Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 2, 2008
несколько домов из саманного теста
слипшихся как пельмени
помешиваемые шумовкой времени
а детство переводится только как “детство”
солнце между уроками чтения и пения
№ 3
здесь жили Давыдовы: Юрий Ильич
тетя Оля, сын их Сёмик
груша, болонка Бетти — и
всё
забыл — еще тетя Фрида в конце двора
она была им, кажется
троюродная сестра
по линии отца
она красила голову в рыжий цвет
тень от груши стекала с крыльца
лужей того же цвета: пинцет
стрекозы царапал лужу: ца-
рап – откладывал яйца
что же касается Юрия Ильича
то он пользовался
репутацией опытного врача-
психиатра; хотя нельзя
сказать, что я знал его с этой стороны
для нас он был просто сосед
с женой и сыном, и клубом моржей
куда агитировал всех
а с Сёмкой — его сыном — мы почти
были ровесники
под грушей вместе паслись и тихо
резались в поддавки
еще у них был цветной телевизор
а Семка однажды сказал:
“вчера у мамы шла кровь”
через неделю у него родилась сестра
тетя Фрида шла с конца двора
и светилась как бра
они уехали в девяносто втором
к тому времени
в стаи над их двором
стали сбиваться евреи
в нарядах парчовых и Юрий Ильич
почувствовал себя не доктором
не врачом а птичкой
покачиваемой ветром
перед отъездом я учил его английскому
а он отвечал мне по-немецки
потому что именно этому языку
он учился в детстве
но готовился оставить его
вместе с домом, грушей, тетей Фридой
и тенью от груши, смешанной с палой листвой
здесь, за захлопнутой калиткой
как за свернутым свитком убористых неудач
и удач — он все-таки был хороший врач
и его психических пациентов
излеченных им и нет
я потом встречал по всему Ташкенту
они передавали ему привет
я честно говоря не собирался
писать подробно так о каждом доме
о запахах что там гнездятся
о по утрам как колокол бидоне
о каплях голубого молока
на ледяном бетоне
я лишь пытаюсь пересечь насквозь
пространство между бывшей Шелковичной
и Северной поскольку я там рос
и знаю на отлично
заборов лобачевских кривизну
и каждой лужи глубину
нет достопримечательностей что ж
с лихвой их заменяет теплый дождь
как будто сверху пьяная молочница
тяжелый опрокинула бидон
и смотрит что из этого получится
как во дворе под струнами полощется
белье: его снимают под зонтом
№ 7
Рузиахуновы: мы жили стенка в стенку
нет, мусульманам пить — беда
(как, впрочем, и другим) являлся в стельку
сосед покойный иногда
…чтобы скандал не слышать за стеной
в домашнюю библиотеку
я погружался с головой
а грохотало разом шесть детей
на языке уйгурском
артподготовкою под Курском
трещала тень
и сыпалась побелка
в борща дрожащую тарелку
а я читал; я столько прочитал
чтобы отвлечься в детстве от скандалов
вот Файзилат заплакала (недавно
столкнулся с ней
и не узнал)
но в целом жили дружно
как хлеб, ломали тишину
мы пополам на два семейства
играет мама-концертмейстер
и звуковую ткет волну
сосед за стенкою трезвеет
и дети черный виноград
в свой шумный отправляют рот
бумажного пускают змея
я иногда смотрел сквозь щели
в заборе — в их пахучий быт
соседи это знали и прощали
плетенки с чем-то бахчевым
вывешивая…
гороха кто куда
лишь я
читаю все — как проявляю кадры
вся ванна в фотографиях: беда
Змей воздушный с ниткой во рту
похож на квадратную птицу
ветер стучит по его животу
плоское сердце стучится
сверху видна ему вся махалля
следовательно и вся земля
с маленькой буквы
ведь со своей мальчуковой душой
змей только учится букве большой
взрослой
быстро растет буква “з”
в слове “земля” внизу
№ 5
меня играть здесь обучили в нарды
доска; два кубика; бросаешь
скользят отряды по доске
она желтеет в сумраке
с доски сметаешь муравьев
насыпавшихся с винограда
над головой; кисла их кровь
как проигрыш, и горьковата
выходит Санобар-опа
Даноша (старшая) выходит
Барноша (средняя) выходит
и ходят как фигуры в нардах
по пыльно-желтому двору
в руках — по громкому ведру
закат раздавленным гранатом
оскоминою сводит двор
и затрудняет разговор
они живут там до сих пор
стал меньше двор
хотя исчезли замуж сестры
но скоро весь былой простор
ужмется до пределов желтой
и исцарапанной доски
и карим снегом муравьи
ее засыплют, с виноградных
гроздей, как облаков, летя
прав Гераклит, и космос в нарды
играющее есть дитя
не знаю куда исчез
язык на котором я рос
язык на котором я есть
язык на котором я — весь
с которым теперь — врозь
наверно исчез туда
где в лужах сладка вода
и синяя борода
у лужного есть царя
где вся наша махалля
отражается без труда
угадывается на дне
затопленный алфавит
он сигнализирует мне
что бок у него пробит
и на погоду болит
мой маленький русский язык
с горчинкой чужих языков
я снаряжу батискаф
я вызволю из воды
№ 6
Дядя Роберт. Тетя Марина
(женский мастер; косметика; альт)
Тетя Лиза (старость; тахикардия;
закат)
они учили нас жарить картошку
в жире, остается который
после жарки рыбы; взамен их дети
на моем кружили велосипеде
фамилия их казалась смешной
Юабовы: а что смешного
Юаб (я позже узнал) — это Иов
они были дети Иова
дядя Робик: бисмарковы усы
и ремонт холодильников (скидка)
он ведет тетю Лизу, лысеющий сын
“осторожно, мама: калитка!”
тетя Лиза кивает, полуслепа
а тетя Марина — ее сноха
женский мастер; цыганский голос
на плаще чей-то волос
почему я не выучил их язык
(не считая индже биё)?
я б читать научился с горбинкой носы
нафталинных халатов шитье
а теперь, как и Давыдовы, они в США
где растет по-другому трава
и опавшие листья как чипсы Макдональдса
шушукаются, словно молятся
там на заработках недавно была Санабар-опа
рассказала маме за чаем:
тетя Лиза, как туда приехала, умерла
а Марина от Робика, вроде, ушла
и Оля — от Юрия Ильича…
в общем, все от всех ушли
а сын ваш здесь еще? не уехал?
приглушается шепоток махалли
только эхо
катится как пустой велосипед
сохранив равновесье
где стоит дядя Робик, хороший сосед
и свое созерцает семейство