Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 3, 2011
РАННЯЯ ЛИРИКА
* * *
Все, что взял у Тебя, до копейки верну
и отдам Тебе прибыль свою.
Никогда, никогда не пойду на войну,
никогда никого не убью.
Пусть танцуют, вернувшись, герои без ног,
обнимают подружек без рук.
Не за то ли сегодня я так одинок,
что не вхож в этот дьявольский круг?
Мне б ладонями надо лицо закрывать,
на уродов Твоих не глядеть…
Или должен, как Ты, я ночами не спать,
колыбельные песни им петь?
В черной арке под музыку инвалида –
приблизительно сравнимого с кентавром –
танцевала босоногая обида.
Кинем грошик да оставим стеклотару.
Сколько песен написал нам Исаковский,
сколько жизней эти песни поломали.
Но играет, задыхаясь папироской,
так влюбленно – поднимали, врачевали.
Отойдем же, ведь негоже в судьи лезть нам, –
верно, мы с тобой о жизни знаем мало.
Дай, Господь, нам не создать стихов и песен,
чтоб под песни эти ноги отрывало.
Допивай скорей, мой ангел, кока-колу,
в арке холодно, и запах – что в трактире.
Слишком жалобно – а я как будто голый,
как во сне кошмарном, нет – как в страшном мире.
Урал – мне страшно, жутко на Урале.
На проводах – унылые вороны,
как ноты, не по ним ли там играли
марш – во дворе напротив – похоронный?
Так тихо шли, и маялись, и жили.
О, горе – и помочь не можешь горю.
Февраль, на небе звезды, как чужие,
придет весна – и я уеду к морю.
Пусть волосы мои растреплет ветер
той верною – единственной – рукою.
Пивные волны, кареглазый вечер.
Не уходи – родной – побудь со мною,
не отпускай – дружок – держи за плечи –
в глухой Урал к безумству и злословью.
О, боже, ты не дал мне жизни вечной,
дай сердце – описать ее с любовью.
* * *[1]>
В том доме жили урки –
завод их принимал…
Я пыльные окурки
с друзьями собирал.
Так ласково дружили –
и из последних сил
меня изрядно били
и я умело бил.
Сидели мы в подъезде
на пятом этаже.
Всегда мы были вместе,
расстались мы уже.
Мы там играли в карты,
мы пили там вино.
Там презирали парты
и детское кино.
Нам было по двенадцать
и по тринадцать лет.
Клялись не расставаться
и не бояться бед.
…Но стороною беды
не многих обошли.
Убитого соседа
по лестнице несли.
Я всматривался в лица,
на лицах был испуг.
…А что не я убийца –
случайность, милый друг.
ПРИВЕТСТВИЕ
Фонарный столб, приветствую тебя.
Для позднего прохожего ты кстати.
Я обопрусь плечом. Скажи, с какой
Поры
Пути нам освещают слезы?
Мне только девятнадцать, а уже
Я точно знаю, где и как погибну –
Сначала все покинут, а потом
Продам все книги. Дальше будет холод,
Который я не вынесу.
Старик,
В твоих железных веках блещут слезы
Стеклянные. Так освети мне путь
До дома –
пусть он вовсе не тернистый –
Я пьян сегодня.
КАЛЬЯН
Так и курят кальян –
дым проходит сквозь чистую воду.
Я, сквозь слезы вдохнув свои годы,
вижу каждый изъян.
Сколько было всего.
Как легко забывается детство
и друзья. Я могу оглядеться,
а вокруг – никого.
Остается любовь;
что останется той же любовью,
только станет немного бессловней,
только высохнет кровь.
А стихи, наконец,
это слабость, а не озаренье,
чем печальнее, тем откровенней.
Ты прости мне, отец,
но, когда я умру,
расскажи мне последнюю сказку
и закрой мне глаза – эту ласку
я не морщась приму.
Отнеси меня в лес
и скажи, в оправдание, птицам:
“Он хотел, но не мог научиться
ни работать, ни есть”.
ТРАМВАЙНЫЙ РОМАНС
В стране гуманных контролеров
я жил – печальный безбилетник.
И, никого не покидая,
стихи Ивáнова любил.
Любил пустóты коридоров,
зимой ходил в ботинках летних.
В аду искал приметы рая
и, веря, крестик не носил.
Я ездил на втором и пятом,
скажи – на первом и последнем,
глядел на траурных красоток,
выдумывая имена.
Когда меня ругали матом –
каким-нибудь нахалом вредным,
я был до омерзенья кроток,
и думал – благо, не война.
И, стоя над большой рекою
в прожилках дегтя и мазута,
я видел только небо в звездах
и, вероятно, умирал.
Со лба стирая пот рукою,
я век укладывал в минуту.
Родной страны вдыхая воздух,
стыдясь, я чувствовал – украл.
ХОДАСЕВИЧ
… Так Вы строго начинали –
будто умерли уже.
Вы так важно замолчали
на последнем рубеже.
На стихи – не с состраданьем –
с дивным холодом гляжу.
Что сказали Вы молчаньем,
никому я не скажу.
Но когда, идя на муку,
я войду в шикарный ад,
я скажу Вам: “Дайте руку,
дайте руку, как я рад, –
Вы умели, веря в Бога
так правдиво и легко,
ненавидеть так жестоко
белых ангелов его…”
МУЗЕ
Напялим черный фрак
и тросточку возьмем –
постукивая так,
по городу пойдем.
Где нищие, жлобье,
безумцы и рвачи –
сокровище мое,
стучи, стучи, стучи.
Стучи, моя тоска,
стучи, моя печаль,
у сердца, у виска
за все, чего мне жаль.
За всех, кто умирал
в удушливой глуши.
За всех, кто не отдал
за эту жизнь души.
Среди фуфаек, роб
и всяческих спецух
стучи сильнее, чтоб
окреп великий слух.
Заглянем на базар
и в ресторан зайдем.
Сжирайте свой навар,
мы дар свой не сожрем.
Мы будем битый час
слоняться взад-вперед.
…И бабочка у нас
на горле оживет.
* * *
Ах, бабочка – два лепесточка
порхающих. Какую тьму
пророчишь мне, сестричка. Дочка,
что пишут сердцу моему
такие траурные крылья
на белом воздухе? Не так
ли я, почти что без усилья,
за пустяком пишу пустяк:
“Летай. Кружись. Еще немножко.
Я, дорогая, не допел.
Спою и сам тебе ладошку
подставлю, белую как мел”.
В РЕСТОРАНЕ
Нашарив побольше купюру в кармане,
вставал из-за столика кто-то, и сразу
скрипач полупьяный в ночном ресторане
пространству огранку давал, как алмазу,
и бабочка с воротничка улетала,
под музыку эту металась, кружилась,
садилась на сердце мое и сгорала,
и жизнь на минуту одну становилась
похожей на чудо – от водки и скрипки –
для пьяниц приезжих и шушеры местной,
а если бы были на лицах улыбки,
то были бы мы словно дети, прелестны,
и только случайно мрачны и жестоки,
тогда и глаза бы горели, как свечи, –
но я целовал только влажные щеки,
сжимал только бедные, хрупкие плечи.
* * *
…Ветром ли кепку собьет с головы и,
охнув, за ней наклоняюсь устало.
Мертвые листья, мои золотые,
полная кепка, как этого мало.
Дай повторю тебе жизнь без запинки,
не упущу и бездарной недели.
Вот из дождя, как на том фотоснимке,
мой силуэт проступил еле-еле.
Вот и боюсь уже, ангел мой милый,
если отправились за море птицы,
если запахло землей и могилой,
что не успею с тобою проститься.
В том вечернем саду, где фальшивил оркестр
духовой и листы навсегда опадали,
музыкантам давали на жизнь, кто окрест
пили, ели, как будто они покупали
боль и горечь, несли их на белых руках,
чтобы спрятать потом в потайные карманы
возле самого сердца, друзья, и в слезах
вспоминали разлуки, обиды, обманы.
В том вечернем саду друг мой шарил рубли
в пиджаке моем, даже – казалось, что плакал,
и кричал, задыхаясь, и снова несли
драгоценный коньяк из кромешного мрака.
И, как бог, мне казалось, глядел я во мрак,
все, что было – то было, и было напрасно, –
и казалось, что мне диктовал Пастернак,
и казалось, что это прекрасно, прекрасно.
Что нет лучшего счастья под черной звездой,
чем никчемная музыка, глупая мука.
И в шершавую щеку разбитой губой
целовал, как ребенка, печального друга.
Публикация Ирины Князевой
Борис Рыжий родился. в г. Челябинск-40 в семье ученого. Окончил отделение геофизики и геоэкологии Уральской горной академии и аспирантуру Института геофизики. Работал в геологических партиях на Северном Урале. Автор науных работ по геологии и геофизике Урала. Автор книг стихов: Любовь. (2000); И все такое…(2000).На холодном ветру. (2001, посмертно). Лауреат премии “Северная Пальмира” (посмертно).
Адрес оригинальной публикации в журнале “Стороны света”: http://www.stosvet.net/7/ryzhiy/index.html