Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 1, 2008
Перевод Елена Ариан
Заметки о современной западноевропейской поэзии
Moi qui sait des lais pour les reines
La complainte de mes annйes
Des hymnes d’esclaves aux murиnes,
La romance du Mal-Aimй
Et des chansons pour les sirиnes.
(Apollinaire, La romance du Mal-Aimй)
Еще до эпохи МТВ поэзия в нашем полудохлом краю (“Старой Европе”) давно была мертва, какое бы бульканье она ни издавала, когда ее лягали – время от времени некоторые “поэты” рвались вкусить плодов безвкусной, разбавленной славы. Но наш полет фантазии, как правило, отклоняется в сторону анти-культуры, — ведь в глубине души мы верим, что анти-культура была необходима, потому что культура (и поэзия) стали чем-то вроде послеобеденного развлечения для закормленных зануд, которым больше нечего продать. Заметьте, анти-культура не имела ничего общего с контр-культурой. Первая уподоблялась агрессивной, злобной машине, изрыгающей пламень и ужас, потому что из жизни исчезла любовь. Вторая же была слабой попыткой оживить некую абстрактную составляющую западного мира, которую давно следовало бы похоронить, — после двух мировых войн прошлого столетия, да еще многочисленных кровавых боен помельче. Мы обучались у ДАДА (Тристан Тцара, Кабаре Вольтер, Цюрих 1916) – именно в тот момент истории (и, парадоксально, истории искусств), когда все прекрасное, созданное в этом мире человеком, роковым образом уравновешивалось самой чудовищной жестокостью. Поэзию необходимо было уничтожить, быстро и безжалостно.
Вот такая ситуация сложилась в “Старой Европе”, где потребность в атеизме (термин, введенный британским поэтом 19-го века Шелли) должна была восторжествовать над обветшалыми древними заветами, которые провалились так позорно, так безнадежно, так бесповоротно. Иначе говоря, во Франции, Германии, Италии (Жак Ваше, Хьюго Болл, Маринетти) мы поэзию попросту топили, по возможности еще и обув ее в “каменные сапоги”, столь любимые старой доброй Корпорацией Убийств, во времена Франка Костелло, Мейера Лански и еще нескольких художников автоматического оружия, чей главный талант состоял в болезненной тяге к перекраиванию человеческого тела.
За океаном, а также и за печально известной железной стеной, разделявшей Европу и снесенной 15 лет тому назад, “дерьмо” — старое армейское слово, обозначающее “обстоятельства” — было другим. Там История, тяжело контуженная снарядами, продолжала, тем не менее, лепетать древние гимны. Там враждебные и противоречащие друг другу анти-культурные силы потребительства и коммунизма держали целые нации полузадушенными в железных тисках. Уничтожить любое эстетическое отвлечение от насущной задачи, – будь то поработить или продать, — таков был лозунг дня. Там поэзия все еще оставалась способом побега, и культура сохраняла надежду выжить.
Иными словами, как для американцев, так и для русских, — хотя по-разному, — внутренняя жизнь не стала еще устаревшим понятием, чувства еще что-то значили, и человеческие переживания еще удавалось отразить в словах. Оставалась возможность подумать об искусстве, о прекрасном, о высочайшем очищении абстрактного, или даже о Боге, — и поэзия выжила. Там.
А потом американцы разобрались с этим дерьмом по-научному – проще соблазнить, чем завоевать, — они состряпали поп-культуру, которая со временем показала себя самым мощным оружием холодной войны, испепеляя целые армии Красных – не мог соцреализм с ней тягаться, бля!
Как иногда продолжали поговаривать обитатели “Старой Европы”, дерьмо еще оставалось на полях сражений. Но с трауром было покончено. Их Бог был отправлен на покой. Навечно.
Что же касается Запада, взаимное непонимание противоречащих друг другу персепций — Старой Европы и Америки — едва ли могло стать еще глубже.
И все-таки печаль необратимой потери иногда хватала за сердце безбожных обитателей “Старой Европы” — очарование Старого Мира старалось удержать позиции, столкнувшись с кошмаром Старого Мира на месте преступления – пропитанных кровью полях, где дважды столько пушечного мяса было изувечено с такой силой. Впрочем, хватило этого ненадолго. Аполлинера застрелили, Мону Лизу изнасиловали – бандюги, слинявшие в Бразилию.
Так что, как бы там ни было, царила ДАДА.
Правда, Мэн Рэй, живший в изгнании в Нью-Йорке во время второй мировой войны, писал где-то, что ДАДА не может преуспеть в Нью-Йорке, потому что она – в каждом биении его сердца. Потому что каждое воскресное утро Нью-Йорк с похмелья выблевывает ДАДА. Потому что Нью-Йорк – это и есть ДАДА.
Да даже и Третий Рейх – хоть это и звучит безвкусно – был очень даже ДАДА – культура орудийной пальбы – в том смысле, что там ДАДА, дойдя до точки, очутилась в тупике, из которого не было выхода – и даже Великим Древним Отрицанием невозможно было объяснить тот Неведомый Новый Мир, в который мы забрели: обратный флешбэк, полное разрушение.
Иногда это называли Современным искусством, Концептуальной поэзией, Культурой третьего тысячелетия, да как угодно. В то время как на самом-то деле все, что осталось для нас, жителей “Старой Европы”, это Ниагара плевков.
Между тем, никогда не было столько разбитых сердец, и для живущих там, где ДАДА не смогла убить язык – а именно, русских, американцев, испанцев, — лирические строфы лирики были еще недобиты, — чувак, нужен тесак поострее! – определенно, все еще оставалось время писать стихи.
В наши дни история – не что иное, как вечное столкновение парадоксов, и как ДАДА произвела на свет анти-культуру (и анти-поэзию), размазав древний язык искусства по полотну тяжелого металла звучания Первой Мировой Войны, смешав это с культурой африканских негров, молодых дикарей американской ничейной земли, затерянной в “пленных-не-брать” ландшафте гетто, так, 60 лет спустя, она разгрызает каждую известную музыкальную фразу, выплевывая взамен отчуждение и неприятие – создавая запредельный дадаистский язык рэп-музыки, сопровождающей бесконечные нарко-войны. Возрожденная анти-поэзия – злобная, бурная, непристойная – вонючей мякоти насрать на все – запредельно ранящая – вечно пари, жалящая сталь, оглушительно звеня – раскаленные пули, ритмично разящие до костей – и совершенно негритянская.
Для нас, в “Старой Европе”, нет, однако, пути назад. Мосты давно сожжены. Все, что нам осталось – это выхолощенное, пронзительное, несбыточное желание: да будет наше безмолвие более оглушительно, чем их рев.
Кораблекрушение интеллекта – вышвырнутая за борт поэзия – песня для русалок.
Терри Мариньяк, франзузский писатель и журналист, живет в Париже. Романы Fuyards (2003) и А QUAI (2006) получили широкую известность. Известный переводчик соврменной американской и русской литературы.
Елена Ариан, переводчик, литературный редактор и художник. Живет в Нью-Джерси.