Майору заметно за сорок — он право на льготный проезд

проводит в простых разговорах и мертвую курицу ест –

а поезд влачится степями непахаными, целясь в зенит,

и ложечка в чайном стакане — пластмассовая – не звенит.

Курить. На обшарпанной станции покупать помидоры и хлеб.

Сойтись, усомниться, расстаться. И странствовать. Как он нелеп,

когда из мятежных провинций привозит, угрюм и упрям,

ненужные, в общем, гостинцы печальным своим дочерям!

 

А я ему: «Гни свою линию, военный, пытайся, терпи –

не сам ли я пыльной полынью пророс в прикаспийской степи?

Смотри, как на горной окраине отчизны, где полночь густа,

спят кости убитых и раненых без памятника и креста — 

где дом моей музыки аховой, скрипящей на все лады?

Откуда соломкою маковой присыпаны наши следы?»

«А может быть, выпьем?» «Не хочется».  Молчать, и качать головой —

фонарь путевой обходчицы да встречного поезда вой…

 

 

***

Я стою на ветру, а в руке адресок,

переписанный наскоро, наискосок,

а январь сухорук, и февраль кривоног,

и юродивый март невысок –

я стою у метро, я хочу шаурмы,

я невооруженный на форум

не хочу, потому что устал от зимы.

Что твердите вы, дети, взволнованным хором?

Что вы мне посоветуете наперебой,

от чего отговаривать станете? Я бы

жил да жил, с человеком менялся судьбой,

и дышал этим воздухом слабым –

этим варевом волглым и грешным, пока

пар дымит из подземного устья,

и обратные братья его – облака –

отдыхают в своем захолустье,

и закрою глаза, и обижусь, и пусть

никого не найду. Никого не дождусь.

И шепну: о моя золотая! 

До свидания, дети. Воздушный ли шар,

или все-таки я отшумел, отдышал,

книжки тощие переплетая?    

 

 

*** 

В небесах оскаленных огненный всадник несется во весь опор,

а у меня — тлеет под сквозняком запах старого табака и лимонной корки.

Славное было начало, добрый топор, только с известных пор

там, где звучало слово — сплошные ослышки и проговорки,

там, где играло слово, брешет лисица на алый щит,

занесший копье оглядывается и вздрагивает, но не сразу

останавливается у озера, где в камышах шуршит

уж, и шелестит цветная галька в деснице заезжего богомаза.

 

Далеко ли по этой глади уплывут пылающие корабли —

пораженные недругом? Чем я утешусь в скорби своей? Разве

даже морской простор, даже дорога в тысячу ли

не начинается с землемерия и водобоязни?

Неуютно иконе спасителя на городской стене.

Неспокойно пешему, да и конному – благодатью

поделиться не с кем. Молчат, не умея ответить мне,

дуб и холст – путешествующие глухонемые братья.

 

Охладив примочкой саднящий продолговатый синяк

на щеке, руки выложив на одеяло, исходя постыдной

ревностью, я ворочаюсь на алых шелковых простынях,

осознавая, что ночь постепенно становится очевидной —

разомлевшей, насыщенной зимним воздухом и землей,

не спеша поднимающей узкий бокал во здравие

и бесправие мертвого всадника, веской и невесомой, злой,

молодеющей на глазах, переполненной плазменной явью.