Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 1, 2004
Если не знать перспективы, холмы
даль заслонили, но можно взойти
на Елеон, оторвав от сумы
нищенской ровную ленту пути.
Грязь или снег, в общем, разницы нет.
Екклесиаст разбросал времена
вместе с камнями, и прежний завет
не осознал, что такое вина.
Море холмов, море крови, кривых
море путей, океаны камней.
Чтобы от мертвых уйти и живых,
надо остаться совсем без корней.
Надо покончить со всем, что сулит
жизни лекало, и, выпрямив слог,
от беспрерывных и бешеных битв
ввысь устремиться, где царствует Бог.
ЗЕМЛЯ УР
Бывшая земля зовется Ур;
там на ней, на бывшей, что-то есть.
Там есть то, что прячется в прищур,
чтобы не достать и не прочесть.
Что-то там имелось позади,
например, пространство или срок.
Мыслится, что всё не без пути,
на котором возникает Бог.
Даже если плачу, не могу
помнить и забыть, знать и не знать.
Неподвижен я или бегу,
кем я был и кем мне должно стать?
Можно завести опять стада,
женщину заставить прясть руно,
но уйти от жгучего стыда
никому на свете не дано,
не разрешено. Была земля,
нет земли. Была судьба одна,
а теперь другая. Бога для
в жертву принесенная страна.
20 июля 95 г.
Елеон
РУССКИЙ АЛЬБОМ
Дворец на площади – палаццо
(что то же самое), густые
щи зарослей, и смех паяца,
и слезы родины. России.
И бедный человек предместья,
и робкий человек, и жалкий.
И жизнь от вести и до вести,
и битва при безвестной Калке.
И срок недолгий, вздох нечастый,
месть стужи, скоротечность лета.
И пастырь добрый, но несчастный,
и убедительность скелета
в шкафу пустом. Влиянье дали
на взгляд и речь, на жест и поступь.
И крик о всех, кого не ждали,
и в небеса свободный доступ.
Пожар в Москве, война и снова
война. Молебны и хоругви.
Союз Петрова с Ивановым
и буйное смешенье публик,
потом республик. Достоевский.
Топор с животным на орбите.
На кладбище выводит Невский
проспект, и осы вместо литер.
И сеть из детства с трупом жутким,
и черви в яблоках и сливах.
И ангел возле каждой будки,
и черт у каждого обрыва.
И власть не красных и не серых,
и в тесноте простор убогих.
И Небо без конца и меры,
и крест, что найден по дороге.
17 июня 1995 г.
Елеон
* * *
На месте речи письменной раскопки:
осколки, черепки… На месте речи
все взято под контроль – в кавычки, скобки,
как будто смысл еще не рассекречен.
Как будто смысл еще не обнаружен,
как будто Вия складчатое зренье
не хочет видеть ничего снаружи,
не искушаясь ужасом мгновенья.
Как будто сфинкс, уйдя от хитрых греков,
загадку задал страшную такую,
что оставаться просто человеком
никто вокруг и рядом не рискует.
Никто не жаждет жизни безымянной:
скворца, стрижа, воздушного пароля,
кровавой зоны и колючей раны,
что выдержать под силу только голи.
А если не о поле, о странице,
или странице, ставшей этим полем,
то слово Словом держится и длится,
не мысля оторвать себя от боли.
* * *
Венозный снег, отечные сугробы.
Невыносимость слякоти и мрака.
Закрыть границы сердца надо, чтобы
могла речь независимость оплакать.
Могла сказать о суверенитете
троянскому коню или металлу.
Войне, что захватила все на свете,
среди которой ничего не стало.
Не стало никого, не вторгся кто бы,
не овладел, не вытоптал, не сделал
так больно, что попробуй жить, попробуй
поднять, как ополченье, речь на дело.
Уже написан Вебстер, Вертер, ветер.
Уже Москва сгорела, Троя пала.
Уже изношен мир, чтоб Слово встретить,
открыть границы и начать сначала.
CURRICULUM VITAE
1
На берегу курортном запах йода,
и площадь, как в Сицилии, и танцы.
Интеллигент, что вышел из народа,
готовится податься в Розенкранцы.
Он Клавдию решил служить и зорко
за принцем крови смотрит из фонтана.
Весь свет тюрьма, у света на задворках
играет некий Джон на фортепьяно.
Уже темнеет и близка развязка.
Офелия кричит в пустом бараке.
И Гамлет ходит с белою повязкой,
чтоб Призрак мог узнать его во мраке.
2
Конец недели. День горячий.
Пол подсыхает в комнатушке,
где сумасшедший мысли прячет
в тетрадке, что похерит Пушкин.
Просвистана равнина птицей,
на свалку выброшены книги.
Кого не вспомнишь – за границей,
чтоб было, где носить вериги.
Клубится воздух. Чаадаев
сидит один в противогазе
и пишет, если не рыдает,
не о холере, так проказе.
И ум его обширней места.
И на сукне английском руки,
как два весла, гребущих вместо
прекраснодушия к разлуке.
3
Мебель имени Пильняка
дождалась своего быка.
В остальном всё в режиме прежнем,
как тогда, когда правил Брежнев.
И тогда, когда было пусто
место гения, когда дустом
посыпали вокабулярий…
Ледниковый период. Жарит
солнце так, что течет Снегурка.
И придурок, сменив придурка
на посту, отправляет рапорт
в преисподнюю. И собакой
воет страх, воет каждый третий,
не попавший в расчет. И ветер
воет. И ледника наличье
вытесняет гнездовье птичье.
И снимаются с жизни птицы.
И ползет по камням столицы
то ли папоротник, а то ли
мрак, что Древним Египтом болен,
миф, что с Грецией Древней связан…
И, открыв два безлюдных глаза,
ничего смотрит в никуда
сквозь привычную линзу льда.
4
Вавилонская башня обрушилась в среду.
Под обломками всё похоронено. Ныне
безъязыкие празднуют нагло победу.
Грибоедова прах возвращается к Нине
Чавчавадзе. Еще будет горя немало.
На обмане оптическом время построят.
Я устал, ты устал, мы устали – усталость
стала нашим пространством, и чувством, и строем.
Кирпичи краснокожи, а жизнь чернокожа.
Начинается мир от окна, что закончен.
Пишем и говорим, только вспомнить не можем
штиль высокий, как шпиль, золотой его кончик.
1995-96 гг.
ОСЕННЯЯ ТИРАДА
Я не бывала нигде, кроме где-то,
как-то, не помню, не знаю, когда-то.
С памятью плохо, поскольку задета
диким вторжением, наглым захватом.
И соплеменники стали врагами,
и современники. Что тут предпримешь?
Дерево веткой стучало по раме,
чтобы забылось реальное имя.
Так и приехала в долгие сроки,
темное место, пространство глухое,
чтобы к себе отнести все упреки
и отказаться от роли изгоя.
Я виновата за тех и за этих:
степень вины моей больше, чем степень
доктора Оксфорда, что не заметит
где-то и как-то беспамятный лепет.
Мне не положено больше, чем Богом
было дано, потому как-то, где-то
станет однажды душа у порога,
глядя на мертвое тело поэта.
Я остаюсь. Ухожу в нестяжанье:
не захватить, не отнять, не нарушить
право души на небесное званье,
нищее право на посох пастуший.
ЗИМНЯЯ ТИРАДА
Промерз ковчег, барак, глагол, рассудок.
Снеся яйцо, кукушка упорхнула
и кукушит в углах и ниоткуда.
Возможна разве цель среди разгула?
Возможен разве смысл? Невозможен.
Зима за край загнулась горизонта.
Повсюду плен, и мысль течет по коже,
поскольку древа нет в пределах фронта.
Всё брошено на ходики; коряво
ведет счета кукушка гегемонов,
а те, кто не, без права быть, без права
какой-нибудь стены, читай заслона.
Дверь хлопает, окно стучит, поджилки
трясутся, не выдерживает сердце.
Текут глаза, что выколоты вилкой,
крошится жизнь, как зубы иждивенца.
Давай кормить эмалью кукушонка,
давай в дыру забрасывать улыбки
сознанье потерявшего ребенка,
обобранного временем до нитки.
Регина Дериева — автор двадцати сборников стихов, эссеистики и переводов. Ее произведения переведены на несколько языков. В настоящее время живет в Стокгольме.