Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 3, 2014
Анатолий Кобенков
* * *
Человек из кино перешел в вино,
от вина человек перешел к обиде,
от обиды к окну. И глядит в окно –
прямиком на меня, но меня не видит.
А на мне пиджак, как влитой, сидит,
и в горошек галстук, и я не рыжий.
Так, наверно, Господь на меня глядит,
да и я смотрю на Него – не вижу.
* * *
Загораются клены, грозят гульбой,
а покуда они лишь грозят гульбою,
человек разговаривает с трубой,
а труба со мною, а я – с тобою.
Собирай свою ношу, труба поет,
подавай, пою тебе, нашу ношу,
запрягай объезженный самолет,
а коль пьян пилот, гужевую лошадь.
Вот уже копыта «ау» трубе
вот уже уздечка «ля-ля» с трубою,
вот уже сердечко твое в тебе
подпевает трубящему подо мною,
как я был таков, да и вышел вон,
как пропал из виду – да пораспался
на четыре подковки, вечерний звон,
на закатный просверк в четыре пальца.
Кирилл Ковальджи
* * *
Твои любовники до меня
не существовали для меня,
но те, которые после меня –
наложили печать на твою кровать.
ДРУГ
Переживи меня, мой друг…
Анатолий Кобенков
Он в дверь меня уважительно
всегда пропускал вперед
как старшего, ведать не ведая,
что раньше меня умрет.
Зачем, почему, о Господи!
Был не его черед…
Оглядываюсь на отсутствие
того, кто за мной идет.
Хельга Ольшванг
* * *
Вначале – грунт: суглинок, известь, прах.
Рисунок, намечающий кайму
земли, начало воздуха, размах
ствола. Коричневые ветви льнут к нему.
А свет и сумрак смешанные пусть
в скорлупках почек утро растворит
и в листья краску обращает хруст
поспешной кисти по холсту коры,
то опускаясь в радужную грязь,
то тычась в небо. И продет большой,
как ствол, в палитру палец, чтобы длясь
корнями остальных связать с душой
исходные цвета и вещества –
дыхание, растертый камень, дым
и слово, разветвленное в слова.
Создателя и созданное им.
Елена Лапшина
ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ
1.
По склону дней безропотно скользя, –
союзник всем, сдающимся без бою, –
я поняла, что просто так нельзя
по мелочам беседовать с Тобою.
Мерило всех вещей и всех мерил,
я – сон, перо гусиное, а вроде ж
и с Моисеем ангел говорил.
Но Ты в обличьи ангела приходишь.
Разжаты руки, сны пережиты,
и я с Тобою говорю во все дни.
Быть может, я – немного тоже Ты –
местоименье, мнимый собеседник.
2.
Уже за каждый вдох даю отчет,
уже приходят легкие ответы.
А эта жизнь течет притоком Леты.
(И так безостановочно течет.)
Очнешься на плаву, как на бегу,
не понимая – где на самом деле:
на левом побережье – асфодели
и очередь на правом берегу.
И с той воды, пока не унесло,
меня возьмет по родственному праву,
харонову минуя переправу,
клин лебедей, встающий на крыло.
Керен Климовски
* * *
Я росла в краю, где смерть случалась так часто,
что в нее перестали верить, и были беспечны
абсолютно все, и деревья дрожали от счастья
осыпая бананами головы первых встречных.
Мандариновым, теплым соком текла на руки
сочная, сладкая лень; зевнув, задремало
размякшее, потное солнце, и я близоруко
смерть, как бабочку, желтым сачком поймала.
Я росла в краю, где пули неба коснулись,
превратившись в звезды, где бесстрашны тени и дети…
как невинной и странной шутке, я ей улыбнулась,
и отпустила, не распознав, не отметив.
Сухбат Афлатуни
ИЗ ЦИКЛА «СОНЕТЫ»
* * *
зачем тебе, Афлатуни,
феодальный труд
любви? где страхом зной пропах, вдохни –
где дети не растут
где жгучим перцем кормят, где
не дадут запить –
как, Афлатуни, тебе
здесь весело любить
где не наступит вечер-врач
не шепнет: остынь…
ты завариваешь в чай
сухую полынь
ты влюблен, Афлатуни
сорок градусов в тени
* * *
ветер зрелости гонит морщины
по щекам, словно
клинописи журавлиной
в облаках – строки
проведу рукой – все на месте:
в бороде – проседь
бес – в ребре: напросился на месяц,
и еще просит
на воре догорает шапка:
голова – в пепле
пусть, воруя, кажусь жалким:
признаюсь – первым
я касаюсь губами света, похищаю его кванты
ты стоишь на ветру где-то, отснятые смотришь кадры
Феликс Чечик
* * *
Лежать, по сторонам глазея,
в коляске светло-голубой,
затылком чувствуя, что фея
простерла крылья над тобой.
И делать ручкою прохожим,
и улыбаться им в ответ.
И днем весенним, днем погожим
не лишним будет этот свет.
А то, что набежали тучи
и дождь заморосил опять,
так это даже лучше – лучше
под шум дождя младенцу спать.
Чуть набок съехала панама.
И слышится сквозь сон и гам,
как выговаривает мама
не в меру шумным воробьям.
Санджар Янышев
БЛИЗНЕЦ
Один повар мне и говорит:
Притворись Хусаном, будь иногда Хусан.
Пусть жена по четвергам тебя не будит, пока солнце не зайдет,
А сама тем временем твои ступни, живот и мочки твоих ушей
Натирает этим именем; пусть настаивает его
В темном сухом месте – да хоть бы и в чреве своем –
А потом по одной средней пьялушке два раза в сутки тебе дает.
Это будет разумно, ибо ты рожден не один.
Ты – близнец. Погляди-ка в крышку моего казана:
Вот этот кусочек коричневой луны – это ты,
А вот этот, побольше, – твой брат…
Он вышел первым. Но знаешь, как у нас говорят:
Старший – более умный – он выходит вторым.
Он младшего посылает: «Иди, посмотри, что там?
Если все в порядке, кричи!» – И младший идет, и зовет.
Ты слышал зов? Ты не спутал его ни с чем?
Ты спешил или ждал?
Ты забыл или спал?
Эй, Хусан, где брат твой – Хасан?!
МЕРТВОЕ ЖИВОЕ
Обнял дерево – а оно мертво.
Пригубил воздуха – он мертв.
Раздвинул женщину – она мертва.
Выдохнул слово – мертвое оно.
Записал – стало еще мертвее.
Запомнил – мертвое, мертвое, мертвое.
Лег в могилу – и земля мертва.
Подумал о прошлом, подумал о будущем – пустое и мертвое, мертвое и пустое.
Встал, ощупал дух, понюхал тело – мертворожденное, мертвоумершее.
Даже мысль – и та мертва, потому что о мертвом, о мертвом.
И пришла любовь, и убила все мертвое.
И поставила меня стеречь это мертвое.
Почему меня? – живых спросите.
Налейте чаю.
Ирина Машинская
* * *
…Раздвижной и прижизненный дом.
Мандельштам
И ночью показалось в душном поезде
о чем и вправду было не пора,
пока вокзал гремел в прологе повести,
отваливалась грубая кора.
И чередой в окне пошли строения,
оглядываясь, торопясь назад –
платформы освещенной повторения,
на тыщу верст раскинутый посад.
Не страшно мне решать, кроша, коверкая,
сегодня жизнь, как летний сон, легка.
Лети над спящим лесом, пока верхняя,
на длинные ночные облака.
На свете только свет, двойные линии
электропередач в окне пустом.
Я знаю жизнь. Она – стихотворение
под небом временным, в пространстве обжитом.
ДВЕ СМЕРТИ
Тьмою несметною лиственниц,
прячущих тень самолетную,
осенью сердце расширится –
чудное, мимолетное.
Только ведь падало, пряталось,
никло в Господних ладонях.
Вдруг возросло и расправилось,
смотрит в Его голубые,
в тот восходящий над золотом
свет, обгорающий с края…
Радости полнится холодом
ломкая клетка грудная.
Ветки, что бросились под ноги,
листья, что просятся: за море! –
это ведь вы меня подняли,
сучья, что падают замертво.
Борис Херсонский
* * *
На границе молчания и отчаяния
нет часовых
На границе растления и истления
нет живых.
Стоят почившие вдалеке,
отражаясь в реке.
Вода прозрачна. У самого дна
огромная рыба видна.
Отражения облаков грядой
тихо плывут под водой.
Говорят, что есть немало планет,
где совсем ничего нет.
Ни безумия нет, ни ума.
Куда ни глянь – только вечный свет
и не менее вечная тьма.
* * *
Голоса отзываются гулким эхом,
блатными песнями под гитару, смехом
в пустых кварталах, пока до зари
развозят по лавкам хлебным ночные фургоны
горячие булки, пока ментам на погоны
льют рыжий свет фонари.
Подняв воротник пальто, угрюмый прохожий
смотрит в асфальт, ежится, чувствуя кожей
угрозу из каждого парадняка. Ему
добираться не менее получаса. Тошно.
Где был вечером – прохожий помнит неточно.
Нехорошо человеку быть одному.
Нехорошо – ни дома, под потолками
высотою в четыре метра, ни над облаками,
тем более, ночью, когда пешком
тишком пробираешься мимо тяжелых
кариатид, атлантов, платанов голых
под мелким осенним дождем-снежком.
Нехорошо. Но Наташка ему не открыла.
Она говорила: чтоб мне твоего не увидеть рыла!
А его под подписку выпустили до суда.
Потом стемнело. Улицы опустели.
Потом за ним погнались и в спину свистели.
Он очнется утром в больничной серой постели,
и никогда не поймет, как он попал сюда.
* * *
В память, как в глубину
с пирса ныряешь, но
о собственную вину,
как головой о дно,
ударишься и – темно.
Все занесло песком.
Лишь видится вдалеке
ангел на дне морском
с веткой коралла в руке.
Ефим Бершин
* * *
Опять горнист исход трубит,
подталкивая к землям дальним.
Но тополем пирамидальным
я насмерть к берегу прибит.
Пространство – фикция. Оно
к себе притягивает страстно
лишь тех, которым не дано
перемещаться вне пространства.
И лист тускнеет, как медаль,
в грязи родного бездорожья.
Но он не улетает вдаль –
он умирает у подножья.
* * *
Пока во мгле, подобно чуду,
звезда над Сретенкой горит, –
допить вино,
разбить посуду,
все распродать иль подарить,
и, пальцы в голову вонзая,
прощаться,
плакать без стыда,
купить билеты у вокзала
и… не уехать никуда,
допить вино,
глядеть покорно,
просить прощенья в темноте,
захлопнуть дверь
и спать спокойно
с вязальной спицей в животе.
Алексей Дьячков
* * *
Кто бывшего зэка не по наколкам
Увидеть сможет в старичке седом?
Вот мы бредем по елочным иголкам,
Он вспоминает. В шестьдесят седьмом…
Когда он в ресторане привокзальном
Помятой беломориной об стол
Постукивал, прикуривал, базарил
С официанткой с детским голоском.
Смотрел в оконце с выцветшею шторой
На пыль платформы, на вагонов пыль,
На девочку с цветами, для которой
Отцом на фото с сепией он был…
АДРЕСАТ: SYLVIA PLATH
После прилива, цунами, потопа,
Пасмурно, дохлая рыба на бывшей
Клумбе с геранью, а волосы тины
На изразцах и решетке камина.
Водоросли и песок в поддувале.
В липких конвертах разбухшие письма.
Смытые строчки и подписи. Кляксы.
Дырка с обугленными краями.
В дырке трельяж и обивка дивана
В пятнах от соли. И стул опрокинут.
Ключик в распахнутой двери оставив,
Выйти из дома, сбежать к водокачке.
От лесопилки заброшенной, мимо
Сломленных мальв на песчаную косу.
Ветер послушать и на море глянуть.
Море стоит и волною не хочет
Двинуть, и только кораблекрушений
Гладит цветные обломки. А ветер
Шепчет – Пока, саранчою стрекочет,
Луком, скворчащим в подсолнечном масле.