Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 3, 2007
Понесла ты в эту ночь
И не сына и не дочь
А тяжелую утрату
Понесла ее куда ты?
Это стихотворение Дмитрий Александрович Пригов написал на смерть… кого не упомнить, то ли Брежнева, то ли Черненко, то ли… да черт его знает. Давно это было. Но даже если бы умер, скажем, Владимир Владимирович, а его сменил бы Сергей Петрович, но тоже умер, то и его на трудовом посту заменил бы какой-нибудь другой весьма образованный сукин сын. Как говорили когда-то у нас в городе “Иван Говно меняет имя на Василий”.
Но вот Дмитрия Александровича никто не заменит. Он один такой, ни на кого не похож, и на него никто похож не будет.
Народ забудет многие дела
Страх обо мне пройдет по всей Руси великой –
Ведь что писал – Но правда ведь была!
То, что писал
Черт-те что писал
И страх какой
И правда ведь была
И страх обо мне пройдет по всей Руси великой
Не все понимали смысло-обновляющую суть его творчества, потому что текстов его не читали, как та литературно осведомленная дама, которая в беседе со мной заявила:
— Пригов? Да это же просто мелкий бес современной культуры.
— Как бес? – задохнулась я. Он же написал, вот послушайте:
Тихонько плачет в уголке
Вот я беру ее невинную
Держу в карающей руке
И с доброй говорю улыбкой:
Живи мой маленький сурок
Вот я тебе всевышний Бог
На время этой жизни краткой
Смирись.
Да это же самые нежные и глубокие стихи в современной поэзии!
Дама усмехнулась, но своего мнения об авторе не изменила, потому что Дмитрий Александрович с его худощавостью, бородкой, пронзительным взглядом и невозможной для материального субьекта работоспособностью и вездесущностью, даже менее суеверным людям мог показаться фигурой инфернальной.
Да и в жизни моего поколения, не всего, конечно, а той лишь части его, что любила читать и распространять самиздат, он был полюсом, противоположным тому, на котором утвердился “Бог самиздата” – Солженицын.
По ночам, раскладывая отксеренные страницы многотомного “Архипелага”, чтобы распространить его по домам друзей, я прислушивалась к голодному урчанию в животе, и в голове самопроизвольно возникали строки:
Жаловаться грех
Да ведь я же и не жалюсь
Что я – лучше всех?
Даже совестно нет силы
Ведь поди ж ты, на
Целу курицу сгубила на меня страна
Есть хотелось и ночью, и днем, но есть было нечего. Вот я и утешалась стихами.
И со сметанкою съедим
А после спать с тобою ляжем
И крепко накрепко поспим
А завтра поутру мы встанем
И в лес вприпрыжку побежим
И что найдем там – все съедим
И с чистой совестью уедем
В Москву
Я работала учительницей русского языка и литературы и, видимо, на нервной почве, забыла все стихи, которые когда-нибудь знала наизусть. Даже Пушкина из школьной программы. В те трудные для меня годы я помнила наизусть только стихи Пригова:
Что человек сильнее смерти
А в наши дни уже, поверьте, –
И жизни тоже он сильней
Она его блазнит и манит
А он ей кажет голый шиш
Его ничем не соблазнишь –
Он нищенствует и ликует
Поскольку всех уже сильней
Дмитрий Александрович сам ничего не боялся и меня учил. Поэтому, живя в одной квартире с “ментом”, я, как птичка Божия, хранила у себя в комнате тонны самиздата, а Бог хранил меня, хотя, отвлекись он на минутку, нам обоим с Дмитрием Александровичем пришлось бы трудненько.
Солженицыну-то что, он у себя в Америке глыбы ворочал и рассуждал о том, как нам обустроить Россию, а вот живший на соседней улице Дмитрий Александрович больше интересовался вопросом – как нам обустроить самих себя и очиститься от сгнивших, навязших в зубах, лживых клише советской идеологии.
Кофе не пью да и не ем почти
Я воспитаю из себя для пользы
Советский и неприхотливый Тип
Который будет жить здесь чем – незнамо
Всех злонамеренных сводя с ума
Которому Спартак что, что Динамо
Которому что воля, что тюрьма
Или:
И к старости умней не стал
Но в чем-то он мудрее стал
И прозорливее стал в чем-то
Он юношеству дал пример
Работы жизни кропотливой
А умные – средь них счастливый
Отыщешь, сыщешь ли пример!?
Их и самих уже не сыщешь
Я старалась привнести в закосневший от официоза процесс обучения детей живость игры, радость творчества, и, как могла, отбивалась от нападок начальства, игнорировала слежку официальной стукачки – библиотекарши, изнемогала от скуки на, с особым цинизмом, открытых партсобраниях, где обязаны были присутствовать все без исключения “борцы идеологического фронта”. В свободное от борьбы время я ездила в общественном транспорте, стояла в очередях, чистила на коммунальной кухне гнилую картошку, воспитывала дочь, в общем жила, как все, и в этой жизни Дмитрий Александрович был чуть ли не единственным моим утешителем, потому что я была страшно одинока, мама моя умерла, муж ушел к другой, а отца я вообще никогда не видела. С отпечатанных на машинке страниц Дмитрий Александрович мягко нашептывал:
То чего-то есть другое
Если скажем есть другое –
То тогда продуктов нет
Если ж нету ничего
Ни продуктов, ни другого
Все равно чего-то есть –
Ведь живем же, рассуждаем
Или:
И испортит унитаз
Газовщик испортит газ
Электричество – электрик
Запалит пожар пожарник
Подлость сделает курьер
Но придет Милицанер
Скажет им: не баловаться.
Розетки у нас коммуналке искрили, унитаз неплотно прилегал к канализационной трубе и вонял неистово, воды горячей не было, да и холодную часто отключали, а милиционер, проживавший в нашей квартире… Он все норовил меня “пожамать”, а с ЖЭКом ссорился не хотел. Я думаю, Дмитрий Александрович очень бы удивился, узнав, что каждое его стихотворение врачевало какую-то конкретную рану в моей душе.
Например, внизу под нашим домом была кулинария. Каждый раз, проходя мимо нее, я зажимала нос, так как из открытой двери несло хуже, чем из нашего туалета, но вспоминались стихи, и отвращение утихало, как боль под воздействием лекарства:
В кулинарьи приобрел
В этом ничего обидного
Приобрел – и приобрел
Сам немножечко поел
Сына единоутробного
Этим делом накормил
И уселись у окошка
У прозрачного стекла
Словно две мужские кошки
Чтобы жизнь внизу текла.
Более того, возникало ощущение, что не так уж все ужасно в моей жизни, раз кто-то, так же как я, мается и жалеет меня. Ну а я-то уж, конечно, ох как его жалела.
В нем кость живет – себе хозяйка
Туда-сюда пройдется зябко
А то поднимет страшный вой:
Я не хочу на свете жить!
А то вдруг явится в мундире
Я в армию пойду служить!
В защиту мира!
В те годы я была человеком очень молодым, но страшно уже устала от изнуряющей работы, бессмыслицы, безнадеги и звериной серьезности советской жизни. А тут вдруг Дмитрий Александрович, с его нежностью, игрой, концептуалистскими фокусами. Как он помогал мне! А я вот ему не помогала. Но очень хотела помочь, мечтала познакомиться с ним и высказать свою признательность.
И вот однажды, на выставке современной живописи, где играла рок-группа “Среднерусская возвышенность” и читали Нина Искренко, Игорь Иртеньев, Лев Рубинштейн, Володя Друк, мой институтский товарищ Тимур Кибиров и многие другие “неформалы” русской поэзии, я наконец-то его встретила. То есть сначала ко мне подошел какой-то незнакомый дяденька в пиджаке, очках и с портфелем. Не церемонясь, он всучил мне полоску бумаги с ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕМ под каким-то номером за подписью Дмитрий Александрович и растворился в толпе. Лишь когда он появился на сцене, оказалось, что это и был Пригов. Однако благодарственный энтузиазм во мне мгновенно угас, когда со сцены прозвучало:
Средь мелких повседневных частностей
Вот я на днях услышал зуммер
Я трубку взял и в то ж мгновенье
Услышал, что я чистый гений
Я чуть от ужаса не умер!
Что это?
Куда уж тут соваться с благодарностью. Однако самой ее отнюдь не убыло. От других поэтов своего поколения Дмитрий Александрович отличался метафизической проникновенностью, самоиронией и сочувствием ко всем, ко всем на свете, даже к женщинам. Причем сочувствие это было совершенно бескорыстным, без столь присущего многим эротико-потребительского экстаза:
Гладкою кожей на солнце сверкая
Ведь человек! – а как рыба какая
Неуловимая в синей воде
Но подберется когда не спеша
Ужас какой или пакость какая
Вот уже только глазами сверкает!
Только безумие! Только душа!
Да что женщины, даже к тараканам Дмитрий Александрович относился с нежностью:
Сидим у мокрого окна
И вдаль глядим, где из тумана
Встает желанная страна
Как некий запредельный дым
Я говорю с какой-то негой:
Что, волосатый, улетим! –
Я не могу, я только бегать
Умею! –
Ну, бегай, бегай.
А еще очень важным для меня было то, что Дмитрий Александрович был гражданским поэтом, как Некрасов, которого я тоже очень ценила, только более философски осмысленным, не отягощенным идеей воспитывать народ:
И на народ в буквальном смысле
Кто ненарод – не то чтобы урод
Но он – ублюдок в высшем смысле
А кто народ – не то, чтобы народ
Но он народа выраженье
Что и не скажешь точно – вот народ
Но скажешь точно: есть народ! И точка
Я среди народа выросла и любила его, но предпочитала с ним не сталкиваться ни в переполненном транспорте, ни в темных переулках, ни на стадионах, ни на пляже, ни в кинотеатре, ни в магазине, словом нигде, потому что я-то может быть народ и любила, а вот он меня не очень. И страну свою я любила, но все же мечтала поскорее отъехать от нее как можно дальше, чтобы любить издалека и правдой жизни эту свою любовь не омрачать.
Тем меньше нравимся мы ей!
Так я сказал в один из дней
И до сих пор не передумал
Но наиболее точным мне казался такой образ общей нашей с Дмитрием Александровичем родины:
Потерявши внешний вид
Скотоводница Глафира
Со страною говорит
Как живет она прекрасно
На работе как горит
Как ей все легко и ясно –
Со страною говорит
А страна вдали все слышит
Не видна как за рекой
Но молчит и шумно дышит
Как огромный зверь какой
Формально мы познакомились с ним через несколько недель после той исторической выставки. Кто-то из друзей сына Дмитрия Александровича пригласил меня к нему домой на просмотр фильма “Голод” с Катрин Денев и Дэвидом Боуи в главных ролях. По сути дела, видео было для меня только предлогом, чтобы оказаться вблизи любимого поэта, но скоро выяснилось, что этот просмотр хранился в тайне от папы, и специально был назначен на то время, когда его дома не было. Стоит ли говорить, что я была разочарована, к тому же “Голод” оказался отнюдь не Гамсуновский и даже не родной советский, а какой-то уж совсем жуткий. В тот момент, когда на экране кого-то в очередной раз жрали, а я от ужаса кусала себе руки, в комнату вошел Дмитрий Александрович, и сынок тут же выключил телевизор. Однако папа был в хорошем настроении. Он пожал руки всем присутствовавшим и представился: “Дмитрий Александрович”. Когда в ответ на его рукопожатие я слабо пропищала: “Оля”, он осведомился: “А как по батюшке называть изволите?” Пришлось произнести ненавистное отчество, которое ассоциировалось у меня исключительно с работой.
Дмитрий Александрович мешать нам не стал и тактично удалился. Когда же в поисках туалета, я стала соваться в разные двери, за одной из них обнаружила Дмитрия Александровича, почему-то стоящего на голове. Я, конечно, смутилась, стала извиняться, а он, как ни в чем не бывало, утешил: “Да ничего страшного, Ольга Евгеньевна, это ведь с каждым может случиться”. Не знаю, что меня больше поразило тогда, его поза или тот факт, что он обратился ко мне по имени отчеству. Словом, и в эту встречу я своей благодарности ему не высказала.
Меж тем Горбачев приоткрыл дверку в железном занавесе, и в нее устремились отказники, евреи, и не евреи вовсе. А тут и муж ко мне вернулся. Вместе мы подали на выезд, и нас тут же уволили с работы, что высвободило время для беготни по инстанциям за всевозможными справками. Стихи Дмитрия Александровича и в этой ситуации были очень утешительны.
Бюрократизм который выгрызает
Гляжу на справочку – но Боже мой!
Вот из нее росточек выползает
Смеется, плачет, ручками плескает
И к солнцу тянется, и всякое такое –
Ведь как убить живое!
Хотя и волк
Конечно
А дальше все пошло, как по маслу. Подобно тысячам других советских женщин, впервые оказавшись в западном супермаркете, я плакала не от счастья, а от сочувствия к своему народу, который остался в нищей, необустроенной стране, волокущей на своей согбенной спине молодые развивающиеся страны к “свободе убивать”, работала уборщицей, посещала бесплатные концерты и выставки, по сто раз на дню отвечала на вопрос – что я думаю о Горбачеве, учила английский, лечила мужа, воспитывала дочь. В то время я стала писать свои первые рассказы, но до тех пор, пока с родины не стали приезжать люди, сообщавшие, что “у них теперь тоже все есть”, страшно страдала от угрызений совести. А как только убедилась в том, что люди не врут, и действительно московские супермаркеты ломятся от жратвы, вздохнула с облегчением.
Правда не надолго, потому что, отъехав на девяносто километров от Москвы, в свой родной Орехово-Зуево, убедилась, что супермаркетов там по-прежнему нет, а продуктовые палатки хоть и ломятся, но цены такие, что мои престарелые родственники смотрят на них, как на поганки, которые только место занимают, а пользы от них никакой. Так что чувство вины ко мне довольно скоро вернулось. Да и свобода в России оказалась недолговечной обманкой, так что в который раз прав оказался Дмитрий Александрович, еще в доперестроечное время написавший:
Свобода без конца
Без выхода, без входа
Без матери-отца
Посередине Руси
За весь прошедший век
И я ее страшуся
Как честный человек
Через шесть лет после отъезда из СССР я впервые посетила независимую Россию и случайно встретила Дмитрия Александровича на улице. Случилось это рядом с финским посольством при весьма драматических для меня обстоятельствах. Мне было отказано в транзитной визе, а я все никак не могла понять почему и тыкала белобрысой тетке в окошечко свою американскую гринкарту до тех пор, пока дебелый охранник не взял меня под руки и не вывел из посольства, сказав: “И-итит-те и никокта польше сюта не прихот-тит-те”.
Да не нужна мне была их Финляшка! Просто у меня обратный билет до Нью-Йорка был из Хельсинки, а денег, чтобы до этих Хельсинок долететь, уже не было. Автобусом было намного дешевле, но нужна была транзитная виза.
Вы спросите, а как же ты в Россию из Хельсинок-то добралась? Да на автобусе ж… Я ведь вместе с американцами приехала, переводчицей, а они, погуляв денек по финской столице, расселись по автобусам и поехали в Санкт-Петербург, откуда через две недели отбыли, а я задержалась. Родина ведь. Однако вскорости деньги у меня кончились, а в тразитной визе мне отказали…
Все это я попыталась объяснить Дмитрию Александровичу, столкнувшись с ним за воротами. Он меня, конечно, не узнал и довольно сильно испугался, но на другую сторону не перебежал, хоть и видно было, что хочет. Он участливо меня выслушал, осудил нравы в финском посольстве, и лишь после этого сообщил, что вообще-то туда не собирался, а просто мимо проходил…
Только через двадцать лет после нашей первой встречи я наконец-то сумела высказать ему свою прямо-таки уже перезревшую благодарность. Это случилось в подвале редакции журнала “Слово-Word”, или, как шутят нью-йоркские литераторы, “Рыбы-fish”, где проходил совместный литературный вечер Гриши Брускина, Соломона Волкова и Дмитрия Александровича. Причем не только он сам, давно оставивший скульптуру ради литературы и музыки, но и весьма знаменитый в Америке скульптор Гриша Брускин, и не менее знаменитый музыковед Соломон Волков в данном случае выступали как литераторы. Они-то и представили меня Дмитрию Александровичу – как свою коллегу.
После очень удачного чтения он был в ударе, шутил, рассказывал анекдоты, устроил даже соревнование по прыжкам в высоту. Я была в восторге, домой вернулась поздно и, разбудив мужа, возбужденно рассказывала какой Пригов веселый, яркий, энергичный, артистичный, мудрый, глубокий, таинственный, незабываемый.
После вечера мы вышли на улицу и я спросила:
— Дмитрий Александрович, какой наказ в жизни дадите?
Он без промедления ответил:
— Жить не по лжи.
И все же сказать, что та встреча с ним была последней, нельзя, потому что мы с мужем продолжали следить за его творчеством, и найдя на “YouTube” его оперу “Россия”, восхитились, показывали ее всем нашим гостям, а по субботам, заглядывая на сайт “Грани”, муж говорил: посмотрим, что Дмитрий Александрович сказал. И он всегда говорил что-то разумное, доброе, вечное. И хоть уж больше не скажет, но в оставленных нам в наследство стихах, статьях и предуведомлениях его голос будет звучать все так же весело и пронзительно:
Ну, понятно, скажут:
Геродот, мол, да не тот
И неверно скажут
Потому что Геродот
В наше время был бы
Геродот, да уж не тот
А он Пригов был бы
То есть, я.
Ольга Исаева родилась в Казахстане. Окончила филологический факультет Московского Педагогического института им. Крупской, работала учителем в московской средней школе. С 1988 года живет в Нью-Йорке, печатается в российских и эмигрантских периодических изданиях («Новый журнал», «Время и мы», «Слово/Word»). Книги прозы: Исаева О. Разлука будет без печали. и Мой папа Штирлиц.