Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 4, 2007
“Вот, смотри” — говорил мне Н, — и рисовал такую картинку:
_________________ 4. Зеркало_______________
1. Иваново Детство_____|_____ 5. Сталкер
2. Андрей Рублёв ______|_______ 6. Ностальгия
3. Солярис ____________|___________ 7. Жертвоприношение
Фильмы Тарковского в хронологическом порядке.
Ну ясно, Иван – Сталкер, тут и там – Зона, и “блаженны нищие духом” к тому же. Только в зеркале всё меняется местами. Правое с левым. И наоборот. Ребёнок, засланный взрослыми на вражескую территорию. Взрослый в теле ребёнка. Ребёнок в теле взрослого, в роли святого Христофора. Взрослый ребёнок на плечах у ребёнка взрослого. Зона ада и зона рая.
Россия снаружи в Рублеве и Россия внутри – в Ностальгии. К нам пришли, мы пришли.
Возвращение домой в финале Соляриса и поджог дома в финале Жертво- приношения. .
Терехова проводит по зеркалу рукой и видит мать Тарковского. Впрочем, в этой сцене она и есть его мать. Только в молодости.
Н был учителем в одной московской матшколе. У него был совершенно завораживающий голос, как у мхатовского актёра старой школы, и пронзительные глаза. В Н постоянно влюблялись матери его учеников. Они дарили Н дорогие французские одеколоны и часто звонили ему и устраивали скандалы. “Софья Хаймовна!”- кричал Н в трубку. “Умоляю вас, оставьте меня в покое!” Когда Н кричал, жилы у него на шее вздувались, как у Высоцкого.
Бутылка водки на двоих для меня и в двадцать лет было чересчур. У меня кружилась голова, и уже начинало тошнить. Н попытался посадить меня к себе на колени и расстегнуть мне ширинку. Н пах дорогим французским одеколоном. Мне было не противно и не страшно, а как-то скучно и немножко тоскливо. Я засобирался домой. Н пошёл меня провожать. По дороге мы хором пели Высоцкого и блевали под метромостом. Потом мне два месяца подряд снились чудовищные гомосексуальные сны.
Н рассказывал, что был на одном из первых просмотров Зеркала, устроенного специально, почему-то, для школьных учителей. После финала фильма в зале гробовое молчание. На сцену выходит Терехова и начинает пытаться разговаривать с залом. Заставить людей высказать своё мнение. Им тогда было это очень важно – получить мнение народа. Зал неловко молчит. Терехова только что не раздевается перед ними. Никакой реакции. Потом встаёт один и веско так говорит: “А я Фрейда читал!” “Да?” — с надеждой спрашивает Терехова. “В подлиннике!” — с достоинством добавляет дядя и садится на место.
У меня на первом курсе была курсовая по топологии. Нужно было придумать такое преобразование, которое бы выворачивало шар наизнанку через маленькую дырочку. Я ни хрена в этом не понимал. Да мне было и не очень интересно. У меня получалось, что осевая симметрия вполне подходит. Я даже как-то это умудрился доказать. Правда, выходило, что если встать перед зеркалом и открыть рот – увидишь себя вывернутым на изнанку. Но мне была неохота разбираться. К тому же у меня тогда в жизни хватало и других забот. Короче, преподаватель посмеялся и поставил четвёрку — за чувство юмора. Потом он женился на девочке, в которую я некоторое время был влюблён, а сейчас он живёт в Нью-Джерси один и экономит деньги.
Первый раз я посмотрел Зеркало, когда учился в девятом классе. Был такой специальный абонемент для старшеклассников. В кинотеатре Фитиль на Фрунзенской показывали по два фильма встык. Сначала какой-нибудь полузапрещённый, потом — без паузы — комедию.
Гипнотический сеанс в прологе. Мальчика лечат от заикания: “…громко и чётко: я могу говорить!”
“Я-мо-гу-го-во-рить!”
Потом — бах и титры, Бах и Титры.
Я не помню, что бы такое меня потом в жизни сильнее поразило. До конца фильма я сидел сам как бы загипнотизированный. Ничего не понял. И сразу без паузы врубили “Никаких проблем”, где весь фильм возят труп в багажнике.
А человечество потом долго делилось для меня на тех, кто посмотрел Зеркало, и кто нет.
Прошло довольно много лет. Тарковский эмигрировал и умер. В кино показали фильм “Покаяние” и фильм “Скорбное Бесчувствие”. Советская власть линяла и рассыпалась на подробности. В каком-то огроменном кинозале показывали Зеркало, за много лет в первый раз. Как-то я туда пролез – не помню как. Ещё перед началом мне несколько знакомых успело шепнуть, что в зале Арсений, и я нарочно продефилировал мимо первого ряда, пытаясь его высмотреть.
Посредством Зеркала Тарковский сотворил из своего отца, неплохого, в общем, но однозначно второстепенного поэта, чуть ли важнейшую поэтическую фигуру двадцатого столетия – голос, как бы, не бывшего поколения, утраченного как бы звена. “И птицам С НАМИ было по-дороге…” И от этого С НАМИ через 20 лет -мурашки по спине.
Тарковского ругали за голос Смоктуновского, читающий текст от автора. Дескать, его артистическая, пидорская даже манерность не соответствует материалу. Всё бы так, когда бы это не был голос естественно, идеально похожий на голос Арсения. В Зеркале есть, может быть, самая откровенная сцена во всём мировом кино. Это когда автор показывает момент собственного зачатия. И ничего неприличного. Просто Терехова и Янковский лежат на траве. И голос за кадром спрашивает: “А ты кого больше хочешь, мальчика или девочку?” Сначала кажется, что голос – Смоктуновского, потом понимаешь – нет, это Арсений спрашивает. А Терехова отворачивает голову, чуть вытянув шею. Ведь тот, кто это видел, – никогда не может забыть Ну, не может ведь? Я не могу.
Рассказывали, что Тарковский не давал Тереховой читать сценарий. Чтобы она не могла подготовиться и сыграть. Ему нужна была непосредственность, а Терехова была для этого дела слишком профессиональна. Терехова стояла от этого на ушах – ненавидела режиссёра, выклянчивала текст, у кого могла. Говорят, эта сцена была снята так: Терехова лежала на траве и ждала съёмки. “Рита, у тебя что, с шеей что-то не так?” — спросил Тарковский и включил камеру. “Что?”
А голос Арсения звучит в фильме ещё один раз. В сцене “папа приехал”. В дверях стоит молоденький лейтенантик. “Маша. А где дети?” Голос чуть-чуть надтреснутый. Как старая пластинка. Сейчас таких не делают. А Янковский выглядит в точности, как Арсений на фотографии в военной форме. Я её потом в трёхтомнике Арсения обнаружил.
Мой отец иногда объяснял мне, почему он не может хорошо ко мне относиться. Он тогда на меня не кричал, не размахивал руками, а с чувством, подробно аргументировал. Я в этой ситуации выходил в сабспэйс. Я сидел молча, не мог выговорить ни слова, по щекам у меня текли слёзы, и было мне хорошо, сладко и стыдно. А он был прав.
Терехова немножко неловко вытягивает шею и улыбается. А? И бабка ведёт за руки по какому то полю двух маленьких детей. Зигзагами. Но очень решительно. Через высокую траву. Которую шевелит ветер. И мне сладко и стыдно. А?
Потом Зеркало стали регулярно показывать по телевизору. И я смотрел, пока не уехал. Лучше всего про это у Гандлевского: “В молодости я был без ума от этих кинокрасот и смотрел «Зеркало» раз восемь. Но в прошлом году фильм крутили по телевидению, и было мне неловко и скучновато”.
В этом году дочка поступает в колледж. Я подумал, что если я не покажу ей Зеркало, она не увидит его уже никогда. “Если он свернет от куста, то это отец, а если нет, то это не отец, и он не придёт уже никогда.” Терехова сидит на заборе и нервно курит папиросу. Я ужасно волновался. Всё ведь надо как-то объяснить. По-русски дочка говорит хорошо, а вот читать и писать, фактически, не может.
С прологом всё легко. Бах и Титры — это на все времена. Как и следовало ожидать, с последнего раза Терехова сильно помолодела. Первая сцена. Подпрыгивающая походка Солоницына. “Слушайте, у вас там кровь…” “А!…” Здесь надо просто сказать: “этого человека ты больше не увидишь. Он исчез, как появился. Не важно, зачем…”
А вот перед сценой в типографии надо остановиться и объяснить подробно. Ошибка в Важном Государственном Издании. Да, могли посадить. И расстрелять могли. Дальше — испанские дети. Дирижабль СССР. Письмо Пушкина Чаадаеву. “Мы шли на Юг, Держали пыль над степью”. Понимаешь, Россия — такая единственная в своём роде страна, которая как бы постоянно себя спрашивает, зачем она существует на свете. Ни одному народу такой дурацкий вопрос больше в голову как-то не приходит. А если и приходит, то на него всегда есть готовый ответ. Ладно, проехали. Я когда в школе посмотрел – тоже не фига этого не понимал. А правда же, Терехова охренительно красивая?
Понимаешь, этот человек, — он как бы умирает, и то, что ты видишь, — это у него как бы изнутри головы. Поэтому всё так ужасно запутано. Но на самом деле всё ведь очень просто.
Сцена, когда Терехова отрубает голову петуху и парит над кроватью. Её потом растаскали по голливудским ужастикам. “Вот я и полетела”. А я всё доставал Н, что это значит. Ну как же, недоумевал Н., — она же сама дальше всё объясняет: “Это так понятно… Просто я люблю тебя…”
Этот дурацкий маленький серенький комочек. Разжать пальцы. Пусть расправляется. Пусть летит к чёртовой матери. “Ничего, ничего, всё будет хорошо, всё будет… А…”
Ещё, — только это было в Солярисе, — там есть один такой возмутительный кадр, все над ним ржали: вдруг, ни с того ни с сего, во весь экран огромное волосатое ухо Баниониса. Н объяснил – замечательный пример цитаты киносредствами. “Имеющий уши, да слышит…”
Э-гей-гей-гей!
Борис Локшин родился и жил в Москве. Сейчас живет в Millburn, NJ. В Москве некоторое время работал на радио, но в основном, всю жизнь программистом. На бумаге почти не печатался. Кое-что в Интернете.