Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 2, 2007
Стриж подстригал макушки сосен –
то вверх, то вниз.
Не радуйся, что скоро осень,
не торопись.
Ещё дождём и ветром будешь
по горло сыт.
Она в кармане прячет кукиш,
что твой Дин Рид.
Пугает, лезет вон из кожи,
на понт берёт.
В запасниках одно и то же
из года в год.
А мы не лохи. На мякине
не проведёшь.
И неба полог тёмно-синий –
ещё не дождь,
но репетиция, где август,
как в клетке стриж,
уже не вызывает радость,
а горечь лишь.
* * *
Стало по Соколову,
Соколову В. Н., –
птица певчая слову
прилетела взамен.
И уселась на ветку
и поёт, как в раю.
А художника в клетку
посадила свою.
* * *
“Спокойной ночи, малыши”
и тётя Валя
годами нам от всей души
любовь внушали.
Мы полюбили изо всех
и даже больше,
как не любил, быть может, Лех
несчастной Польши.
Как не любил родную топь
Иван Сусанин…
Но что любовь загонит в гроб,
не знали сами.
И мы рыдаем от любви
и от восторга,
по горло в собственной крови,
да и не только.
* * *
Лежать, по сторонам глазея,
в коляске светло-голубой,
затылком чувствуя, что фея
простёрла крылья над тобой.
И делать ручкою прохожим
и улыбаться им в ответ.
И днём весенним, днём погожим
не лишним будет этот свет.
А то, что набежали тучи
и дождь заморосил опять,
так это даже лучше – лучше
под шум дождя младенцу спать.
Чуть набок съехала панама.
И слышится сквозь сон и гам,
как выговаривает мама
не в меру шумным воробьям.
* * *
Я боюсь, что я назад
не вернусь.
Все, кому не лень, кричат:
“Подлый трус”.
Я не трус. Мне скоро семь.
Через год.
Я сажусь на карусель –
и вперёд.
Подо мной луга, леса
и моря.
Надо мною небеса
и заря.
Издевался кто хотел,
а теперь
горько плачут: –Улетел.
Улетел.
Мы назад берём слова.
Не дури.
– Так и быть, дня через два
или три.
* * *
Да мало ли, что остановит.
Да мало ли, что тормознёт.
Портфель в сугроб.
Смотреть, как ловит
рыбак, и видеть рыб сквозь лёд.
Успеть к уроку, еле-еле,
на парту грохнуться без сил,
вытряхивая из портфеля,
снег, посиневший от чернил.
И сочинить отмазку – типа
что встретил инопланетян.
И плавать у доски, как рыба,
в правописании -ан- (-ян-).
* * *
Скользить на одной, про другую
забыть насовсем , навсегда,
вычерчивая и рисуя
фигуры на ватмане льда.
Чтоб взмыв в небеса в пируэте,
со скоростью сверхзвуковой,
откупорить пробку бессмертья
садовой своей головой.
И в том далеке распрекрасном
“канадки” повесить на гвоздь,
где знак бесконечности красным
тебе начертать удалось.
* * *
Ничегошеньки кроме
и нисколечко сверх:
зимний сад в полудрёме
и заброшенный сквер,
двухколёсный “Орлёнок”,
песню “Ванька-холуй”,
горько-сладкий спросонок
на губах поцелуй,
краснопёрки неслышный
замороженный стон,
перезревшие вишни
на десерт у ворон.
Вот и всё из поклажи.
Только то, что любил.
Втайне радуясь даже,
если что-то забыл.
Как турист-кээспэшник
я блуждаю в ночи,
где горит семисвечник
без единой свечи.
* * *
тонкой книжкой стихов,
мальчик искренне верит
в отпущенье грехов.
И тяжёлая лира
сквозь забвенье и тьму
от больного кумира
переходит к нему.
* * *
Оттоптали ноги,
чёрт возьми,
на лесной дороге
муравьи.
Оттоптали ноги.
Звон в ушах.
Больше из берлоги
ни на шаг.
* * *
Мне ветер рот законопатил
и выколол глаза песок.
Но я от ужаса не спятил –
я просто говорить не мог.
Лечу, не думая о стропах
и не завидуя живым.
Я сам хотел – я не прохлопал
воспользоваться запасным.
Лечу, раскинув крылья-руки,
как небо бледно-голубой,
и не нарадуюсь разлуке
с самим собой, с самим собой.
* * *
Поспешим – начинается рано
старый спор человечества с Богом
при посредничестве Иоганна.
Жизнь проходит от оха до аха.
Бах умолк. Только спор не закончен.
Не смиряет гордыню рубаха,
плаха – лечит, но тоже не очень.
Мой товарищ, до смертного мига
будем жить беспечально и бражно.
Рим сегодня стал ближе, чем Рига
и дешевле, но это неважно.
Важно то, что январскую вьюгу
и разлуку, и радость, и горе,
мы сыграем, как если бы фугу
Е. Лисицина в Домском соборе.
* * *
То ли снег, то ли пух тополиный.
Мягко стелет, да холодно спать.
Приползу на карачках с повинной.
Нет прощения. Мне ли не знать.
Снег растаял со скоростью пуха.
Отчего же не стало теплей?
Затянулась моя невезуха,
затянулась на шее твоей.
* * *
На две тысячи первом
африканском слоне,
как спасение нервам,
сон спустился ко мне.
Я во сне улыбался,
я блаженствовал, но
кто-то вдруг постучался
и вломился в окно.
И от этого грома
улетучился сон.
Надо мною огромный
и рассерженный слон.
“Я тот самый, две тыщи,
но не первый – второй,
о котором, дружище,
забыват порой.
Не надеялся встретить,
ухмылялся в душе.
А две тысячи третий
на подходе уже.
И четвёртый и пятый,
и шестой, и седьмой”.
Я проснулся помятый,
слава Богу, – живой.
Со слонами водиться
зарекаюсь теперь.
В крайнем случае – птицы,
воробьи, например.
* * *
Бьёт копытом прямо в темя
и как сивый мерин ржёт
необузданное время:
миг, минута, месяц, год.
Где-то там уже маячит
и стращает пустота.
Время мчится. Время скачет.
Два аллюра. Три креста.
Всё старо. Ничто не ново.
Слёзы глупые утри.
И вздыхаю, что подкова
заржавела на двери.
Чечик Феликс Михайлович родился в 1961 г. в Пинске. Закончил Литературный институт. Стажировался в институте славистики Кёльнского университета (проф. В. Казак). Автор двух поэтических книг. Стихи печатались в журналах “Знамя”, “Арион”, “Зарубежные записки” и др.