Переводы с украинского Алексея Цветкова и Марины Гарбер
Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 2, 2014
Перевод Марина Гарбер, Алексей Цветков
Сергей Жадан родился в городе Старобельск Луганской области в 1974 году. Поэт, прозаик, эссеист, переводчик. Публикации в журналах «Союз писателей», «Дружба народов», «Знамя», «Новый мир» и др. Живет в Харькове.
Алексей Цветков родился в городе Станислав (ныне Ивано-Франковск) в 1947 году. Поэт, переводчик, журналист. Один из основателей группы «Московское время». Лауреат премии А. Белого (2007). Живет в Нью-Йорке.
Марина Гарбер – поэт, эссеист, критик. Родилась в 1968 году в Киеве. В 1989 году эмигрировала в США. Заместитель главного редактора альманаха «Побережье» (Филадельфия). Живет в Люксембурге.
* * *
Возьми лишь самое нужное. Письма – да.
Возьми лишь то, что сама понесешь туда.
Возьми рушники и иконы, серебряные ножи,
деревянные распятья, золоченые муляжи.
Возьми хлеб и овощи, потом ступай.
Мы уже никогда не вернемся в этот край.
Мы уже никогда не увидим свои города.
Письма – все. До последнего злобного, да.
Нам уже в ночных ларьках ничего не купить.
Из сухих колодцев нам никогда не пить.
На знакомые лица нам уже не взглянуть.
Мы с тобою беженцы. В ночь пролегает путь.
Нам с тобой бежать по подсолнуховым полям.
Нам спасаться от псов, ночевать в хлеву как волам.
Нам ладонями черпать воду, жить в лагерях чужих,
нам дразнить драконов со знамен боевых.
Друзья не вернутся, ни ты – под родимый кров,
не будет задымленных кухонь, привычных чинов,
не будет сонного света уличных фонарей,
Не будет зеленых долин и пригородных пустырей.
Будет распухшее солнце в плацкартном окне,
холерная яма, известь с краями ее наравне.
Будет кровавая обувь на женских ногах,
измученные караулы в пограничных снегах,
подстреленный почтальон со своим порожним мешком,
священнику крюк под ребро с беззаботным смешком,
кладбищенская тишина, гомон комендатур,
списки жертв, отпечатанные без корректур,
бесконечные, не напасешься времени на
ежеутренний поиск: увидеть свои имена.
Перевод с украинского Алексея Цветкова
* * *
И женщина с волосами чернее смоли,
которая столько лет знакома со мною,
живет себе, не жалуясь на бытие и долю,
меж вечерним светом и утренней полутьмою.
Посреди железа и листвы раскаленной,
посреди построек и птичьих криков,
посреди подземельных русел, переплетенных,
посреди собственных снов и фриков.
Она ходит на стадионы и рынки, еще куда-то,
в кармане куртки прячет телефон и фляжку,
и, чтоб, наконец, удостоиться ее взгляда,
я готов поджечь соседнюю пятиэтажку.
Я готов лишить полномочий власть городскую
и в портвейн превращать озерную воду,
лишь бы она, вспоминая, что я существую,
писала мне письма про свое житье и погоду.
Я готов устраивать на ее улице страйки,
только бы окунуться в ее добрые-злые очи,
и слушать ее непрерывные байки
про то, кого любит и с кем коротает ночи.
Я придумаю новые буквы, переиначу строки,
перебью прежних поэтов, еще слагающих вирши,
чтобы она забывала ей преподанные уроки,
чтобы слушала тишину и видела темноту над крышей.
Небо медного цвета окна ее остудит.
Дождь, размывая память, потоком пройдет бесследным.
Пусть забудет про все.
Пусть меня, наконец, забудет.
Но меня пускай забывает самым последним.
* * *
Наши дети, Мария, растут, словно трава:
натруженные ладони, остриженная голова,
спозаранку на остановках, неприкаянны, как пираты –
временный адрес, страна полужива.
У них – свои страхи, свой нерушимый закон,
они не требуют перемен, усмехаются сквозь заслон.
Какие могут быть перемены в том, чего нет,
и какие заслоны возможны в час похорон?
А твой сын, Мария, говорит удивительные слова,
видит знамения, но его чудеса нас удивят едва,
растолковывает упорно, что сила в самой любви,
как будто из этой любви прорастает трава.
Говорит, что наивен тот, кто закону – слуга,
что все наши страхи призрачны, словно снега,
что враги среди нас появляются лишь потому,
что мы сами друг в друге видим только врага.
Но мы без него знаем своих врагов.
Знаем, сколько снует их вдоль берегов,
сколько их трудится на наших заводах,
пытается докричаться до наших богов.
Кто их привел, скажи, на наши поля?
Какого ляда их терпит наша земля?
Зачем, скажи, наши дети смотреть должны
в их аусвайсы – какие их принесли моря?
А твой сын всегда почему-то среди чужих,
говорит про колесики и пружины – будто из них
сложено небо нависшей над нами ночи,
их детей укрывает, жен защищает их.
Говорит, чужаков не бывает там, где такая тьма,
где полгода идут дожди, а полгода – зима,
говорит, что гордыня творит из нас чужаков,
она сама нас находит и убивает сама.
Посему наши дети просят тебя передать ему:
пускай убирается прочь в свою полутьму,
и пускай разбираются с ним все те чужаки,
все, кто верит ему неведомо почему.
Пусть забирает их книги, свитки, пергаментные листы,
пусть забирает ромалов и уводит их за мосты,
муфтиев и раввинов, книжников и провидцев –
пусть уводит отсюда, если знает, куда вести.
Иначе тяжелым дымом ударим по небесам,
огнем – по базарным лавкам, по их молельным домам,
по их синагогам горклым, по минаретам их,
по всем этим черным дырам, столь не понятным нам.
Пусть их уводит и убирается прочь скорей,
не дожидаясь начала пожаров, новых смертей,
пусть не забудет, что всяк, кто останется с нами,
вдоль речных берегов не соберет костей.
Пусть забирает отсюда всех этих людей,
пусть утешает их любой из своих идей.
Пусть возвратится вовремя, чтобы спасти
если не нас, то хотя бы наших детей.
Перевод с украинского Марины Гарбер