Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 3, 2013
Владимир Салимон
родился в Москве. Автор нескольких поэтических книг. Стихи публиковались в
журналах «Континент», «Грани», «Знамя», «Октябрь», «Новый мир», «Интерпоэзия»,
«Арион» и др., переведены на английский, венгерский, итальянский, немецкий,
украинский, французский и шведский языки. Лауреат Пушкинской премии по
поэзии. Основатель и главный редактор легендарного журнала «Золотой век». Живет
в Москве.
* * *
Репей запустит корни в
снег
и высосет его, как будто
упырь.
Глядятся выше всех –
репей, татарник и
цикута.
Пусть их всего-то
ничего,
лишь только кучка
небольшая,
но в их объятьях так
легко
пропасть нам,
по полю шагая.
* * *
Время и место, хотя и не
знаю,
кто написал стихотворные
строчки,
определю,
без труда угадаю
имя того, кто родился в
сорочке.
Так как поэтов не так уж
и много,
чтоб нерешенной осталась
задачка.
Круто спускается к морю
дорога.
камнем груженная,
брошена тачка.
Стены вокруг соловьиного
сада
больше никто возводить
не желает.
Возле воды,
там, где веет прохлада,
дремлют развалины
Поэтограда.
* * *
Земля меняет облик свой
календарю согласно.
Покрылась бурою травой –
в разгаре осень, ясно.
Что приближается зима,
понятно нам при виде
замерзших луж.
Сгустилась тьма.
Увы, мы не в Колхиде.
За золотым руном сюда
не приплывут к нам
греки.
Лишь забредают иногда
таджики и узбеки.
* * *
Не баре, чтобы с молоком
пить чай
и кушать трюфеля,
и мы сидели за столом,
слегка ушами шевеля.
Как это делают слоны,
к реке на глиняных ногах
спешащие,
как в дни войны
солдаты с фляжками в
руках.
* * *
Луна светила с левой
стороны,
но было ясно, что
жениться нужно,
поскольку человеку без
жены
в преклонном возрасте
куда как скучно.
Вдоль берега реки дорога
шла,
которую снежком припорошило.
Вода в реке теперь уж не
текла,
а, будто бы от ужаса,
застыла.
Чтоб знать, как стынет в
жилах кровь моя,
вообразил себе я для
сравненья –
зубную пасту, пену для
бритья,
остаток прошлогоднего
варенья.
* * *
Как после отступленья
армий вражеских,
открылась нам печальная
картина –
в морщинах вся
холмистых и овражистых
под небом хмурым голая
равнина.
Ее в лицо узнать не
представляется
возможным
только лицам без
гражданства,
прописка до поры не
полагается
тем, кто в любви не
знают постоянства.
* * *
Как если бы нас кто-то
сглазил.
Густым и липким воздух
стал
от запаха машинных
масел,
который он в себя
впитал.
Под тяжестью его во
мраке,
склонивши головы, брели
с унылым видом работяги
–
суть всех вещей и соль
земли.
Солдат, построив по
четыре
в колонну, с песней мимо
нас
вели, к ногам подвесив
гири,
а к поясу – противогаз.
* * *
Стало все на свои места
на исходе шестого дня.
Где была дыра, пустота,
сердце нежное у меня.
Днем и ночью оно стучит
непрестанно в моей
груди.
Не смотри, что по швам
трещит,
все еще у нас впереди.
* * *
Единства в государстве
здешнем нет –
по сути дела, несмотря
на праздник,
который нам назначил
госсовет,
где спор ведут плутишка
и проказник.
Какая может быть меж
нами связь,
когда мы друг на дружку не
похожи,
Хотя, по существу, что
светлый князь,
что грозный царь – почти
одно и то же.
* * *
Во мраке
железнодорожники
стучат своими молотками,
Как развеселые
сапожники,
латая туфли с сапогами.
Пустынна площадь
привокзальная.
Окрестных воробьев и галок
жизнь суетная,
ненормальная
меня смешит.
Но вид их жалок.
* * *
Когда все еще спят
сладким сном,
для меня лучше времени
нет,
чтобы мне убедить себя в
том,
что я лучший на свете
поэт.
Мысли путаются в голове.
Но другого такого нигде
нет в Париже, в
Нью-Йорке, в Москве.
в Минусинске и
Караганде.
* * *
Клеенкой был в
заброшенной беседке
покрыт старообразный
круглый стол.
Снег налипал на
сухонькие ветки,
как сладкая пыльца на
лапки пчел.
Бывало за веселым
разговором,
погожим днем, сидящие в
саду,
мы их с тобой ловили
жадным взором,
как будто слово Божье –
на лету.
* * *
Может, в этом нет
необходимости,
чтобы мы с тобою ближе
стали,
может, не хватает мне
решимости –
крайне важной в сфере
чувств детали.
Я переминаюсь с ноги на
ногу,
будто бы, блуждая по
музею,
подступиться к Дюреру и
Кранаху,
к Рембранту и Рубенсу не
смею.
Я держусь от них на
расстоянии,
так как мне в глаза
взглянуть им страшно,
так как не уверен я
заранее,
важно это мне или не
важно.
* * *
Как будто кто-то пытке
нас подверг,
в бараний рог скрутил,
бока намял.
Очнувшись после дождичка
в четверг,
я времени ход словно
потерял.
Едва светало, занимался
день,
как снова наступала
темнота.
Во мраке белоснежная
сирень
казалась мне белей одежд
Христа.
* * *
Диагноз нам поставил
доктор Чехов,
в ему лишь только
свойственной манере
живописавший здешних
печенегов.
Наш быт, уклад и
отношенье к вере.
Я с мнением его привык
считаться
и не оспаривать
печального прогноза
течения болезни,
но, признаться,
порой смущает чеховская проза.
Его рассказы, как
стихотворенья,
коротенькие пьески – без
названья.
Загадочна не столько
точка зренья,
сколь данные больному
предписанья.
* * *
Когда друг с другом
разговаривать наскучит нам,
вдруг мы услышим, как во
тьме кромешной
со стуком весла ударяют
по уключинам
среди накрывшей реку
бури снежной.
У нас к гостям заморским
нет предубеждения,
но ночью темной в лагере
варяжском
как не заметить нам с
тобой передвижения
войск по лесным чащобам
и овражкам.
* * *
Осмысленное выраженье
лица
развяжет мне язык.
Легко пойду я на
сближенье,
хотя от общества отвык.
Но одиночество не может,
как почва, что истощена,
плодоносить.
И не тревожит,
и не волнует нас сполна.
* * *
В качестве свидетеля,
меня
лучше не пытаться
допросить,
что да как.
Пустая болтовня
может строгих судей
оскорбить.
Ангелам и демонам
видней.
Ведь они глядят со
стороны.
С высоты взирают – на
детей,
а на стариков – из
глубины.
* * *
Время с мертвой точки
скоро сдвинется.
Старость семимильными
шагами
вслед за мной скакать
вприпрыжку примется,
топоча во мраке
башмаками.
Слыша за спиной ее
дыхание,
я скажу ей –
Ты переобуться
разве в тапки белые
заранее
не могла, чтоб не
звенели блюдца?
* * *
Нам всем давно пора в
кровать.
Но малым детушкам на
стульях
еще охота поскакать,
как акробатам на
ходулях.
В саду сорока затрещит,
затенькает синица тихо.
По существу никто не
спит.
Ни яблоня, ни облепиха.
Деревья ходят по ночам,
как будто бы друг к
другу в гости.
А поутру приходят к нам,
чтобы погреть у печки
кости.
* * *
Притолока чуточку низка.
Ты невольно голову
склоняешь,
чтобы шишки не набить,
пока
двери за собою
запираешь.
В спальню, как Юдифь,
которой нет
обольстительней для
Олоферна,
входишь тихо, молча
гасишь свет.
Страшной смертью я умру,
наверно.