Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 3, 2005
Это послесловие к удивительно цельной и состоявшейся жизни поэта. И будет оно, в основном, о стихах, потому что остались стихи, как отражение этой жизни, и то, что отражение почти лишено раздражающей ряби – главная заслуга поэта. Прочесть их так, как они написаны – не больше, но и не меньше – вот задача для благодарного читателя.
Стихи не словесная игрушка и не бегство от жизни, они – ее концентрация и “уничтожитель хлама”; результат настоящей поэзии – появление смысла и радость, даже (особенно) если говорится в ней о бессмысленности и безысходности. Все это было осознанно или почувствовано Львом еще в довольно ранних опытах, как и необходимость совершенных инструментальных средств, без которых нет поэзии: изощренного ритма и рифмы, точного звука, который не передает смысл, а сам им является. Вот детское впечатление от демонстрации, которое завершается так: “Воздушный шар играет позолотой, / Влекомый водородом и свободой” и на этих “о” мы улетаем вслед за шаром в эпоху своего детства. Это не рассказ о состоянии, это само состояние. А вот более сложный и изощренный пример претворения состояния в звук. В стихотворении “Когда не страшен горец был в папахе…” автор описывает блаженные и ушедшие в небытие молодости времена братства, когда он мог беззаботно шляться по Тбилиси “и пули спали, а грузины пели”. Очарование этой строчки не оставляет меня, я все не могу понять каким чудом пули, пройдя обморок сна, становятся пением. Но чудо происходит, и это чудо поэзии, в котором “у”, вывернувшись в “е”, приводит к сдвигу пластов, к замирению народов. В замечательном стихотворении “Все чего-то выглядывала…”, посвященном памяти близкого человека, есть строка: “Жизнь пройдет, как прокатилось яблоко”. Кажется, чего проще, но тот, кто не слышит, как долгое “а” оборвалось и действительно покатилось, как яблоко, тремя “о”, тот не читатель поэзии. Примеры можно множить, и я оставляю эту радость находок будущим читателям.
На поверхностный взгляд стихи Льва порой грешат “прямоговорением”: “Родил двух детей. / Посадил березку…”, “Почему ты мрачен? – спрашивает сын…”, но прочтите внимательно эти стихи, и вы увидите как туго взведена в них пружина слова, какой встревоженно чуткой интонацией они проникнуты. Словно к человеку пристают со всякой чепухой, когда он думает о главном. Что и является сутью повседневности, ее забот и страхов. Обороняясь, Лев писал стихи и живую стихию скандала всегда предпочитал гладкой фальши пошлости (“Гладенько, гладенько. Накатанная строка” – ловил он себя в стихах, обнажая прием, и тем избавляясь от его токсинов). Он прекрасно знал механизм проникновения пошлости из жизни в стихи, его болотную вязкость и вездесущесть, и был предельно бдителен. “Речь нарочита, странна, / Заострена. Как рогожа / Шероховата. Свежа. / Ни на что не похожа. / Речь рубежа”. Как он ждал этой “речи рубежа”, как был убежден, что наше время дождется гениального воплощения, не замечая, что сам участвует в этом, приходя в отчаяние от приступов немоты и радуясь поэтическим удачам, независимо от авторства.
Но, конечно, не звукописью и чистотой тона прежде всего жива поэзия Льва Дановского. Жесткость, жестокость мира ранила и не отпускала его. Хаос внутренний и внешний подступал, засасывая как вихрь, он наводил ужас и бороться с ним можно было только закляв его точными словами. И эти точные слова нашлись. Подобно Диогену, ходившему среди толпы с факелом, крича: “Ищу человека!”, Лев искал и не находил паскалевский “мыслящий тростник”, но от бездны отчаяния спасало слово:
Снег сухой летит на пруд,
Перхоть белая небес.
Тростника не видно тут,
Посочувствуйте мне, Блез.
Снег сухой летит в лицо,
Почему он так правдив?
Мира хрупкое яйцо,
Шаткий утренний штатив.
Ух, какая круговерть!
Колкий, колкий кавардак.
Леска, тянущая смерть, –
Держит удочку чудак.
Он, старается не зря,
Будущий владелец щук.
Снег сухой летит, творя
Хаос радостный вокруг.
В стихотворении обозначены все важнейшие для Дановского темы, все, что так мучило и не отпускало его до конца: и хрупкость мира, и правдивая беспощадность хаоса, отсутствие человека и вечное присутствие смерти. Но главное, удалось все точно расположить, заклясть поэтическим словом, и вот – хаос становится радостным. Потому что за глубоко пережитым и выраженным ужасом нет ничего, кроме радости, пусть радости отчаяния. Это прозрение, которым поэзия наградила Дановского за верность и бескорыстие, дается немногим, а сказать об этом достойно и своим голосом дано только истинному поэту. В стихах, посвященных его памяти, я тоже пытался заклясть хаос смерти и выйти если не к радости, как получалось у Льва, то хотя бы к покою:
ПАМЯТИ ЛЬВА ДАНОВСКОГО
В небе царит звезда.
Смерть подступила теперь тобой,
Жесткое ложе тоски подстелила.
Звук неразборчив: свирель и гобой?
Смерть подступила.
Шарит и шарит на ощупь втемне,
Изобретательна старая стерва:
Все норовит доискаться во мне
Голого нерва.
Столько забрала уже – все не впрок,
Как в тебя лезет, беззубая прорва!
Хочешь оставить всухую, без крох
Нужного корма?
Как мне забыть этот ласковый жест,
Полуобъятье, летящее мимо…
О, одиночества жалящий перст!
Невыносимо.
Что это значит, что ты умирал
В час, когда я обретался у края
Гор, где Господь человека ковал –
В каменоломне Синая.
Горы там помнят божественный нрав,
Благоговейно ночами читают
Чистое небо, в котором, ты прав:
Звезды царят и мерцают.