Перевод с польского Владимира Поповича
Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 1, 2014
Чеслав Милош (1911–2004) – польский поэт, лауреат Нобелевской премии (1980), автор более чем 40 прижизненных книг. В 1951 году покинул Польшу – жил во Франции и США. В 1993 году вернулся на родину.
Владимир Попович родился в 1988 году в Павлограде (Днепропетровская область, Украина). С 2008 года живет в Самаре. Стихи публиковались в журнале «Новая Юность».
ПРИСУТСТВИЕ
Присутствие в городе том, как мотив
сновиденья,
Собой продлевал что ни день, что ни день, что ни день я.
Я воле служил на своем неуместном
веку,
Пока мне нашептывал голос бесшумный строку.
Создатель и раб своего обитанья
земного,
В своей правоте уверялся я снова и снова.
Иные со мной пребывали в нелепом
родстве,
Прельщаясь, быть может, изнанкой в моем естестве.
Я мучил себя, я пытался остаться
собою:
И в честь, и в отвагу, и в истину с верой слепою.
И что-то случилось: достичь я порогов
не смог,
Я право имею на слабость, – кому это впрок?
АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ
Мне ангел является женщиной в снах.
Порою – неузнанной обликом. Знает: я плотью
Желаю ее неизменно.
Касания нет между нами,
Но ближе того наша с ним нетелесная связь.
Я ангелов сущность и явь отвергал,
но жалею теперь:
Под землею пещеру нашел, драгоценные тяжести
в ней.
И, себя и его нагружая их весом, я только молю
О недолгом покое, о прежнем моем забытьи.
МОЯ АДАПТАЦИЯ
Мне нигде не по силам дышать, разве только в Эдеме.
Вот такая моя адаптация с древних времен.
Красотою могу быть я насмерть сражен,
и все время,
если прячется солнце, талантом грустить наделен.
Возомнил, что, подобно другим, честно
предан работе,
но совсем неприметен доверенным долей краям.
Я скрывался отчаянно в парках, я в
пущей охоте
подражал и цветам и деревьям, но, правда, и там
все мерещилась в каждом растении рая химера.
Для огромной любви мои чувства –
ничтожная мера:
я надеялся с женщиной только на время спастись.
И затем до последнего пел, что жива
моя вера,
что она просветленный мотив, уносящийся ввысь.
ПРЕДСТОЯЩЕЕ
Мне бы взять и бесстрастно былое
унять,
Но не ведаю, кто я теперь.
Галереей восторгов и мук дорожит неуемная память.
Я раскаяньем загнан в себя, но
явление чуда
бликом ярким светила, молитвою иволги, ирисом, ликом,
бездной чьих-то стихов, мне подобным
не имеет, по счастью, предела.
Я виденьем таким возвышаюсь над собственным тленом.
Те, кто сердце мое заселял,
покажитесь, загладьте
угрызенья мои: в вашей прелести я не прозрел.
Идеалами вы не считались, но знаки
бровей,
этот под ноги взгляд, ледяной и волнующий голос
были явно присущи созданиям неповторимым.
Зарекался навеки любить вас, а после
малодушно себе изменял я.
Излучения ваших очей мне творили
покров,
многотонный ему ни за что не объять силуэт.
Не восславил поныне я стольких
достойных людей.
Их бесстрашие, твердость и верность
ни с чем не сравнимо
вместе с ними покинули нас, неизвестные миру.
Навсегда неизвестные.
Как подумаю, смертный, о том – и зову
Очевидца,
чтобы ведал лишь Он, ни о чем не забыл.
ВНЕМЛИ
Господи, только послушай: кто грешен
в силе деяний, тихой молитвой утешен.
Полон Тобою, страшусь истощения духа.
Ибо тогда как потоки цветов, так и
птичьи
стрелы касаток в Твоем не предстанут обличьи.
Ибо тогда для хулителей, в тесном их
круге,
я не припомню Твоей ни единой заслуги.
Ибо тогда лицемерья начало –
вера моя: я не выше ее ритуала.
Ибо тогда возропщу на Тебя я за мир преходящий.
Ибо тогда перед смертью смирюсь я и,
вещий,
жизнь уподоблю земную улыбке зловещей.
Перевод с польского Владимира Поповича[1]