы и любви,
и вот – валун у входа в райский сад,
плющом обвит.
И всякий новый раз все так же нов
рассветных туч гранат и перламутр,
и на растравку молчаливых утр
нет нужных слов.
И тщетен сон для тех, кто пережил
себя в водовороте пустоты,
и пропадают хрупкие цветы
в безбрежной ржи.
Олег Вулф
* * *
Был март, и как затока в заросли,
набился запросто в друзья,
опережаемому замыслом
левобережью бытия.
Спускали ночь, как хлам в бескормицу,
ручьем, оврагом, вдоль реки,
где брошены, как горсть песка в лицо,
летящие товарняки.
И ты сказала: Боже праведный,
наш хлеб насущный даждь нам днесь,
а больше ничего не надобно,
пребудь как есть, благая весть.
В тумане по дороге в Поконо,
как некогда в Палангу, где
монеты кесаревой около
круги пропали на воде.
(шорт-лист премии «ИП» за 2011 г.)
Александр Радашкевич
ПРИСУТСТВИЕ
И ты садишься в очередь с другими за
бумажкой, которая не лучше старой, но
новей, и номера ее всегда длиннее,
всегда надежней и
страшней.
А там уж глаже, за той, подшитой, идущей
с грифом номер ноль: никто не знает,
никто не верит, никто не помнит
того, что нет.
И ты впадаешь в очередь с другими, она
и глуше старой, и быстрей, и каждый любит,
и каждый знает, и каждый верит
в обратный свет.
Дверь раскрывается, беззвучно ходит лифт,
выкликают чужие фамилии, и ты откровенно
думаешь, что тебе это в чем-то
обидней, если ты
повеса и поэт.
Александр Кабанов
* * *
Говорят, что смерть – боится щекотки,
потому и прячет свои костлявые пятки:
то в смешные шлепанцы и колготки,
то в мои ошибки и опечатки.
Нет, не все поэты – пиздострадальцы, –
думал я, забираясь к смерти под одеяльце:
эх, защекочу, пока не сыграет в ящик,
отомщу за всех под луной скорбящих –
у меня ведь такие длииинные пальцы,
охуенно длинные и нежные пальцы!
Но когда я увидел, что бедра ее – медовы,
грудь – подобна мускатным холмам Кордовы,
отключил мобильник, поспешно задернул шторы,
засадил я смерти – по самые помидоры.
…Где-то на Ukraine, у вишневом садочку –
понесла она от меня сына и дочку,
в колыбельных ведрах, через народы,
через фрукты-овощи, через соки-воды…
Говорят, что осенью – Лета впадает в Припять,
там открыт сельмаг, предлагая поесть и выпить,
и торгуют в нем – не жиды, не хохлы, не йети,
не кацапы, не зомби, а светловолосые дети:
у девчонки – самые длинные в мире пальцы,
у мальчишки – самые крепкие в мире яйцы,
вместо сдачи они повторяют одну и ту же фразу:
«Смерти – нет, смерти – нет,
наша мама ушла на базу…»
(премия «ИП» за 2011 г.)
Юрий Цветков
* * *
Каждая смерть приближает твою
Так я думал, когда умирали даже малознакомые люди
Соседи, с которыми едва здороваешься
Или люди, с которыми прожил какую-то часть жизни
Или с которыми связана какая-то история
Или представление о чем-либо
Например, о любви
Одна пожилая пара
Они любили друг друга очень красиво
Даже в старости, я помню
…Еще в детстве я задумывался
Почему это так
Почему становится больно
Когда умирают даже малознакомые тебе люди
Становится больно
Как будто ты теряешь что-то очень дорогое
И я понял в чем дело
Каждая смерть приближает твою
Светлана Аксенова-Штейнгруд
* * *
Ветер памяти дует сильнее,
выдувает дни и недели,
выдувает сны и событья,
выдувает даты и чувства,
и туда, где темно и пусто,
возвращает первые звуки,
золотые запахи детства,
где меня находят в капусте
или аист приносит – неясно
и неважно пока, откуда
и куда – игрушки и люди.
Вечер дышит полынью и мятой
и парным молоком, и дымом –
это первые желтые листья
преют в первом костре несмелом,
и крапивы крутое пламя
терпеливо теряет силу,
и урюка янтарные бусы
высыхают на плоской крыше,
а в тарелке косточки плачут
огорченным вишневым соком:
разлученные с ними вишни
в медном тазе кипят послушно.
Лето плавно впадает в осень,
с тонкой талией балериной
кружат желто-черные осы
над пушистой сахарной пенкой,
что снимает серебряной ложкой
молодая живая мама,
а другой своею рукою
гладит кудри мои льняные.
Потому ни муха-крикуха,
ни оса – меня не ужалят,
и гусыня не клюнет в темя,
и корова не забодает,
не пристанет ко мне зараза,
даже Баба-яга не сглазит,
даже молния не вонзится,
а змея – в ужа превратится!
Ничего со мной не случится,
пока мама варит варенье,
пока сладкой пенкою время
в голубой пиале хранится.
Ничего со мной не случится,
ничего, никогда не случится,
кроме жизни! И та промчится…
Валерий Черешня
* * *
Земные звуки тише, глуше и
не стискивают в средостении.
В душе, протухшей равнодушием,
почти неразличимо пение.
Еще не труп, еще не Лазарь, но
все лучшее уже потеряно…
Не про тебя ли жестко сказано:
неплодоносящее дерево!
Растешь безлиственно, коряво, но
повеет дух словесной силы, –
на властный зов, в обрывках савана,
живым выходишь из могилы.
Елена Игнатова
* * *
Но однажды женщине выпадет дар,
о котором уже не просит:
черный мед ночей, золотой пожар,
бабье лето, пьяная осень.
Поглядит в окно – там затеплен клен,
а за ним реки стужа голубая,
и приносит письма ей почтальон,
и она читает их, не вскрывая.
Ах, пора стареть, ах, пора забыть,
не к лицу ей эта обнова…
Голубая, алая, золотая нить
на судьбы полотне суровом.
* * *
Я выпала, как из кармана медяк,
из теплого дома попала в сквозняк,
я выиграла вдруг в лотерею.
Судьба не чурается стертых ходов,
дешевых эффектов, напыщенных слов,
ей-Богу, могла бы умнее.
Мне жалко актеров ее – неумех,
картонные страсти, и слезы, и смех,
что было в начале, неясно,
и все-таки я благодарна судьбе,
и жизнь хороша, говорю я тебе,
нежна, и щедра, и прекрасна.
Светлана Бунина
* * *
В сторону водонапорной башни –
дети признательны нам-вчерашним –
будет: отъезд, побег.
В сторону башни снег
все ощутимей – от шага к шагу.
Кончиться. Переложить бумагу.
Жизнь записать иным
способом. Прописным,
как и учили зятья, соседки.
Жизнь: остывающий чай в беседке,
сердце едва полней
хляби случайных дней.
Что же стоит, как маяк, понуро,
но величаво? Ладья? Фигура?
Не напоив существ
в свете, где свет исчез.
Это подружка твоя. Заначка.
Трогайся дальше – и глаз не пачкай.
Башенный свод мечты.
Рай. Где тела пусты.
(шорт-лист премии «ИП» за 2011 г.)
Андрей Коровин
ПРЕД: ЗИМЬЕ
а потом выходишь из дома и видишь сны:
облетевшее лето, забытый велосипед
представляешь, сколько лет еще до весны
понимаешь, что, вероятно, немало лет
что отступит море и птицей падет зима
на убогий город ставший чуть-чуть твоим
будешь песни петь и тихонько сходить с ума
как в пещерном холоде выживший караим
и чем дольше смотришь на белый-пребелый свет
тем видней следы ангелов утром в густом снегу
потому что в лето уже возвращенья нет
потому что лето – лишь лодка на берегу
Ксения Щербино
* * *
Сюда приходят чашки умирать
в чертог балконный – колотые раны
и гипсовую плотскость обретя
гладка их кожа – губы их шершавы
воспоминая о прозрачном чае
о том прозрачном чае золоченом
привычно согревающем бока
сюда приходят умирать игрушки
кто хвастаться оторванною лапой
кто черными подпалинами плюша
кто белыми всклокочинами ват
кто проволоку уключин обнаружив
кто хрупкую пластмассу обнажа
сюда приходят тапки умирать
растерянные драные немые
хвостовилятельные как кутята
столешны культи зонтичен скелет
видавший сон саксонского курфюрста
в безумии проснувшийся и вот
негнущийся бессонный очень грустный
в густую пустоту кривящий рот
отбрасывая тень что на слона похожа
рассыпанные впопыхах цветы
растрепаны задушны заодеты
за ветошью роскошной прячут лик
и мы с тобой разъяты неуклюжи
тиресии пред-воздуха за-света
невидимые. мертвые для них.
Наталья Санеева
* * *
Парк, занесенный снегом, внесенный в списки
Мест, куда – ни помыслом, ни ногой.
Но новогодний сплин, прошлогодний виски,
Над сигаретой вспыхивающий огонь…
Тронь – и взорвется весь этот твой хваленый,
Куцый мирок, паленый, крепкий покой.
Тронь зажигалкой снег у скамеек в парке,
Буквы проступят, кажется: «л» и «ю»,
Юркий взметнется, хрупкий и тонкий пар, где
Руку приложишь к снегу. Июнь, июль,
Август – который месяц? И сколько после
Писанных мелом слов не сказали раз мы?
Два бесконечных года. А дождь шел возле
Надписи и – ни буквицы не размыл.
Марк Вейцман
* * *
Сколько осталось – лет десять?
Впору бы – дверь на засов,
сникнуть и уши развесить,
слушая стрекот часов.
Ты же, как прежде, шагаешь,
к далям таким устремлен,
будто бы жить полагаешь
вплоть до скончанья времен.
Жарко пылают поленья,
свет эпатирует мглу.
Кошка сидит на коленях.
Муха ползет по стеклу.
В папке поэмка сырая
ждет, чтоб взялись за нее.
Ржавый брегет разбирает
внук твой – бессмертье твое.
Александр Ревич
СТЕПЬ СОРОК ПЕРВОГО ГОДА
Был я ранен, возможно, убит,
может быть, угодил в Маобит
и, однако, нe числился в списках
тех, кто без вести, тех, кто ничком,
тех, которые будут потом
обозначены на обелисках.
А на самом-то деле я шел
через пашню, овраг, суходол
по захваченной в плен Украине,
где лишь ветер степной, вертопрах,
проносился на длинных ногах,
да на травах поскрипывал иней.
Так броди без дорог, холодей,
голодай среди добрых людей,
среди злых забывай об обидах,
проходи от угла до угла,
от пycтогo двора до кола,
где не хата, а печь да зола…
А меня где-то мама ждала
и не числила в списках убитых.
Для нее на пригорке ничком
не лежал я с пробитым виском,
а шагал в октябре невеселом,
там, где ветер, шальной вертопрах,
проносился на пыльных крылах
над холодным степным суходолом.
ЧАША
Мог бы совсем не родиться,
мог бы… Но слава Творцу!
Вспомнишь забытые лица –
слезы текут по лицу.
Снежное утро рожденья –
твой незапамятный мир,
тот, где чадили поленья
в печках озябших квартир.
Страху в глаза и отваге
острой крупою мело,
бились кровавые флаги
с белой пургою в стекло.
Снова пространство в сугробах,
вьюга и выстрелы в лоб,
и на холмах крутолобых
ноги вмерзают в окоп.
Все это было когда-то
и остается вовек:
черные строки штрафбата
в белый впечатаны снег.
Жизнь завершается наша
зимней атакой во сне.
Выпита полная чаша,
самая малость на дне.
* * *
Все мы бредили Блоком в далекие дни,
танцевали бостон и фокстрот,
рвались из дому прочь, рвались прочь от родни,
стали взводами маршевых рот.
И в ночном блиндаже, лишь умолкнет обстрел,
всякий раз без особых препон
снова голос какой-то из прошлого пел,
уцелевший хрипел патефон.
Снова визг и разрыв, и удар наповал,
в лоб волна и осколок в груди,
но еще патефон под завалом взывал
и хрипел: «Если любишь – приди!»
Сергей Надеев
* * *
А.М. Ревичу
«В глубины осени глядит рогатый скот…» –
Бормочешь напролет… А нас подстерегает
Тяжелой степи пыльный разворот,
И птица бьет крылом, не улетает.
Размеренные грузные шаги
Завешены сквозящими кустами,
Скрипит арба, вращаются круги,
Трава просыпана, «…и дождь местами…»
О Господи, откуда это в нас?
Зачем следим за шагом поневоле
Цветных гуртов, не отрывая глаз?
Спокойный шум воды по кровле.
А радио бубнит… – Да оборви его!
Давай подумаем и восстановим здраво:
И степь покатая, и дождь…
– Ну что с того?
«А в яслях скот…» – Да что же это, право!
Стемнело. Озеро вливается в тростник,
“В глубины осени…” –
Когда-нибудь должно же
Явиться с голоса, всего верней, на миг,
Что фраза горькая свербит и гложет…