Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 4, 2008
ВРЕМЯ
Время, летящее тканью
В каждое стихотворенье,
Как вода, как ступней омыванье,
Оправдывающее благословенье
И уже не ступней, а ступеней
На рыхлой лестнице бликов.
О, изгибы всех повторений
На пролетах событий. Тихо
Водяные несутся тени:
Кавалеры и дамы в пролетках.
Только в рытвинах тех настенных
Перерезана чья-то глотка.
Только в скрипе старых мозолей
Двадцать первого крошки века
Различаешь в пыльном камзоле
Престарелого человека,
У которого первая тайна,
Как у каждого из младенцев –
Посмотри – леденец тает –
Это время в небесном скерцо.
Вот оно – как Лет Зеппелин – стонет,
Будто Лестница в небо не смеет
Не в любви признаваться, а в зное,
Нисходящем на фарисеев,
Восходящем, тянущем жилы
Всех времен на одно распятье.
И жильцы съезжают с квартиры,
И висит на балконе платье.
Ничего не смогло приурочить,
Захлестнуть в мокрые петли
Воронков ворсистые строчки –
И на чью там головку сели?
КОМАНДИРОВКА
В сферу сгущаетс, словно туча,
смысл одиночества. Звездные путчи
не затевай – распакуй сорочку
из чемодана. Под окнами бочка,
в кой виноградное было вино.
Лозы… Рассохлась… Иисус… Как давно
было все это свадьбой, землей,
стружкой надежды летя над грядой
солнечных гор, колыбелью, фольгою
ветряной веры – свободой, водою,
что и тяжелые стопы Петра
миг продержала – потом залила.
Сказка. Сгущенка. Сбираются тучи.
Дай настояться воде на тот случай,
если по ней пригласят и меня
в форме беспарусного корабля
все же проделать известный всем путь
ввысь – из окошка мотеля рвануть
ртутью под градус небес, но надбровья
больше не мажь мне заоблачной корью.
Температура. Мотель. Отсрочка.
Господи. Пли. Я одна. Но в сорочке.
Вспомни: дарованной мне добротой
странного лика, что бездну водой
звездной, как детскую ванночку, полнил.
Тельце обмыли… Ах, полно же, полно…
Выпей вина. Здесь вина ни при чем.
Пусть погремит крестовидным ключом.
ОСЕНЬ
Осень, могу сказать – что красива,
да в сравнениях – заблудилась душа:
яблочком краснобоким, червивым,
дырчатой ль корочкой от апельсина,
кислородной подушкой ли ты свежа?
Леденцом ли обсосанным, полинялым?
Всматриваясь из-за плеча сиделки
в осень, в стыдливых румян накале
вижу – в страстные се посиделки
уже не послушницей
– маскарадной кокоткой
в луж исподнем
с кровяной отделкой…
Год за годом
я сличать так устала
с опаданием кружев,
о, осени в глотку,
ее сор на причалах,
ее красок подделку,
ее жадную помесь
желтых грусти и буйства
в мою жалкую совесть
в самом узеньком устье,
дикость-сирость подтеков
по горбам: за холмами
мои скалы из сроков
в ее красок обвале.
* * *
Жизнь-малышка
Прошла, как на овощебазе, где утром ранним
собака лижет ледяную капусту.
Сладка кочерыжка,
но хрустко да грустно, густо, а в общем-то пусто,
мало надежд и мешают миазмы,
хотя периодически выносишь мусор,
и всегда не хватает чего-то – наверно, старанья.
Старенье, однако, не зря говорят, что впадает в детство,
как в реку, где можно себя понежить
неизрасходованной благодатью:
поэтому умирают всегда только дети,
в старческом теле лежа.
Под капустой. На овощебазе. В проходной палате.
* * *
Я хочу прийти к такой тишине,
где шаги поэтов заворачиваются в кокон.
Бумага, лампочка на стене,
на столе, как положено, недопитый кофе.
Кокон, шуршащий их размышлениями
о времени, о рассеянных школьных минутах,
на переменках свернутых в трубочки вдохновенья,
выплевывающих,как в трубочку, воспоминания о необутых
чувствах, шлепающих под дождями,
о непроходимых чащах детской простуды,
о фройлене Гретхен, классной даме,
о гунах, гудках и вудах,
о щиплющих горло спиртовых компрессах,
о портрете учителя в простенькой раме,
о шарманщике, прессе, неизбежном прогрессе
и высокой, высокой маме.
И так, чтобы бабочка моя, голубая, ночная,
плакала о невозможности повторенья
недописанного домашнего заданья
на столе чьим-то гением забытого сочиненья.
София Юзефпольская, родилась в