Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 1, 2011
Игорь Бяльский
К ЗАПАДУ ОТ ПЕРМИ
СИНЕЕ, ЗЕЛЕНОЕ
Что осталось при мне от веселого города Пермь?
Англо-русский словарь, тот с которым и в отпуск лечу,
не дареный, не краденый – взятый на время и только.
Время кончилось вместе с любовью. Вернуть бы теперь
и словарь – у меня от своих прогибается полка:
и двухтомный, и вебстерский. Переводи – не хочу.
Я английский не выучил. Я покупал словари.
Я летал самолетами и обретался в квартире.
А Черняевский лес, а червонные лики зари…
Нет. Лишь синий словарь, да зеленый военный билет
лейтенанта запаса. Пацан девятнадцати лет
все глядит и глядит с фотографии три на четыре.
* * *
слова улетели на ветер
и знаки взошли на ветру
и нас породнили навеки
и злу вопреки и добру
взошли и поднялись во мраке
упругие эти ростки
и не сорняки и не злаки
и руки до них коротки
и всякое племя сместилось
увидев такой оборот
а время хотя и смутилось
но приняло в свой огород
и вызрели до совершенства
позлее чем редька и хрен
сиротские муки блаженства
и братские муки измен
и заняли муки истомы
свои призовые места
какие-то крики и стоны
и нет никакого креста
а самые крестные муки
взойдут и предъявят права
когда воротятся на круги
не звуки а сами слова
МОТИВ
На могильной плите ложбинка
для живой дождевой водицы.
И сюда – а куда им деться –
по весне прилетают птицы.
Здесь ни лужицы, ни болотца.
Степь да степь, да еще пустыня.
Как поется им в некростане
о небесной своей гордыне.
Не скитающиеся души –
неразумные божьи твари.
Все, что ведомо им о вере,
это влага в надгробной таре.
И садятся на теплый камень,
на орнамент забытой вязи,
поминая почивших в бозе,
но с минувшим не зная связи.
Синий воздух из тьмы струится
по-над вогнутостью узорной
и летит к площадям базарным,
а потом и к вершинам горным.
И во мне мастера культурных,
но художественных традиций,
след оставили беспризорный.
Прилетайте, друзья, напиться.
Обещает осадки сводка.
ХОРОШАЯ ПОГОДА
Раннее лето. Январь.
Голые ветки в пыли.
Только белеют, как встарь,
горние горы вдали.
А в межсезонном низу
хмарь городская дрожит.
Солнце слепит этажи,
все обещая грозу.
Этих безумных щедрот,
наоборотных примет
здешний не видел народ,
может быть, тысячу лет.
И никакой старожил
не прояснит ничего.
Даже не хмурит чело,
если и помнил – забыл.
Что ему метеоблажь?
Разве он сторож зиме?
Весь его жизненный стаж
во всепогодной чалме.
В прорву сощуренных глаз
кануло столько чудес…
Что календарь, если здесь
Азия в душах у нас?
Даже спустившись в метро,
у электронных часов
чуем остывшим нутром
краденой вечности зов.
Даже в подземном раю,
где красота и уют,
до электронных минут
временность чуем свою.
Словно примчались вдогон
верхних миров колера,
выцветив каждый вагон:
хочешь не хочешь – пора.
Мрамором блещет перрон,
свищет состав голубой.
Мне до прощанья с тобой
только один перегон.
И улыбнувшись легко,
выдохнешь:
«Брось городить.
Не заходи далеко –
скоро тебе выходить».
2
Что-то я замечтался, и вот – даже спин не видать,
даже пыль от копыт улеглась на разъезженный шлях.
Лишь молекулы пота да стихающий топот в ушах.
Это скоро пройдет, а во всем остальном – благодать.
Листопад. И неважно, в какой ускакали перед
расторопные всадники – кто им судья и пророк…
Я и сам накидался монет на развилках дорог,
и орлов навидался, и решек, и новых ворот.
Анекдот, и фактический случай, и жизненный путь –
можно все рассказать за какие-нибудь полчаса –
пошутить, и взгрустнуть, и легко помянуть небеса…
Но о том, чего нет, упаси и разок намекнуть.
И природа вокруг примеряет открытый наряд.
Ах, как листья, прощаясь, горят – не горюй, мол, братан!
Но очнулся и вдруг прочитал на табличке: «Платан».
Я считал его кленом двенадцать апрелей подряд…
Слава богу, и счет – позади. И ковбойский сюжет,
роковой и заочный, уже до конца пережит.
Я спускаюсь в метро, и меня электричество мчит,
под землей рассекая кварталы непрожитых лет.
Эти бывшие дали, в которых я гнал наугад
и любил невпопад в кочевые свои времена.
…И проносятся влет юбилейнейших дат имена
и залетных фамилий отмеченный мрамором ряд.
В заповедном вагоне к тебе прикасаясь плечом
и почти не касаясь крутых и всамделишных тем,
улыбнусь во спасение все-таки нервных систем.
Все нормально идет.
Никого.
Никогда.
Ни о чем.
* * *
Ночного Вифлеема страж.
А ежели сказать своими
словами, не впадая в раж
в небесном Иерусалиме,
я сторож брату своему.
Он тоже правнук Авраама.
Но – и Агари. Потому
и длится эта мелодрама.
Пока не замирились мы,
не худо б видеться пореже.
Но Иудейские холмы,
они для нас одни и те же.
И эта ночь, и эта высь
библейская – они едины.
Не сжиться и не разойтись.
И не переменить картины.
Вот я. В дозорной маете
вышагивающий кругами.
Вот он. В острожной темноте
спешит к своей арабской маме.
И мы встречаемся. Мой брат,
поскольку всяко может статься,
меня приветствует. Мол, рад
приветствовать и улыбаться.
Поскольку я вооружен
и заодно неосторожен,
то он не лезет на рожон
и нож не достает из ножен.
Приветствует. Его иврит,
пожалуй, моего поглаже.
«Приятной стражи!» – говорит,
желая мне приятной стражи.
ХАНУКА
не сын пророка и не пророк но вижу и говорю
и этому царству уходит срок и этому декабрю
еще судам не видать конца сады плодоносят но
желтеют листья и у дворца становится все равно
густеет смог выцветает флаг ржавеет закатный блик
и ежеутренний телефак чернеет равно безлик
и ежедневная пелена вечерних полна теней
но я же помню и времена что были еще равней
в краю где жил я не так давно немало кружило бед
в глазах темнело но все равно не остановило свет
я шел не зная зачем куда почти от самых карпат
светились горы и города и струны звенели в лад
большой фонтан и малый чимган в мотив слагались один
береза тополь арча платан хранили от злых годин
и русский песенный стих берег меня от всего равна
и вдоль дороги и поперек была мне судьба одна
на юг на юго-юго-восток но к западу от перми
и вдаль меня уносил поток и бог одарял людьми
объятый осенью и зимой и лета не так легки
но я вернулся домой домой где светятся огоньки
на юдо-юдо-восток в холмы что к небу взошли гуртом
и здесь хватает кромешной тьмы но светится отчий дом
мой дом куда я привел отца и брата и сыновей
и что гадать о конце дворца правей он чуток левей
какая разница новый год минувших столетий ряд
когда от века не ждут погод ни пальма ни виноград
и воин бравый бежит назад окрестности веселя
и судия источает яд и плачет моя земля
течет и медом и молоком и чем только не течет
но это смывшееся бочком оно все равно не в счет
иди себе и прямей бери к себе иди вопреки
и царства смертны и декабри но светятся огоньки
и дом заборами неделим до самых корней и крон
за той горою ерусалим за этим холмом хеврон
и свет еще не устал гореть а видишь и говори
и надо еще посадить успеть орешни хотя бы три
Игорь Бяльский родился
в 1949 году в Черновцах. Жил на Украине, в России и в Узбекистане. Окончил
Пермский политехнический институт (1971). Репатриировался в 1990 году. Автор
сборников «Города и горы» (1986), «Времена города» (1988), «На свободную тему»
(1996), «На улицу Хеврон» (2011). Стихи и переводы из Джона Апдайка вошли в
несколько антологий. Один из основателей ташкентского КСП «Апрель» (1975) и
«Иерусалимского журнала» (1999). Живет в поселении Текоа.