Выступление на вечере памяти Н.С. Гумилева 20 апреля 2011 года
Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 1, 2011
Марина Адамович
НИКОЛАЙ ГУМИЛЕВ И ЗАРУБЕЖНАЯ РОССИЯ
Выступление на вечере памяти Н.С. Гумилева 20 апреля 2011 года
Великая среда Страстной недели… В этот день Иуда принял тридцать серебренников, а грешница возлила миро на голову Иисуса, славя страдания его. “Она освобождалась от греха, а этот делался пленником его” (Святитель Иоанн Златоуст). Напряжение антагонизма этих событий нельзя не почувствовать. Каждое из них приобретает полноту смысла лишь благодаря и вопреки в них заложенному противостоянию.
Великая среда Страстной недели 2011-го. Мы собрались помянуть Николая Степановича Гумилева (1886–1921). Он родился 125 лет назад, 90 лет назад был расстрелян. А ведь именно 90 лет назад 2 миллиона эмигрантов заложили основы Зарубежной России. Это ли не знак? – Поэт-рыцать убит беззаконными, и Зарубежная Россия возливает миро на голову его…
Именно такое напряжение всегда определяло отношение к Гумилеву в эмиграции. На родине же после 1923 года имя “отца акмеизма” не произносилось, а произведения его в Советском Союзе не публиковались. Ближе к 1980-м о поэте скороговоркой упоминали в общем разговоре об акмеизме. Лишь к 100-летию со дня рождения Гумилева Борис Примеров, покончивший позже собой, в еженедельнике “Литературная Россия” перепечатал стихи поэта; эта публикация слегка опередила журнал “Огонек” со стихами Гумилева, – и все. И только в 1988-м в Ленинграде выходят “Стихотворения и поэмы” Николая Гумилева. Одним словом, до 1986 года наследие поэта, память о нем, хранила другая Россия – Зарубежная, она издавала его, изучала, она ввела его имя в контекст мировой литературы и – вернула на родину.
Нет ничего удивительного, что первоначально, в ранние 20-е годы, для русского двухмиллионного исхода офицер Гумилев заслонил поэта. Он и был борцом – в том смысле, что был офицером, он был и политической жертвой, расстрелянный по сфабрикованному политическому Таганцевскому делу. Поэтому страстность, скажем, А. Толстого – естественна: “Я не знаю подробностей его убийства, но, зная Гумилева, – знаю, что, стоя у стены, он не подарил палачам даже взгляда смятения и страха. Мечтатель, романтик, патриот, суровый учитель, поэт… Хмурая тень его, негодуя, отлетела от обезображенной, окровавленной, страстно любимой им Родины” (“Последние Новости”. 1921. 25 окт.). В этом же ключе писали о Гумилеве и Вас. Немирович-Данченко, Марк Слоним, Петр Струве. “С душой воина Гумилев соединял крепкие политические убеждения и пламенную любовь к родине-матери… Мы несчастны, потеряв Гумилева. Но он счастливец, этот русский поэт-офицер, расстрелянный за веру в Россию и за верность ей” (Петр Б. Струве. Речь о Блоке и Гумилеве. 1929, Белград, Русский научный институт.)
Что же, “каждая революция должна, по-видимому, иметь своего Андре Шенье”, – писал Юрий Айхенвальд. То была скорбь по судьбе, которая предназначалась всем двум миллионам изгоев и которой им повезло избежать. Но человеческая скорбь не заслонила для эмигрантов Гумилева-поэта. Об этом писали в те же годы столь разные Соломон Познер, Александр Куприн, Александр Амфитеатров. “В своей поэзии он не был политиком; но такова эта поэзия в своем духе и сущности, что она неизбежно обрекала его на гибель от руки тех, кому Россия ненавистна или безразлична… В застенках Чека, где застрелили Гумилева, не знали его стихотворений – там занимались не поэзией; но бесспорно, что продолжением и выводом из поэзии была жизнь Гумилева и его бесстрашное поведение перед палачами – все то, что привело его к казни. В этой казни была своя естественная логика, в этой казни был, надо сказать, политический смысл. Жизнь и смерть Гумилева с творчеством Гумилева связаны. И хотя от реальной политики он был далек, но самая поэзия его – уже политика” (Ю. Айхенвальд).
Бесспорны в своей искренности и безыскусности воспоминания подруги молодых лет поэта Веры Неведомской “Воспоминания о Гумилеве и Ахаматовой” (Новый Журнал, № 38, 1954). Женский взгляд тонко подмечает детали, женская душа точно чувствует метафизику этой личности и обреченность ее на трагедию. “…Он сказал мне однажды: “Я вижу иногда очень ясно картины и события вне круга нашей теперешней жизни; они относятся к каким-то давно прошедшим эпохам, и для меня дух старых этих времен гораздо ближе того, чем живет современный европеец. В нашем современном мире я чувствую себя гостем””.
Для Зарубежной России одновременная гибель Блока и Гумилева – метафизика их жизни и смерти — носила знаковый характер, определяла тон эпохи. Глеб Струве отмечает в 1947 году (Новый Журнал, № 17) в статье “Три судьбы. Блок, Гумилев, Сологуб”: “На нас, зарубежных русских, лежит поэтому долг и переиздать сочинения Гумилева, включая то, что имеется за рубежом неизданного… и собирать материалы для его биографии, воспоминания о нем…”. Сам Струве внес несколько ценных уточнений по биографии Гумилева и дал блестящий анализ его поэтики. Он писал, в частности: при “всей “романтичности” Гумилева, при всей его тяге к экзотике, классическое начало порядка и формы, начало устрояющее и оформляющее, было очень сильно в нем. От поэта он требовал, чтобы он носил “вериги трудных форм””. Далее Струве пишет: “В последние годы жизни Гумилев готовил книгу по теоретической поэтике… Глава 1-ая четвертой части этой книги должна была трактовать следующие проблемы: Понятие эйдологии: образы выбираемые поэтом и отношение к ним. Познание поэта: двенадцать богов и две паузы. Дионис и Будда. Три подразделения: голова, сердце, чрево. (Отношение к миру вытекающее таким образом). Четыре касты (шесть видов). Чет[ыре] темы. Идиосинкр[азии]. В черновых заметках Гумилева… раскрывается значение упоминаемых здесь четырех каст. Это – воин, клерк, купец и пария. Шесть видов, которые имеет в виду Гумилев, это типы поэтов: воин-клерк, воин-купец, воин-пария, купец-клерк, купец-пария и клерк-пария… Лермонтов – воин-клерк, Некрасов – купец-пария, Блок – клерк-пария. Самого Гумилева можно, как и Лермонтова, отнести к разряду воинов-клерков. Это обозначение, в связи со схемой, начерченной Гумилевым, имеет более глубокий смысл, нежели простое констатирование факта воинской фазы в жизненном пути Гумилева”. И Струве отмечает как уникальное гумилевское “целомудренно-мужественное отношение к смерти”. Идея жизни Гумилева как художественного текста не высказывается Струве напрямую, но – прочитывается в его статье. Неслучайно он замечает в конце: “Для него поэзия всегда была сублимацией жизни”.
В статье “Классицизм в современной русской поэзии” Константин В. Мочульский уподоблял Гумилева “поэту-воину Ренессанса” с “неустанным напряжением воли”, поэзия для которого как для человека эпохи Возрождения есть “труд, освященный преданием и запечатленный верой”. О пушкинской линии поэзии у Гумилева писали Владимир Набоков, Николай фон Цуриков. В этом же ключе дал свой анализ и В. Ходасевич в очерке “О Блоке и Гумилеве”: “В смерти же Гумилева – другой, совсем иного порядка трагизм… Политическим борцом он не был. От этого его героизм и жертва, им принесенная, – не меньше, а больше” (1926). В чем-то эти размышления подытожил Георгий В. Иванов: “Мечтательный, грустный лирик, он сломал свой лиризм, сорвал свой… голос, желая вернуть поэзии ее прежнее величие и влияние на души… В самом прямом, точном значении этих слов Гумилев пожертвовал жизнью не за восстановление монархии, даже не за возрождение России — он погиб за возрождение поэзии” (1936). Образ “поэта-рыцаря” трансформируется в “поэта-жертву” мировой трагедии.
Тема жертвы – души, гибнущей под молохом истории; таланта, смятого кованым каблуком времени, – особенной болью отзовется в “незамеченном поколении” русских эмигрантов, чье взросление проходило уже в Зарубежной России. Это им вместо чистой античной трагедии история предложила ветхозаветную бойню. И они знали на собственной судьбе, что агнец должен быть убит, и катарсиса не будет. И тогда именно они, ангцы русской революции, дети эмиграции, – мечтающие просто жить, просто любить и писать, для которых поэзия становится сублимацией жизни, – отвергли чад толстовского императива ХХ века ради изысканного озера Чад.
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далеко, далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
……….
…ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.
И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав…
– Ты плачешь? Послушай… далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
В 1929 Георгий Адамович говорит уже о “расширении поэтической славы” создателя акмеизма как о свершившемся факте: “Имя Гумилева стало славным. Стихи его читаются не одними литературными специалистами или поэтами: их читает “рядовой читатель” и приучается любить эти стихи – мужественные, умные, стройные, благородные, человечные – в лучшем смысле слова”. Разширение это, замечу, шло только по просторам России в изгнании, Зарубежной России. Именно там продолжалась жизнь поэта, под влиянием Гумилева формировали свое слово, оттачивали свой стиль уже молодые поэты Зарубежья, скажем, Ю. Терапиано, о котором Адамович писал: “У Терапиано есть гумилевская бодрость, мужественность, даже характерная гумилевская простота – не литературная, а внутренняя, умственно-душевная” (1926).
Русская литература в изгнании не только не погибла, она продолжала развивать свои традиции. “Одной из основных задач русского зарубежного издательства должно быть “воскрешение мертвых”, – писал Борис Филиппов, эмигрант уже второй волны, в рецензии на книгу Издательства имени Чехова “Неизданный Гумилев” под редакцией Г. Струве (1952, Новый Журнал, № 31), – издание книг русских поэтов и прозаиков, умученных большевиками; издание книг изъятых из советских библиотек, уничтожаемых и уже уничтоженных за железным занавесом; книг, быстро истребляемых временем и обстоятельствами эмигрантских скитаний – здесь за рубежом. Еще важнее – собрать произведения этих же авторов, разбросанные в быстро истлевающих газетах, альманахах, журналах; собрать небогатое рукописное наследие, еще сохранившееся в частных собраниях русского зарубежья; собрать и скудные биографические данные, воспоминания о таких поэтах, как Гумилев, Мандельштам, Клюев, Цветаева, Сологуб, Максимилиан Волошин, Вяч. Иванов и др.”
Имя Гумилева никогда не выпадало из культурного контекста Зарубежья. Уже в 1944 году, через два года после создания, “Новый Журнал” печатает неизданного Гумилева, тем самым положив своеобразную традицию постоянного обращения к творчеству поэта. В № 8 НЖ за 1944 год были напечатаны 10 неизданных стихотворений Гумилева из альбома Бориса Анрепа. Все стихи, очевидно, 1916–1917 годов (сопроводительная статья Глеба Струве): “Любовь весной”, “Девушка”, “Предзнаменованье”, “В Бретани”, “Ангел боли”, “Среди бесчисленных светил”, “Купанье”, “Рыцарь счастья”, “Песенка”, “Предупрежденье”. Струве, Лурье, Иваск, Филиппов, позднее – В. Крейд писали на страницах НЖ о творчестве Гумилева; здесь были опубликованы воспоминания А. Гумилевой “Николай Степанович Гумилев” (№ 46, 1956), И. Одоевцевой “На берегах Невы” (№ 68, 1962), С. Маковского “Николай Гумилев по личным воспоминаниям” (№ 77, 1964), Н. Берберовой “О дне ареста Н.С. Гумилева” (№ 85, 1966), а также множество рецензий на издания Гумилева в Зарубежье.
Выходят “Петербургские зимы” – воспоминания Георгия Иванова с отдельными страницами о Гумилеве (Издательство имени Чехова, 1952), в 1955-м Г. Иванов пишет о поэте в НЖ (№ 43); в “Опытах” в 1953 году (№ 1) выходит очерк Н. Оцупа “Николай Степанович Гумилев”; в “Гранях” печатаются мемуарные очерки С. Маковского “Н.С. Гумилев” (Грани. 1957. № 36), а также – в НЖ в 1964 году – “Николай Гумилев по личным воспоминаниям” (№ 77); книга воспоминаний И. Одоевцевой “На берегах Невы” (Вашингтон, 1967). В 1952 году в Издательстве имени Чехова (Нью-Йорк) выходит, наконец, “Неизданный Гумилев” под редакцией Г. П. Струве, и именно в Зарубежной России было подготовлено и вышло в свет первое “Собрание сочинений” Н. Гумилева в 4-х томах. Издание было осуществлено в 1962–1968 годах Глебом Струве и Борисом Филипповым. Эти два замечательных человека подготовили и выпустили в свет около 70 книг русских писателей!
С 1920-х годов Зарубежная Россия вернула миру – и России в том числе – имена Гумилева, Мандельштама, Клюева; впервые именно в Зарубежной России был напечатан “Реквием” Ахматовой, “Доктор Живаго” Пастернака и “Архипелаг ГУЛаг” Солженицына, именно НЖ подарил миру – и России – имя Варлама Шаламова (1966)… Именно в Зарубежной России выросли как художники В. Набоков, Г. Газданов, Б. Поплавский… Зарубежная Россия подарила миру трех нобелевских русских лауреатов: А. Бунина, А. Солженицына, И. Бродского. Вся полнота русской литературы была сохранена и слава ее умножена Зарубежной Россией, русской эмиграцией.
И сегодня, поминая Николая Степановича Гумилева, мы возливаем миро на главу нашей словесности. Которая будет жить, пока жив последний эмигрант России.
Марина Адамович, литературный критик, историк литературы, главный редактор “Нового Журнала”, живет в Нью-Йорке.