Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 4, 2009
НЕСПЕТОЕ
Летние вещи по полкам, мы
убираем зиму, мы исключаем
слякоть и отменяем вьюги.
Из рукавов коротких
заспанно машут крылья; шквалы
зеленые, пряные грозы прямо
из шкафа тянут за плечи.
Тропы снопами нежно уложены
чьей-то рукою на нижние полки,
там, где разглажены
все мои жизни.
Средние заняло верное море, и
Ленинград уж в заветной
картонке: сизые зори, млечные
ночи, милой Фонтанки дымный
клубочек. Летние вещи
на вешалках в полдень – из
бытия безвидного – жадно
ложатся в слепые полеты, реют
в матерчатом сне над рекою,
детски обнявшись, сидят под
мостами, где приливы облаков
мочат подол и манжеты,
да парусину стареньких туфель;
а в зеркалах шифоньерных,
как на юру березовом,
тот юный ветерок
июльско-белорусский хладно
в висок белобрысый целует,
вечно шевелит
летние вещи.
Тревожно колыхал.
А за окном дремучий снег
висит, и кружит штопором вокруг
с домами мир, и тает с крышами
в распушенных ветвях и
с огоньком немым, который, не
мигая, ждет.
Время сникает,
на гвоздике звякает ключ. Пахнет
сырыми звездами. А за окном одно
окно давно глядит в пустую дверь,
и хлопает раскосыми глазами
тишина. Обманный мир,
обратный снег, забытый телефон,
и как на склоне зимних лет,
распятые на пяльцах заоконных,
неслышного, мы слушаем его.
А за окном недвижный снег
висит, и кружит мир, и тает даль
вокруг него в пустынном вальсике
времен, имен и стылых дат, и небо
вскользь, и вехи врут, и на костре
трескучих льдов пылает белый рой
небывших мотыльков.
Время сникает.
Пахнет лохматыми
звездами детства, и зреет в синей
немоте подлунный виноград, и
как на склоне зимних лет, мы
слушаем в окне седых пустот,
царапая алмазом по стеклу, как
та царица в Зимнем, над Невой,
мы слушаем, неслышного, его.
НЕСПЕТОЕ
Пусть не тают во взгляде снега. Раскусив
злую маковку жизни,
мы не станем спешить никогда – в никуда,
как спешат недвижимо
снующие люди. Седей моря, и дни предвечней,
и крепче яви зряшный
сон. Все бурливее небо сквозь небо течет, все
улыбчивей смытые лица, и
несется-лопочет слепой хоровод мимо паперти
стершихся судеб в сарабанде
небывших времен.
Окунись мне в пустые глаза. Ну зачем мы
во прах угодили?
С неба в небо срываются талые звезды, и
дрожит тенорок патефонный.
Отплывающий вечер, алый ветер рассветов,
хмарь святых одиночеств
и старости смертельной бессильные бои…
Мы возьмем нашу сучечку и
друг друга под ручечку, – как Вертинский
гулял, озираясь, по неверной
и вечной весне.
НЕМОЕ КИНО
Моложе старости и младости
взрослей, позорной зрелости
вернее, куда отходят наши дни,
пока мы хлопаем глазами?
В каком изысканном загоне,
дрожа на козьих ножках, они
уж лижут соль всезнанья,
оглядываясь бережно на нас?
Зачем томились мы заботами
сомненья, пока рычал зловещий
пылесос, и кто их вспомнит
ныне, не говоря уж присно, из-
под разлапистых крестов? Кто
укорит себя за несвершенье
того, о чем и помнить позабыл?
Оставьте, друг, пустое…
И этот день, в его всетленно-
лиственной оправе, я не забыл
тревогам уступить, не оберег
мечом от страхов липких, не
посвятил нирваннейшим богам
и не увел в луга улыбчивых
желаний и липовых страстей.
И он, и он скользнул, как тать
с поживой, мимо, в желанное
ничто, как те, другие, дрожащие
уже в сквозном загоне на всех
кармических ветрах, и нам
почти не жаль друг друга, как
в том немом кино, в толпе
“Иллюзиона”, что называлось
вроде бы “Юдоль”…
ЭТО КАК БУДТО
Грузия – это как будто ты уже
умер иль не рождался еще.
Колхидская холеная волна
ходит нагими ночами во мне.
О Сакартвело, что нас привело
и уложило в рассветное море
и в бирюзовом гамаке между
гравюрными соснами под
проплывающей бережно
чайкой, что колется на две?
Что водит пса слепого, как
Гомера, безлюдными песками
в час разлук? И сдохнет ли
у пыльных стоп седого Одиссея?
Куда глядит весь день, как
бледный монолит, недвижная
корова черным взором?
В старом небе, нечаянно-
чающем, тот несказуемый
облачный бог, что водит
толстым пальцем Пиросмани.
И я целую праведное море
прощальными губами, как
дитя, которое не ведало доднесь
ни встреч, ни расставаний.
О Сакартвело, что нас
увело из мира сопредельных
снов без сна и без оглядки?
И я гляжу в незнаемое море
с премудрою буренкой, не мигая.
Грузия – это как будто было,
что будет: ты еще умер
иль не рождался уже.
Александр Радашкевич
– поэт, эссеист, переводчик. Вырос в Уфе, несколько лет прожил в Ленинграде. Эмигрировал в США в 1978 г., работал в библиотеке Йельского университета. В 1983 г. перебрался в Париж. С конца 1970-х гг. публикуется в эмигрантской периодике, а с 1989 г. и на родине. В настоящее время делит свою жизнь между Парижем и Чехией.