Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 1, 2011
ПО ЗАКОНУ ЖАНРА
Раз не летается, глянем на потолок:
Вроде бы там обретается некто Блок.
Блока не видно. Но видно зато того,
Кто беспощаднее всех упрекнул его.
Нас упрекают всегда, и во всем, во всем,
Плохо мы, дескать, службу свою несем:
Ловим слова, а они высоко летят,
Слабые ловятся, сильные – не хотят.
Блок… ну да что же, кто бы душой кривил:
Слабые тоже, но сильные – как ловил!
То-то и канул он, видимо, с потолка
В сплошь златотканные, видимо, облака.
Я бы жила бы тоже на потолке –
Сильные стали бы слабы в моей руке,
Слабые, может, сильнее – в предел уму.
Но не летается – все равно почему.
Вот я сижу в моей комнате на полу
В пыльном условно пятом моем углу
(Долго плясала, реальный не обретя).
Это я все писала шутя, шутя.
* * *
В этом сне ты лежал лицом к стене
И говорил стене, а не мне:
“Я знаю, что ты глядишь. Не гляди.
Уходи”.
И было утро, и я ушла,
А стена осталась там, где была.
И сиял за окном золотой февраль,
Дул фён (или даже мистраль).
И стояла великая тишина
(Уж такая тут в феврале весна),
И была она тоже как бы стена
Из другого сна.
И явился скворец. Ну давай, скворечь –
Хоть чужая, а все же живая речь
(Потому что днем ты всегда молчал).
Солнце жгло. И скворец скворчал.
* * *
(Вот, устремляется, взятым влекома следом),
Как к подбородку неверные тянут пальцы
Тоже неверное, вытертое одеяльце,
Как погружаеся разум в не сон-не бденье,
Как закружаются разом его виденья,
Как на окно напыляется фиолетом –
Мне представляется, как ты лежишь под пледом.
Ночи сменяются днями, земля кружится,
Каждый в какое-то время в постель ложится,
Каждый, свернувшись на мягком/не мягком ложе,
Сны свои видит. Я тоже их вижу. Тоже.
Да, ни малейшего шанса улечься рядом
Нет и не может быть. Но проникаю взглядом,
Чувством шестым и девятым, камланьем, бредом
(Мне представляется, как ты лежишь под пледом),
Но у такой кривоногой, нелепой – норной –
Нюх на порядок сильнее – в сравненьи с нормой,
Не говоря – зимой (вообще и летом).
Мне представляется, как ты лежишь под пледом.
* * *
Когда весна, и нежный месяц май,
Когда весна, а ты один на свете,
И как умеешь, так и не замай
Повсюду им развешанные сети;
Когда давно и сильно за полста,
И время наконец замкнуть уста,
А если повезет – еще и уши,
Поскольку соловьи по наши души
Вовсю свистят из каждого куста;
Когда уже не “твой” и не “твоя”
И неизбежно крепнет подозренье,
Что данный принцип был от сотворенья
Положен в основанье бытия, –
Отчаянье свистит в кустах сирени
Как минимум не хуже соловья.
* * *
…И наступает пора, о которой
Жизнь теснит тебя с территорий,
Где ты разбил свои цветники
Вдоль ее же реки;
Берет свое и гребет чужое –
И вот ты оказываешься за межою,
Откуда все еще виден свет,
Но возвращенья нет.
И наконец, по закону жанра,
Так хватает тебя за жабры,
Что не на суше – уже в воде
Невозможно дышать. Нигде.
И все-таки дышишь. Но как противно
Дышать нечаянно, инстинктивно
И знать, что победа в этой борьбе
Совсем не нужна тебе.
* * *
…сгоравших от туберкулёза, писавших – что от любви.
И. Б.
Как мы жалели их – до слез! –
Нездешние когорты
Возивших свой туберкулез
На здешние курорты.
В швейцарских, боже мой, горах,
Манивших, как магнитом,
Лечил за совесть и за страх
(Но все же обращая в прах)
Их доктор знаменитый.
В швейцарских Альпах, боже мой, –
Тяжелый плед, прохлада, –
Откуда никогда домой,
И вообще – не надо.
Там синий воздух разрежен,
Прозрачен, не надышан,
И флирт чужих мужей и жен
Небесно же возвышен,
Там смерть в блаженном полусне
(И в кружевной сорочке),
И доктор, доктор… и пенсне
На золотом шнурочке…
…А ты, мой миленький дружок,
Мой неслучайный встречный,
Такой же влажный очажок,
И от тебя один шажок
До самой скоротечной.
И мне назначен скорый крах,
Неместной из неместных,
В швейцарских, боже мой, горах –
Или, точней, – в немецких.
Но баба – в стиле аниме –
Исчезла вместе с возом,
И нынче станет на уме
В российской разве что тюрьме
Страдать туберкулезом.
* * *
Памяти М.
В этой точке… да, бифуркации
Шелестели и сохли акации
И синела в море вода.
Непомерные наши старания
Закипали солью на ране, и
Судьба пошла не туда.
Ты давно уже умер, кажется…
Как с тобой, мальчишкой, не вяжется
Этот грустный полувопрос!
…А вода была двадцать градусов,
И казалось: живи и радуйся…
Вот и пожили. Только врозь.
* * *
Холодно, товарищи, холодно. Знать, задувает в щели
(Фальшиво притом насвистывая) ветер небытия –
Это старуха-смерть свои выбирает цели,
Одиннадцать тысяч выбрала, следующая – я.
Что же, вот она – я, целься, родная, целься –
Все-то у вас, вредителей, видимо, недобор,
Хоть и прибор у тебя надежнее даже цейсса,
Да и стрелять приходится по большей части в упор.
Что там потом на повестке? Ну как же, адские муки:
Стикс, поля асфоделей, смола и сковорода.
Всё ерунда. Безделица. Страшнее вечной разлуки
Никто ничего не выдумает. Ни за что. Никогда.
* * *
Бог меня выдаст, свинья неизбежно съест.
Я на тебе поставила жирный крест.
Так и живу я в месте своем пустом
Обок свиньи и вот с этим моим крестом.
Так далеко, что представить нельзя. Молчи:
Не достигают досюда твои лучи,
Только один и достиг, но давно, давно…
Может быть, просто надо помыть окно?
Я бы уже и рада не жить, не быть…
Может быть, даже надо его открыть?
То есть помыть и открыть – за окном весна.
Господи, что ж наша жизнь так под конец грустна!..
* * *
…Еще я могла бы представить вполне,
Что ты, например, на далекой войне,
И долгие годы пройдут, боже мой,
Пока ты с победой вернешься домой.
Конечно, с победой! Конечно, живой –
Вот разве что с малость седой головой.
Что – долгие годы? Хоть тысячу лет!
Но долгих-то лет у меня уже нет…
Лариса Щиголь –
поэт, автор двух сборников стихотворений. Жила в Киеве, последние годы в Мюнхене. Соредактор журнала “Зарубежные записки”.