Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 2, 2012
* * *
Жучка: Меня Циолковский
в небо запустил,
где я вращаюсь
как часть созвездий
и светил,
как надзиратель
земляных насыпей
в океанах
с их автоматической рябью,
играющей в моем глазу,
гладком и карем,
как капля камфарного масла.
Я пишу: “Здесь всего не хватает:
соли, крупы,
ремесла
не пустили отростков,
а семьи – корней”.
И когда мне видно,
как внизу подо мной
к островам
приближается потоп
или просто сильный ветер,
я машу им рукой
и кричу им беззвучным ртом,
так, что пересыхает нёбо,
и плачу потом,
и мои слезы
не годятся даже на дождь.
* * *
временный глобус,
рассылка стихов
по разным карманам
бывает, карманник,
пока отвлечешься,
подсунет поэму, в которой
временный глобус
насмерть пронзен
осью, осенью в пятнышках ржавчины
он хочет, хрипя,
повалиться набок,
иссякнуть, истечь,
как истекает
хранения срок
или номада прямая и краткая речь.
и подведенный помадой тропический чувственный рот
пухлый, упругий язык
не знает
коловращения слов,
воронки времен,
ворон,
кружащих над пашней, над почвой холодной,
в круглый впечатавшей бок
материк, сырой и безвидный,
безвинный еще,
без войны,
без печатных изданий
и без имен.
* * *
о, эти старые люди,
вздыхающие перед сном,
все ждут, когда перед ними раскроют
грамматику города[1],
прописи его вертикалей,
корень его, ушедший
вглубь на сто километров,
на триста веков,
как крюк,
держащий картину,
холст,
где сто миллионов
тонн цемента, песка, и огней,
где сто миллионов
старых людей, отходящих ко сну,
выключающих свет,
приглушающих звук,
прислушиваясь
к веренице слогов городских,
неровной, как кран,
неплотно закрытый на кухне,
и пухлые ангелы
слетают к ним с книгой,
а в ней
слога и слога,
стога и стога,
снега и снега.