Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 1, 2010
Ирина Машинская
ДЕВЯТЬ СТИХОТВОРЕНИЙ
НА ГРАНИЦЕ
Г. Кружкову
Ноябрь, невеста в стеклянном гробу.
Просыпая крупу –
из подъезда – на свет – и наружу!
Ботинка носком – вот сюда – осторожно – слюду,
эту хрупкую лужу.
Все, тихо! Подходим к границе.
Граница в изысканной мгле.
Знакомая ветка висит в леденце-хрустале
и хрусталики ока ломают косые лучи,
словно спицы –
чтоб, руки расставив – как планер – по выпуклой глади –
– по тверди! –
скользил тихоход, а под ним – облака, набегая,
как дети, все ближе граница, все мельче
голубая, в морщинах, вода.
* * *
Пойдем туда, где реки тверды,
где от беды
не отбирают шнурки, ремень.
Там я буду тебе опора
я буду тебе кремень.
Видимо, нужен какой-то край
земли, воды,
где обрывается каравай,
где опадает дверь.
Скоро нас будет два, нас будет две.
Ты раньше меня пришел, и глаза открыл.
Над тобой тотем
молчал – сиял волчих созвездий круг,
и посреди горел
желтый огонь. Долго ты был один, затем
(один – и сквозь стрехи пихт
смотрел наверх на
нетронутый кобальт – черно-лиловый снег –
рваных небес края)
затем появилась я.
Пойдем туда, где, будто выпал снег,
звезда нема,
и музыка, губ гармонь
немы там, где откос небес –
там, увидишь, ты станешь опять кремень.
В черной коробочке тверже алмаза лед,
он оставляет след,
Господи, на Твоей шкале –
талой воды алмаз,
наискось падая, гаснет, сгорая в лес.
* * *
Как ни царапай сердце лес – в лесу
нам жить теперь, друг мой.
На отчужденья полосу
приду я, как домой.
С волками я молчать, и ты не выть,
и ты учись молчать.
По-волчьи знать, по-птичьи пить
и больше гнезд не вить.
КОНЕЦ МИФА
Остались Маша, и Сережа,
и Оля.
Бабушка и ты.
А голос крови – он все реже. А больше кто еще? Никто.
Остался только голос края
неназванного,
где без слез
она летит, как будто знает, сквозь трудный воздух-плексиглаз –
душа
случайная родная
услышала невнятный зов –
а ночью звезды собирают в корзины из горячих лоз.
В ПОЛЕ
А. Сумеркину
Стоит пугало среди поля
как само себя видит в телеке.
Мимо трейлеры фуры, тракторы,
трАх-тах, трАх-тах-тах мотороллеры,
– а в фарватере в пыльном ветере
стоит пугало пять пуговок:
одна в две дырочки три в четыре
а одна с обломанным уголком от наволоки.
После полудня туч наволокло –
наволок волов всадников голов –
на восток несет стадом войском.
Как пажааалустаа – эхо донеслось
ворон кинулся Но не пролилось ничего –
поле сжалось да лес придвинулся.
* * *
Треножник мой, качаясь на болоте,
немыслимый на месте
посусветней,
застигнутый в неначатом полете
меж тиной и галактикой соседней,
треножник мой, колеблемый в осоке,
в печали камышовой,
тростниковой,
не замшевый, не, как они, высокий,
но, как они, тревожный, нетолковый,
треножник мой, с повадкой неземною,
как мыслящий, качаясь
над трясиной…
Не можешь ты расстаться не со мною:
с угрюмым светом, с песнею осенней.
К СЕВЕРУ
не оглядывайся как прокричит
триста семь триста следом восьмому перестраиваясь в длинную
V с острием к востоку
запятая
под мокрым плащом громового оттенка
забывая
теплую в чаще утробу пруда
ýже
каждой осенью под колеблемым панцирем ряски
вздымание звездчатой изумрудной
дрожание слизи
не раздумывай где зимовать зимовать
отзывается триста девять последний в ряду
о сквозной треугольник Паскаля дай пойду посмотрю еще раз
дай сочту
все три тысячи тундровых гуру
НОВОЛУНИЕ
Вот и взошло
тусклого золота выгнутое из ножен
вынуто
как и обещано, слева,
выложено по черному ситцу.
Вот и покрылось,
как и завещано,
гласными всеми что есть именами,
вот и раскрылись,
рассыпались по небу святцы.
Вот и неважным
стало: “никто мне не нужен”.
Ходит волной за стеною
смутно знакомое, слева, бьется, как о волнолом,
но слово какое случайное кажется: “сердце”!
Вот наклонилась,
в узкое горло жизнь пролилась —
но ничего не наполнилось
и наполовину
не сдвинулось, не изменилось
с нашим приходом-уходом —
тварью небесной
легкой-тяжелой, с бурым ли алым ли крестным
тусклым исподом
с такой-то судьбой ли укладом.
Что означало
“верю”, к примеру, “не верю” —
если всю темную билось о волнолом,
в непрозрачную стену, но выгибалась, не
поддавалась стена
дома с единственной дверью?
ЛУНА
какая нынче! будто жар у ней
Ирина МашинскаяДЕВЯТЬ СТИХОТВОРЕНИЙ
Ноябрь, невеста в стеклянном гробу.
Просыпая крупу –
из подъезда – на свет – и наружу!
Ботинка носком – вот сюда – осторожно – слюду,
эту хрупкую лужу.
Все, тихо! Подходим к границе.
Граница в изысканной мгле.
Знакомая ветка висит в леденце-хрустале
и хрусталики ока ломают косые лучи,
словно спицы –
чтоб, руки расставив – как планер – по выпуклой глади –
– по тверди! –
скользил тихоход, а под ним – облака, набегая,
как дети, все ближе граница, все мельче
голубая, в морщинах, вода.
* * *
Пойдем туда, где реки тверды,
где от беды
не отбирают шнурки, ремень.
Там я буду тебе опора
я буду тебе кремень.
Видимо, нужен какой-то край
земли, воды,
где обрывается каравай,
где опадает дверь.
Скоро нас будет два, нас будет две.
Ты раньше меня пришел, и глаза открыл.
Над тобой тотем
молчал – сиял волчих созвездий круг,
и посреди горел
желтый огонь. Долго ты был один, затем
(один – и сквозь стрехи пихт
смотрел наверх на
нетронутый кобальт – черно-лиловый снег –
рваных небес края)
затем появилась я.
Пойдем туда, где, будто выпал снег,
звезда нема,
и музыка, губ гармонь
немы там, где откос небес –
там, увидишь, ты станешь опять кремень.
В черной коробочке тверже алмаза лед,
он оставляет след,
Господи, на Твоей шкале –
талой воды алмаз,
наискось падая, гаснет, сгорая в лес.
* * *
Как ни царапай сердце лес – в лесу
нам жить теперь, друг мой.
На отчужденья полосу
приду я, как домой.
С волками я молчать, и ты не выть,
и ты учись молчать.
По-волчьи знать, по-птичьи пить
и больше гнезд не вить.
КОНЕЦ МИФА
Остались Маша, и Сережа,
и Оля.
Бабушка и ты.
А голос крови – он все реже. А больше кто еще? Никто.
Остался только голос края
неназванного,
где без слез
она летит, как будто знает, сквозь трудный воздух-плексиглаз –
душа
случайная родная
услышала невнятный зов –
а ночью звезды собирают в корзины из горячих лоз.
В ПОЛЕ
Стоит пугало среди поля
как само себя видит в телеке.
Мимо трейлеры фуры, тракторы,
трАх-тах, трАх-тах-тах мотороллеры,
– а в фарватере в пыльном ветере
стоит пугало пять пуговок:
одна в две дырочки три в четыре
а одна с обломанным уголком от наволоки.
После полудня туч наволокло –
наволок волов всадников голов –
на восток несет стадом войском.
Как пажааалустаа – эхо донеслось
ворон кинулся Но не пролилось ничего –
поле сжалось да лес придвинулся.
* * *
Треножник мой, качаясь на болоте,
немыслимый на месте
посусветней,
застигнутый в неначатом полете
меж тиной и галактикой соседней,
треножник мой, колеблемый в осоке,
в печали камышовой,
тростниковой,
не замшевый, не, как они, высокий,
но, как они, тревожный, нетолковый,
треножник мой, с повадкой неземною,
как мыслящий, качаясь
над трясиной…
Не можешь ты расстаться не со мною:
с угрюмым светом, с песнею осенней.
К СЕВЕРУ
не оглядывайся как прокричит
триста семь триста следом восьмому перестраиваясь в длинную
V с острием к востоку
запятая
под мокрым плащом громового оттенка
забывая
теплую в чаще утробу пруда
ýже
каждой осенью под колеблемым панцирем ряски
вздымание звездчатой изумрудной
дрожание слизи
не раздумывай где зимовать зимовать
отзывается триста девять последний в ряду
о сквозной треугольник Паскаля дай пойду посмотрю еще раз
дай сочту
все три тысячи тундровых гуру
НОВОЛУНИЕ
Вот и взошло
тусклого золота выгнутое из ножен
вынуто
как и обещано, слева,
выложено по черному ситцу.
Вот и покрылось,
как и завещано,
гласными всеми что есть именами,
вот и раскрылись,
рассыпались по небу святцы.
Вот и неважным
стало: “никто мне не нужен”.
Ходит волной за стеною
смутно знакомое, слева, бьется, как о волнолом,
но слово какое случайное кажется: “сердце”!
Вот наклонилась,
в узкое горло жизнь пролилась —
но ничего не наполнилось
и наполовину
не сдвинулось, не изменилось
с нашим приходом-уходом —
тварью небесной
легкой-тяжелой, с бурым ли алым ли крестным
тусклым исподом
с такой-то судьбой ли укладом.
Что означало
“верю”, к примеру, “не верю” —
если всю темную билось о волнолом,
в непрозрачную стену, но выгибалась, не
поддавалась стена
дома с единственной дверью?
ЛУНА
какая нынче! будто жар у ней
ДЕВЯТЬ СТИХОТВОРЕНИЙ
Ноябрь, невеста в стеклянном гробу.
Просыпая крупу –
из подъезда – на свет – и наружу!
Ботинка носком – вот сюда – осторожно – слюду,
эту хрупкую лужу.
Все, тихо! Подходим к границе.
Граница в изысканной мгле.
Знакомая ветка висит в леденце-хрустале
и хрусталики ока ломают косые лучи,
словно спицы –
чтоб, руки расставив – как планер – по выпуклой глади –
– по тверди! –
скользил тихоход, а под ним – облака, набегая,
как дети, все ближе граница, все мельче
голубая, в морщинах, вода.
* * *
Пойдем туда, где реки тверды,
где от беды
не отбирают шнурки, ремень.
Там я буду тебе опора
я буду тебе кремень.
Видимо, нужен какой-то край
земли, воды,
где обрывается каравай,
где опадает дверь.
Скоро нас будет два, нас будет две.
Ты раньше меня пришел, и глаза открыл.
Над тобой тотем
молчал – сиял волчих созвездий круг,
и посреди горел
желтый огонь. Долго ты был один, затем
(один – и сквозь стрехи пихт
смотрел наверх на
нетронутый кобальт – черно-лиловый снег –
рваных небес края)
затем появилась я.
Пойдем туда, где, будто выпал снег,
звезда нема,
и музыка, губ гармонь
немы там, где откос небес –
там, увидишь, ты станешь опять кремень.
В черной коробочке тверже алмаза лед,
он оставляет след,
Господи, на Твоей шкале –
талой воды алмаз,
наискось падая, гаснет, сгорая в лес.
* * *
Как ни царапай сердце лес – в лесу
нам жить теперь, друг мой.
На отчужденья полосу
приду я, как домой.
С волками я молчать, и ты не выть,
и ты учись молчать.
По-волчьи знать, по-птичьи пить
и больше гнезд не вить.
КОНЕЦ МИФА
Остались Маша, и Сережа,
и Оля.
Бабушка и ты.
А голос крови – он все реже. А больше кто еще? Никто.
Остался только голос края
неназванного,
где без слез
она летит, как будто знает, сквозь трудный воздух-плексиглаз –
душа
случайная родная
услышала невнятный зов –
а ночью звезды собирают в корзины из горячих лоз.
В ПОЛЕ
Стоит пугало среди поля
как само себя видит в телеке.
Мимо трейлеры фуры, тракторы,
трАх-тах, трАх-тах-тах мотороллеры,
– а в фарватере в пыльном ветере
стоит пугало пять пуговок:
одна в две дырочки три в четыре
а одна с обломанным уголком от наволоки.
После полудня туч наволокло –
наволок волов всадников голов –
на восток несет стадом войском.
Как пажааалустаа – эхо донеслось
ворон кинулся Но не пролилось ничего –
поле сжалось да лес придвинулся.
* * *
Треножник мой, качаясь на болоте,
немыслимый на месте
посусветней,
застигнутый в неначатом полете
меж тиной и галактикой соседней,
треножник мой, колеблемый в осоке,
в печали камышовой,
тростниковой,
не замшевый, не, как они, высокий,
но, как они, тревожный, нетолковый,
треножник мой, с повадкой неземною,
как мыслящий, качаясь
над трясиной…
Не можешь ты расстаться не со мною:
с угрюмым светом, с песнею осенней.
К СЕВЕРУ
не оглядывайся как прокричит
триста семь триста следом восьмому перестраиваясь в длинную
V с острием к востоку
запятая
под мокрым плащом громового оттенка
забывая
теплую в чаще утробу пруда
ýже
каждой осенью под колеблемым панцирем ряски
вздымание звездчатой изумрудной
дрожание слизи
не раздумывай где зимовать зимовать
отзывается триста девять последний в ряду
о сквозной треугольник Паскаля дай пойду посмотрю еще раз
дай сочту
все три тысячи тундровых гуру
НОВОЛУНИЕ
Вот и взошло
тусклого золота выгнутое из ножен
вынуто
как и обещано, слева,
выложено по черному ситцу.
Вот и покрылось,
как и завещано,
гласными всеми что есть именами,
вот и раскрылись,
рассыпались по небу святцы.
Вот и неважным
стало: “никто мне не нужен”.
Ходит волной за стеною
смутно знакомое, слева, бьется, как о волнолом,
но слово какое случайное кажется: “сердце”!
Вот наклонилась,
в узкое горло жизнь пролилась —
но ничего не наполнилось
и наполовину
не сдвинулось, не изменилось
с нашим приходом-уходом —
тварью небесной
легкой-тяжелой, с бурым ли алым ли крестным
тусклым исподом
с такой-то судьбой ли укладом.
Что означало
“верю”, к примеру, “не верю” —
если всю темную билось о волнолом,
в непрозрачную стену, но выгибалась, не
поддавалась стена
дома с единственной дверью?
ЛУНА
какая нынче! будто жар у ней