Из стихов разных лет
Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 4, 2006
ТАРАНТЕЛЛА ПОД ВОДОЙ
Рябь воды — это дрожь весла?
Ты меня под водой нашла,
музыка штор.
Камень, дерево — всё со мной.
Не летать же весь век одной.
Память — уголь, но нет иной;
звуки на что?!
Звук живёт раньше слов — в стихе,
в каждой косточке, пустяке…
Звук плывёт — отворяй трахей,
семечко вскрой.
Если штора впускает звук
вместо воздуха, вместо мух,
смерть, бессмертье — одно из двух
не за горой.
Скрипка — холод и белый свист.
В каждом вдохе сосны — альтист.
Руки женщины тянут вниз —
корни земли…
Общий голос от трёх речей,
безымянный, живой — ничей:
скрипка, альт и виолончель.
Мыслимо ли? —
Что из звука был создан Бог
раньше света, но позже трёх
голосов, чей переполох
мой водоём
пропустил, точно горсть песка,
через кроны и облака:
им любезна любая зга,
кратная трём!
* * *
НЕТ АФРИКИ
(Из “Африканского септета”)
С. Афлатуни
окисляется писчий орган.
Посвяти нашу музу истории
самых диких, затерянных стран.
Чтобы не было этих ублюдочных
краснощеких бульдожьих вилков
на пути к абиссинии любящих
и ни сном про любовь — мотыльков.
Где уста поздним солнцем окрасятся,
но откроются не для того,
чтоб сказать: мы живем собирательством,
чаепитием и овцево
Нет пророка, но нет и отечества.
Так уж лучше бы где-нибудь — там,
где война — не игра в человечество,
а болезнь к непочатым местам.
Впрочем, есть ли что истинно чуждое
для двуногих, как мы, цесарят!
И словесные наши жемчужины
несказанностью в горле болят.
А спроси у Степного Овидия:
быть-не-быть? — и в ответ — барбир, де,
не взыщите: живем чаепитием,
скотоводством и рукоде
Прочь от А… прочь из Афр… прочь из Африки —
с каждым слогом все дальше и даль…
Скоро брег и — прощайте, кораблики!
Почва, твердая, как никогда,
ляжет под ноги гробоносильщикам,
на плечах убаюкавшим прах.
Где ты, доблестный Ваня Васильчиков,
обретаешься, гидру поправ?!
Снизойди до меня, до ничтожества,
не рассудок — хоть речь укрепи,
и услышь: мы живем скотоложеством,
рукоблудием и чаепи
ВКУС УКРОПА
Рассматривая Сад на свет,
монгол, ровесник Зороастра —
что было, чего нет, и сверх
того — что на экране красным
подчеркнуто (а лучше бы
и вовсе вычеркнуть к лишаю!), —
я дни срезаю, как грибы,
и ничего не исключаю.
Вот лучшая из дочерей
земли на мешковине кротко
сидит: в изножье сельдерей,
райхон и венчики укропа.
Мне веет запахом страны,
куда плыву, но не причалю,
где сны светлы, глаза черны —
я ничего не исключаю —
а воздух зелен, как река
и разветвлен, как слух растенья,
и испещрен, как мотылька
полет упругим средостеньем.
Мне эта девочка лицом
напомнит многие печали
и сны. Потом… А что — потом?
Я ничего не исключаю.
На свет рассматривая ночь,
пойму: есть порох, нет порока.
Она окажется мне дочь,
зачатая в Стране Укропа.
Где Улан-Батор, друг степей,
я на руках ее качаю.
Сны отпущаеши… Теперь.
Как и в Начале.
***
К ПОЭМЕ (ВЕРБНОЕ)
Отныне до века присутствие пчёл
в моей почивальне, как в мёде, — при чём
(что может быть более кстати?):
из лопнувших банок варенье, рассол —
по стенам, и вечер — прозёванный сон,
забытый, как слон в зоосаде.
Другие жильцы остывающих книг
галдят, что в итоге мне, кроме как в них,
и не во что будет вселиться…
Однажды увиденной в ртутном жару,
разъятой — но, после того, как умру, —
тобою пребуду, Мелисса.
И я прозреваю как Сретенье — век,
в котором на внутренней копоти век
мелком обозначится чёлка;
что ныне, в руках у детей и отцов
на вербных побегах головки птенцов
дрожат, словно белые пчёлы.
***
АГЛАЯ
…Но к вечеру
в кастрюле тесто
Аби замешивала. Как
потом всю ночь в теплице кухни
под крышкой начиналось тесно!..
А волосинки на руках,
что сабли — вспыхивали, тухли.
Внизу всё призрачней, всё чётче,
копытом сотрясая дно,
она ступала — шаг за метром…
И дом — пятиэтажный счётчик
(я жил под крышей) — на одно
столетье становился мертвым.
Все взрослые тогда казались
красивыми, и колесо,
подняв на самый верх, ломалось…
В кастрюле набухала замесь,
что остроносое лицо
как форму сна перенимала.
Из тёмной кажити Аглая
лепила рост волос, ресниц.
А время пропускало воздух;
его материя гнилая
вытягивала воду с лиц
и снова обращалась в воду.
КОДИР
у входа в рай лежал один
не потревоженный веками
обыкновенный серый камень
известный именем кодир
а под него текла луна
но гасла не достигнув черни
сосредоточенной у дна
в подземном нежилом теченье
сюда являлся на покой
тот кто увидел море в капле
но в ужасе тушил огонь
узнав черты в недвижном камне
потом до солнечной возни
по профильной оплывшей кроме
формировался сон глазниц
и фосфором горели брови
и я в сопровожденье двух
подруг здесь мяту с ежевикой
губами рвал и местный дух
в носу пощипывал аджикой
а ночью всполохом золы
я будоражил сон кодира
и пара трещин до зари
себе лица не находила
он был казался невесом
что смутный воздух под подолом
бесполый и недвижный сон
к утру оказывался полым
проснувшись как из-под воды
я различал в изгибах тени
в буграх и впадинах следы
внутриутробного растенья
а через год пришёл другой
и обхватив его руками
качнул но отозвался камень
консервной жестяной трухой
Санджар Янышев, поэт, журналист, родом из Узбекистана, живет в Подмосковье. Участник и один из составителей антологии “Малый шелковый путь”.