Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 2022
Эркюль Пуаро и мисс Марпл
В сочинениях Агаты Кристи преступления раскрывают разные герои — совсем не только Эркюль Пуаро и мисс Марпл, но именно они стали визитной карточкой Агаты Кристи, затмив прочих детективов, созданных ее воображением.
Эркюль Пуаро и мисс Марпл.
Персонажи-антиподы.
Карикатурный маленький иностранец-космополит из понаехавших, а не отправиться ли вам восвояси, и — сельская, из глубинного народа, леди с ксенофобскими предрассудками.
Пришлый — местная.
Ненаш — наша.
Необыкновенный и бросающийся в глаза — обыкновенная и незаметная («курица»).
Остро противопоставлены.
Мисс Марпл никогда не скрывала, что в отношении иностранцев придерживается старых добрых викторианских взглядов. Кто их знает, этих иностранцев! Конечно, было бы глупо относиться с подозрением абсолютно ко всем. У нее самой достаточно приятелей — иностранцев. Но все же…[1]
(«Немезида», 1971)
Авторская речь превращается в немаркированный внутренний монолог — характерный для Агаты Кристи стилистический прием, свидетельство литературной тонкости.
«Конечно, было бы глупо», но при первом взгляде на иностранца мисс Марпл испытывает именно такие чувства — другой вопрос, что она не склонна застревать на подозрительности. Внутренний монолог красноречиво завершается отточием: «Но все же…». Можно себе представить, как бы отнеслась, по первому впечатлению, мисс Марпл к Эркюлю Пуаро — не думаю, чтобы он ей сильно понравился.
Вот диалог из романа «Драма в трех актах» (1934). Эркюля Пуаро спрашивают:
— Почему вы иногда говорите на превосходном английском языке, а порой — нет?
— <…> Друг мой, разговор на ломаном английском языке имеет огромное преимущество. Люди вас начинают презирать. Они говорят: «Иностранец, даже не умеет правильно говорить по-английски». <…> Такова английская точка зрения. Она вовсе неправильна. Но таким путем, как видите, я избавляю людей от настороженности[2].
Утилизирует в своих целях английское высокомерие.
Из романа в роман это работает.
Вот забавная иллюстрация скромной ксенофобии английского общества. Славная девушка Джейн («Убийство в облаках», 1935) встречается с молодым человеком, они увлечены друг другом, они обнаруживают фундаментальную общность картины мира: оба любят собак и не любят кошек, оба не любят толстых женщин и негров. Агата Кристи дает волю своему тихому юмору.
Космополитизм Эркюля Пуаро и викторианская ксенофобия мисс Марпл сами по себе предполагают наличие иностранцев — в противном случае такое декларирование бессмысленно. Соответственно, иностранцы являются. Притом в изобилии.
Интернациональный экспресс
«Убийство в ‘Восточном экспрессе’» (1934) — самый, наверно, знаменитый роман Агаты Кристи — по количеству национально представленных персонажей эксклюзивен: ничего такого у нее больше и близко нет. Пассажиры с последней прямотой высказываются о национальности других пассажиров. Обильно и некомплиментарно.
Вот подозреваемые в убийстве в порядке допроса их Эркюлем Пуаро. Я привожу некоторые взаимные национальные характеристики, которые никак нельзя назвать политкорректными — впрочем, в те времена политкорректности, как известно, в заводе не было. Совершенно неважно, действительно ли эти люди думают то, что говорят, или (тщетно) морочат голову великому сыщику, важно, что они воспроизводят общее мнение. Не все они те, за кого себя выдают, но это не имеет значения. Итак:
Француз Пьер Мишель — проводник спальных вагонов.
Американец Гектор Маккуин — секретарь убитого в поезде мистера Рэтчета: «Мне, как правило, не очень-то по душе англичане».
Англичанин Эдуард Генри Мастермэн — лакей мистера Рэтчета. Вот характеристика его одним из персонажей: «Он англичанин и, по его собственным словам, ‘с кем попало не якшается’. Он невысокого мнения об американцах и вовсе низкого о представителях других национальностей».
Американка миссис Хаббард. Недалекая, суетливая, самодовольная женщина. Комический персонаж в трагической ситуации.
Шведка Грета Ольсон, не имеющая ничего общего с застрявшей у меня в памяти Региной Ольсен.
Русская княгиня Наталья Драгомирова. По моему разумению, фамилия скорее украинская или болгарская. Но ведь мы не поставим это в вину Агате Кристи?
Венгры — граф и графиня Андрени.
Англичанин полковник Арбэтнот. Офицер с индийским послужным списком, настоящий pukka sahib, несущий бремя белого человека, — персонаж, кочующий из одного произведения Агаты Кристи в другой. Храбр. Честен. Надежен. Полон спеси.
Американец Хардман. Почти карикатурный клишированный персонаж. Безвкусно одетый, жующий жвачку. С грубым, правда и добродушным, лицом. Итальянцы для него — «итальяшки».
Итальянец Антонио Фоскарелли. Как и подобает клишированным итальянцам, веселый, общительный, несдержанный: «Неприятная нация — англичане. Такие необщительные».
Англичанка мисс Дебенхэм. Английские девушки и молодые женщины, сдержанные и в то же время полные обаяния, — любимые персонажи Агаты Кристи.
Немка — фрейлейн Хильдегарда Шмидт, горничная княгини.
К пестрой интернациональной компании надо присовокупить еще несколько персонажей, в убийстве не подозреваемых.
Бельгиец — мосье Бук, директор Международной компании спальных вагонов. Мосье Бук об итальянцах: «Итальянцы вечно хватаются за нож. К тому же они все вруны. Я не люблю итальянцев». Оно и понятно: как любить врунов и убийц?!
Грек — доктор Константин.
Американец — мистер Рэтчетт (как выяснится, псевдоамериканец), убитый в поезде.
И не забыть про самого важного бельгийца — Эркюля Пуаро.
Но дело не только в количестве национальных персонажей и в их интересных высказываниях друг о друге: что существенно более важно, «национальное» принципиально для понимания художественного (метасюжетного) замысла: человечество в лице двенадцати его разнонациональных представителей, как бы санкционированных свыше (определенно больше, чем просто присяжные), выносит и приводит в исполнение приговор злодею, похитившему и убившему ребенка. То есть это такая всемирного размаха драма.
Правда, компания немезид, если вы обратили внимание, состоит из тринадцати персон. Ну так тетя убитого ребенка и не участвует в исполнении приговора, а ран, по замыслу Агаты Кристи, должно быть двенадцать.
К убийству в поезде приводит цепь событий, связанная с похищением и убийством ребенка и последовавшей затем чередой смертей. Ребенок — Дейзи Армстронг — еврейская девочка. Эркюль Пуаро выясняет, что в поезде находится бабушка Дейзи — трагическая актриса Линда Арден, убедительно сыгравшая комическую роль миссис Хаббард, и младшая дочь Линды — графиня Андрени, венгерка, но только не по крови, а по паспорту.
Как понять, что Дейзи — еврейская девочка? Впрямую это нигде не сказано. Проверяя паспорт графини Андрени, Эркюль Пуаро узнаёт, что ее девичья фамилия — Гольденберг. Стало быть, и Соня Армстронг, мама Дейзи, в девичестве Гольденберг. Конечно, Гольденберг необязательно еврейская фамилия — и у немцев бывает, но описание внешности графини снимает все вопросы:
<…> ее глаза, красивые, темные, миндалевидные, с длинными черными ресницами, оттенявшими матовую бледность щек, следили за ним. <…> В красоте молодой графини было нечто необычное, экзотическое[3].
Национальность Линды Арден нам неизвестна, но, поскольку она представлена как великая трагическая актриса, можно с некоторой вероятностью предположить, что она американский клон Сары Бернар — одной из величайших трагических актрис конца XIX — начала XX века. Отец Дейзи, полковник Армстронг, — наполовину англичанин, наполовину американец. Но Агате Кристи было важно, чтобы в девочке текла и еврейская кровь.
Выясняется, что убитый американец мистер Рэтчетт только прикрывался этим именем, скрываясь от правосудия. На самом деле он был итальянским гангстером и убийцей несчастной Дейзи Армстронг. Настоящая его фамилия, Кассетти, естественным образом встраивается в ряд итальянских еврейских фамилий. Определенно утверждать, что злодей — еврей, было бы некорректно: помимо фамилии, для этого нет оснований, но возможность остается открытой. В таком случае цепь замыкается: и убийца, и жертва — евреи.
Фамилия Ratchett фонетически почти совпадает с прилагательным «wretched», что в переводе на русский значит, в частности: гнусный, дрянной, скверный, проклятый, мерзопакостный, окаянный, мерзкий, злодейский.
Агата Кристи использовала в своем романе реальную семейную драму знаменитых в то время летчиков Энн и Чарльза Линдберг: в 1932 году их двухлетний малыш был похищен и убит. Убийство ребенка и последовавший судебный процесс долгое время были в центре общественного внимания (путешествующие по Америке Ильф и Петров откликнулись, заклеймили страну, где такое возможно). Но семья Линдберг не была еврейской[4]. Национальная трансформация — один из способов придать сюжету всемирный (библейский) масштаб.
К делу отношения не имеет, но коль уж речь зашла о «Восточном экспрессе», не могу удержаться: продемонстрирую интересный образец письма Агаты Кристи на примере фрагмента романа. Бельгиец Эркюль Пуаро предлагает бельгийцу мосье Буку поразмыслить над фактами — Бук размышляет:
Безусловно, надо как следует подумать. Но ведь, по правде говоря, сколько можно думать… Пуаро определенно подозревает молодую англичанку. Явно ошибается. Англичанки слишком хладнокровные… А все потому, что они такие тощие… Но не буду отвлекаться. Похоже, что это не итальянец, а жаль… Уж не врет ли лакей, когда говорит, что Фоскарелли не выходил из купе? Но чего ради ему врать? Англичан трудно подкупить — к ним не подступишься. Вообще все сложилось до крайности неудачно. Интересно, когда мы отсюда выберемся? Должно быть, какие-то спасательные работы все-таки ведутся. Но на Балканах не любят спешить… Пока они спохватятся, немало времени пройдет. Да и с их полицией не так-то просто договориться — они тут такие чванные, чуть что, лезут в бутылку — им все кажется, что к ним относятся без должного почтения. Они раздуют это дело так, что не обрадуешься. Воспользуются случаем, раструбят во всех газетах. <…> Любопытный человечек. Кто он, гений? Или шарлатан? Разгадает он эту тайну? Вряд ли. Нет, это невозможно. Дело такое запутанное… Все они, наверное, врут… Но и это ничего нам не дает… Если они все врут, это так же запутывает дело, как если бы они все говорили правду. А еще эти раны, тут сам черт ногу сломит. Было бы гораздо проще понять, что к чему, если бы в него стреляли. Гангстеры всегда стреляют… Америка — любопытная страна. Хотелось бы мне туда съездить. Передовая страна. Прогресс везде и во всем. Дома надо будет обязательно повидаться с Деметриусом Загоне — он был в Америке и знает, что там и как. Интересно, что сейчас поделывает Зия? Если жена узнает…
Со вниманием читала Джойса. Впрочем, с чего я взял, что мыслительный поток мосье Бука не идет к делу: ведь он полон, как это свойственно картине мира героев Агаты Кристи (отнюдь не только в этом романе), упрощенных и клишированных национальных определений.
А вот еще забавная литературная завитушка, тоже не без «национального». Эркюль Пуаро допрашивает Мастермэна, слугу мистера Ретчетта:
— С вами кто-нибудь еще едет?
— Да, сэр, рослый итальянец.
— Он говорит по-английски?
— С грехом пополам, сэр, — презрительно сказал слуга <…>.
— Вы с ним много разговаривали?
— Нет, сэр, я предпочитаю читать.
Пуаро улыбнулся. Он представил себе, как этот джентльмен — «слуга для джентльменов» — пренебрежительно осаживает говорливого верзилу-итальянца.
— А что вы читаете, разрешите полюбопытствовать? — спросил Пуаро.
— В настоящее время, сэр, я читаю роман «Пленник любви» Арабеллы Ричардсон.
— Хорошая книга?
— Весьма занимательная, сэр.
Обратите внимание: на вопрос Эркюля Пуаро, что у вас за сосед в купе, Мастермэн отвечает не «рослый человек», но «рослый итальянец»: национальность — приоритетная характеристика человека. И естественно, он с презрением относится к плохо говорящему по-английски — отношение, свойственное многим персонажам Агаты Кристи; Эркюль Пуаро, как мы знаем, мастерски этой английской слабостью пользовался.
Теперь о занимательном романе «Пленник любви». Агата Кристи решила малость поразвлечься литературной мистификацией: Арабелла Ричардсон со своим романом существует исключительно в «Восточном экспрессе». Женское имя автора апеллирует к женской литературе, название романа — к потоку чувствительной литературы про большую любовь. Улыбка Агаты Кристи: увлечена романом не юная дева, а старый холостяк.
Иностранцы в Стайлз
Эркюль Пуаро и капитан Гастингс — редакция знаменитой пары Артура Конан Дойла, готовый и заведомо известный читателю образец, но Агата Кристи вносит сюда принципиально новый момент: национальный. Маленький и смешной Эркюль Пуаро представлен в паре с героем войны капитаном Гастингсом — гениальность протагониста-иностранца должна еще ярче воссиять на фоне посредственности ассистента местного разлива.
Эркюль Пуаро не единственный иностранец в первом романе Агаты Кристи. У русской женщины Мэри роман с одним отталкивающим типом. У него большая черная борода, и он специалист по ядам («один из самых крупных в мире»). Семейная сцена: Джон и Мэри.
— Я сыт по горло этим типом. К тому же он польский еврей!
— Примесь еврейской крови еще не самая плохая вещь. Во всяком случае, она мне нравится больше, чем чистая кровь, текущая в жилах породистых англосаксов и делающих их, — она многозначительно посмотрела на Джона, — вялыми и бесстрастными тупицами[5].
Польский еврей! Ужас! Правда, на свете бывают вещи еще хуже. Спасибо, Мэри. К нашему (читательскому) удовольствию, роман с гадким евреем оказывается мнимым: загадочная русская женщина просто хочет разжечь ревность своего породистого и вяловатого Джона. Интересно, что в картине мира прекрасной Мэри еврейская кровь хороша только в виде примеси — правильно, все хорошо в меру, надобно и честь знать.
Яды и зловещая, как бы выставленная на показ, борода доктора Бауэрстайна должны бросить на него подозрение, в тени которого до поры до времени будет скрываться настоящий убийца. Но они играют тут и иную роль: апеллируют к подсознательному образу мистического еврея-убийцы, представленного в английской литературе по крайней мере со времен Чосера, а в духе времени, конечно же, много раньше. В архаическом стереотипе еврей и яд рифмуются. Смотри хотя бы «Скупого рыцаря». В 1942 году (!) о. Сергий Булгаков («Гонения на Израиль») писал о еврейской лаборатории духовных ядов. Вот Агата Кристи и пользуется готовым расхожим стереотипом. Но в конечном итоге демонстрирует, что бессознательное доверие к нему приводит к неверным выводам. Черная борода может, конечно, в силу культурных ассоциаций показаться зловещей, но может быть просто черной бородой. И не каждый еврей-токсиколог, даже с черной бородой, — отравитель.
Правда, в конце концов архетипическая, зловещая борода все-таки оправдывает свою репутацию: доктор оказывается немецким шпионом (дело происходит во время Первой мировой войны). Эркюль Пуаро с его широким взглядом на вещи видит в ядовитом докторе образец национального (немецкого) патриотизма — Гастингс с его британской обывательской ограниченностью, фронтовыми подвигами, ранами, правь, Британия, морями, не в состоянии разделить точку зрения безродного (бельгийского) космополита.
Первая мировая! Патриот Германии — польский еврей!
Национальное у Агаты Кристи
Национальная определенность у Агаты Кристи — инструмент поверхностной индивидуализации персонажа, придания ему внешнего своеобразия, вовсе не обязательно имеющего значение для сюжета, чаще всего не имеющего, легко может быть заменена. Эта — блондинка, та — старуха, а эта вообще — шведка. Вполне достаточно: детектив как жанр требует в этом отношении соблюдения меры, не переборщить, не перегнуть палку, не скатиться ненароком в «Преступление и наказание» — Агата Кристи честь знает, границу отслеживает и никогда не допустит, чтобы психологическая усложненность перетянула на себя одеяло: национальные характеристики просты, клишированны, легко узнаваемы, как черная борода доктора Бауэрстайна, читатель удовлетворенно кивает: верно подмечено! да ведь я и сам так думаю.
Вот героический агент германской спецслужбы доктор Розен («Четверо подозреваемых», 1932) — жертва тайной политической организации. Ничто, кроме гортанного акцента, не выдает в нем еврея. Он легко мог бы быть немцем — решительно ничего не изменилось бы. Но Агата Кристи назначила его для разнообразия евреем. Какой акцент у ассимилированного немецкого еврея в 32-м году?! О чем она говорит?! Господи, какая разница?! И кто об этом знает?!
«Вечеринка на Хеллоуин» (1968) начинается с огорчения Эркюля Пуаро: приглашенный в гости приятель не сможет прийти. Приятеля зовут Соломон Леви (Солли) — более в романе он не упоминается, тут же благополучно забыт, ни для чего не нужен. Персонаж совершенно виртуальный. Мог бы вообще не упоминаться. Но надобно же о нем хоть что-то сказать — пусть будет евреем. Эркюль Пуаро — космополит, человек широких взглядов: вот у него приятель еврей.
Как правило, все «национальное» у Агаты Кристи именно такого рода, глубже не идет, но есть и исключения. Их относительно немного: считанные случаи.
Редкостный и выразительный пример — в «Убийстве на рождество» (1938). Пилар Эстравадос — испанка не только по имени (как Солли), не только в силу своей яркой внешности (аналог гортанному акценту); что много важнее, у нее своя картина мира: свой национально окрашенный взгляд, свой национально окрашенный этический и эстетический кодекс, свой трагический испанский опыт (Гражданская война со всеми ее ужасами). Ничего подобного нет у зловещего доктора Бауэрстайна, героического доктора Розена и других евреев Агаты Кристи.
Княгиня Драгомирова могла бы быть испанской или румынской аристократкой — для сюжета совершенно безразлично. Но коль скоро она названа русской княгиней, Агата Кристи информирует о ее специфической картине мира, слегка отличающейся от среднеевропейской, — княгиня с презрением относится к скучной юридической процедуре и предпочитает неосложненное прямое и непосредственное действие: будь ее воля, дворовые отвели бы злодея на конюшню и запороли до смерти. В отсутствие дворовых и конюшни пришлось пойти на компромисс.
Еще одно исключение — кухарка Мици, персонаж второго-третьего плана в романе «Объявлено убийство» (1950). Тоже со своим личным и национальным бэкграундом. Она глупа, коверкает английский язык и вообще курица. Комический персонаж, вроде Лариосика. Но только Лариосик рассказывает всем о своей неудавшейся семейной жизни, а Мици — о том, как немцы на глазах у нее убили ее семью. Надоела, сто раз слышали, сколько можно?! Уже и раздражение вызывает. Параноидальный страх, что и в Англии достанут ее и убьют. Да кому ты нужна?! Вообще-то снисходительно к ней относятся. Дали кров и работу. Терпят. Добрые люди. Я же говорю: комический персонаж.
Чужая кровь не липнет к телу,
А только к коже, так уж сделан
Любой приятный человек
Еврейская кабала
По крайней мере в трех романах Агаты Кристи разыгрывается один и тот же эпизод: конфликт английской девушки со своим еврейским работодателем. Взялись, незнамо откуда, выползли из каких-то темных нор, ловко освоились и, хозяева жизни, гнобят теперь наших девушек.
Вот «Смерть в облаках» (1935). Джейн работает в лондонской парикмахерской «У Антуана». Хозяин заведения представляется французом Антуаном и говорит на снобистском языке Брутон-стрит. Он высокомерен и постоянно унижает Джейн. Брутон-стрит — едва ли не самая фешенебельная улица Лондона.
В оригинале есть пассаж, с которым не все переводчики справляются: «It was by now second nature to him to speak in broken English once within the portals of Bruton Street». «Within the portals of Bruton Street» — оказывается непреодолимым препятствием. В одном переводе — «в здании на Брутон-стрит», в другом — «в подворотнях Брутон-стрит». Нельзя сказать, что эти переводы удачны. Дело в том, что слово «portal» (не в словаре, в расхожем словесном обиходе) означает, помимо прочего, небольшой скверик у парадного входа, часто с флористическим продолжением и в самом подъезде, внутри здания. На Брутон-стрит — это, надо полагать, изысканный образец минималистского флористического дизайна. В данном случае «portal» репрезентирует роскошную высокомерную улицу. Своего рода синекдоха. Используя высокий стиль: во вратах Брутон-стрит. При переводе благоразумно, наверно, «portals» вообще опустить.
На самом деле Антуан — не Антуан, и не француз, а невесть откуда взявшийся еврей Айк (Айзек, Исаак), строящий из себя аристократа. Конечно, имя само по себе не дает возможности утверждать, что он еврей, — есть Айки и неевреи. Но Агата Кристи прямо говорит: мать высокомерного Айка — еврейка. Обыкновенно уничижительные национальные определения принадлежат персонажам Агаты Кристи. Пассаж о лже-Антуане — редкий случай (кажется, других и не знаю), когда Агата Кристи высказывается на сей счет от себя лично.
Через одиннадцать лет Агата Кристи осознала, что описанный конфликт таит возможности, очевидным образом недоиспользованные. И пускает в ход писательское мастерство в романе «Убийство у бассейна» (1946), опубликованном через десяток лет после «Убийства в облаках»: прекрасная английская девушка в стесненных обстоятельствах оказывается в подчинении у гадкой еврейки.
Мэдж Хадкасл, продавщица магазина женской одежды, гостит в уик-энд в имении своих богатых родственников. Происходит убийство. Мэдж звонит хозяйке магазина — объяснить, что в связи с полицейским расследованием не может быть на работе. Эдвард — дальний родственник, друг еще с детских лет. Мэдж в него влюблена. Эдвард — богатый человек, живущий в своем поместье и совершенно не представляющий ситуации девушки, вынужденной зарабатывать на жизнь.
Скрепя сердце, Мэдж сняла трубку.
Все вышло именно так гадко, как она себе представляла. Сиплый голос язвительной маленькой еврейки гневно бежал по проводам:
— Что это такое, миз Хадказл? Змерть? Похороны? Разве вы не очень хорошо знаете, что у меня нет звободных рук? Вы думаете, я уже поверила таким отговоркам? Вы, я вижу, весело проводите время.
Мэдж робко перебивала ее, стараясь говорить твердо и внятно.
— Полиция? Вы говорите — полиция? — Это был почти визг. — Вы замешаны в полицию?
Еле сдерживаясь, Мэдж объясняла, объясняла. Удивительно, каким грязным увидела все случившееся эта баба на другом конце провода. Вульгарное дело с полицейским вмешательством… Какая это все же загадка — другой человек!
Отворилась дверь и вошел Эдвард. Увидел разговаривавшую Мэдж, он хотел было удалиться, но она остановила его.
— Эдвард, останься. Пожалуйста. Очень прошу тебя.
Присутствие Эдварда придавало ей силы, нейтрализуя яд. Она убрала руку, прикрывавшую микрофон.
— Что? Да. Прошу прощения, мадам, но, в конце концов, едва ли тут есть моя вина…
Неприятный голос завизжал со злобным хрипом:
— Что у вас это за друзья? Что они за люди, если у них там полиция и убили человека? Я лучше позабочусь, чтобы вообще не нужно ваз обратно! Я не могу портить репутацию моей фирмы.
Мэдж вставляла сожалеющие, уклончивые слова. Наконец, со вздохом облегчения, положила трубку. Ее мутило и трясло.
— Это я на работу, — объяснила она. — Надо было предупредить, что я не выйду до четверга из-за следствия.
— Надеюсь, они восприняли это должным образом? А кстати, какой он, твой магазин готового платья? А его хозяйка? С ней можно работать приятно и в полном согласии?
— Я бы выразилась совсем иначе! Еврейка из Уайтчепеля с крашеными волосами и скрипучим голосом.
— Но, дорогая Мэдж…
Лицо Эдварда отразило такой ужас, что Мэдж чуть не расхохоталась. Он был явно встревожен[6].
Уайтчепель — в конце XIX — начале XX века трущобный криминальный район, в существенной мере с иммигрантским населением, большой процент которого составляли евреи из Российской империи. Уайтчепель был своего рода еврейским гетто Лондона. Именно в Уайтчепеле Джек-потрошитель учил проституток нравственности. По общему мнению, он был евреем-иммигрантом. Вот из какой клоаки явилась язвительная маленькая еврейка с сиплым голосом. И крашеные волосы ей в строку.
Инвективы Мэдж — естественная реакция молодой, красивой, воспитанной девушки с хорошим вкусом на немолодую, некрасивую, безвкусную, невоспитанную мымру, которая ее тиранит. Даже в том случае, если бы мымра была местной. А тут еще ментально абсолютно чуждая инопланетянка из черной дыры, английский толком не знает, мы этого и Эркюлю Пуаро не спускали — вот от какого чудовища приходится зависеть!
Интересно, что хозяйка магазина требует обращения к себе не «миссис», а «мадам», декларируя себя таким образом (не сказать, что успешно) как француженку — не с Брутон ли стрит?
Через несколько страниц Эдвард приходит в магазин к Мэдж.
В конце помещения маленькая женщина с толстым носом и красными от хны волосами сварливым тоном улещивала тучную и сбитую с толку покупательницу по поводу каких-то переделок в вечернем туалете. Из кабины по соседству грянул сердитый женский голос:
— Ужас, просто ужас! Может быть, вы принесете мне что-нибудь приличное?
В ответ зазвучал кроткий полушепот Мэдж — почтительный, убеждающий:
— Вот это, винного цвета, оно очень нарядное. И, по-моему, вам пойдет. Не примерите ли?
— Если я вижу, что вещь не годится, с чего это я буду тратить на нее время? Проявите хоть чуточку заботы. Говорю я вам, что не хочу красного. Да вы хоть слышите, о чем вам толкуют…
Шея Эдварда побагровела. Он надеялся, что Мэдж швырнет платье в лицо этой гнусной женщины. Но она вместо этого забормотала:
— Дайте-ка взглянуть еще раз. А зеленое вам, наверное, не понравится, мадам? Или вот это, персиковое?
— Кошмар, настоящий кошмар! Нет, я не вижу ничего путного. Пустая трата времени!
Но тут мадам Элфредж, закончив с тучной покупательницей, направилась к Эдварду, испытующе глядя на него. Он собрался с мыслями.
— Есть ли здесь… Могу ли я поговорить… Мне нужна мисс Хадкасл.
Брови мадам Элфредж поднялись, но, оценив то, что костюм на Эдварде был от Сэвиля Роу, она изобразила улыбку, любезность которой отталкивала больше, чем недовольная мина до этого. В кабине раздался раздраженный голос:
— Осторожней! Какая вы неловкая! Вы порвали мне сетку для волос.
И нетвердый голос Мэдж:
— Мне так жаль, мадам.
— Что за неуклюжесть дурацкая! — Сказано это было сквозь зубы. — Нет, нет, я сама. Мой пояс, пожалуйста.
— Мисс Хадказл освободится через минуту, — сказала мадам Элфредж. Ее улыбка стала злой.
Из кабины с гневным видом вышла рыжеволосая женщина со свертками в руках и направилась к выходу. Мэдж, в строгом черном платье, открыла ей дверь. Она выглядела бледной и несчастной.
— Я пришел вытащить тебя в ресторан, — сказал Эдвард без предисловий.
Мэдж бросила быстрый взгляд на часы.
— Я смогу освободиться только четверть второго, — начала было она. Было десять минут второго.
Мадам Элфредж благосклонно заметила:
— Вы можете уйти и сейчас, если хотите, мисс Хадказл, раз ваш друг зашел за вами.
Мэдж пробормотала: «О, благодарю, мадам Элфредж», а Эдварду: «Я буду готова через минуту», и скрылась в недрах магазина.
Эдвард, ошарашенный тем, как мадам подчеркнула слово «друг», стоял в неловком ожидании.
О времена! О нравы! Нынешним молодым людям надо объяснять, почему из-за невинного слова «друг» Эдвард так возбудился.
«Костюм от Севиля Роу». Можно подумать, что Севиль Роу – имя дизайнера или владельца ателье, но это не так. Речь идёт о Сэвил-Роу — лондонской улице, где расположены с середины XIX века, если не раньше, и по сей день самые фешенебельные ателье мужской одежды.
Покупательницы, как они описаны в этой сцене, ничем не уступают хозяйке, однако Агата Кристи не связывает их поведение с происхождением: они же аборигены, не из Уайтчепеля вылезли и нормально говорят по-английски.
Через пять лет («Встреча в Багдаде») та же история. Героиня романа Виктория, артистическая натура, любит пародировать кого ни попадя. Однажды на работе она, полагая, что ее шеф, мистер Грингольц (отчетливый национальный маркёр) отсутствует, развлекает коллег представлением разговора в лицах своего шефа с женой.
Виктория создала изумительную карикатуру этой дамы, безупречно имитируя как ее пронзительный голос, так и кошмарный центральноевропейский акцент, от которого миссис Грингольц так и не сумела избавиться.
— Значит, такой диван, как у миссис Дивтакис, ты мине купить не хочешь? Только не надо говорить, что у тибе нет денег! Для той высокой блондинки, с которой ты шляешься по ресторанам, у тибе деньги находятся… Думаешь, я не знаю ни о чем?.. Плевать я хотела на ту девчонку, но я желаю иметь диван… Это было деловое свидание?.. Брось! Не бери мине за дурочку! Что, я от помады следы не заметила?.. Значит, с диваном решено… И я закажу сибе ту норковую накидку, о которой мы говорили… Норка поддельная, стоить будет дешево, так что это великолепная сделка…
Как раз в этом месте Виктория обратила внимание на то, что ее слушатели вдруг с лихорадочным рвением принялись за работу. Обеспокоившись, она обернулась. За ее спиной стоял мистер Грингольц. У Виктории вырвалось ошарашенное «Ах!», а мистер Грингольц молча прошел к себе в кабинет[7].
Центральноевропейский акцент здесь определенно эвфемизм. Именно так и понимает переводчик, стилизуя речь «этой дамы» под псевдоместечковую.
Ничего удивительного, что мистер Грингольц указал артистической натуре на дверь — что, впрочем, пошло Виктории только на пользу. Девушка была плохой секретаршей: избавившись от нее, мистер Грингольц ничего не терял. Не думаю, что мистер Смит поступил бы иначе. Национальность хозяина никакой функциональной роли тут не играет. Но Агате Кристи важно, чтобы здесь был не Смит, а именно что Грингольц — из понаехавших и, с помощью денег, получивших власть помыкать нашими девушками.
Повторяемость этого сюжета на протяжении многих лет говорит о том, что он был важен Агате Кристи не только инструментально, но в той или иной мере задевал ее. И это чувство не только индивидуально: оно вписывается в определенную субкультуру, к которой принадлежали многие, например, Честертон, реагировавший на социальную динамику евреев в Англии куда острее.
Сломанная дудочка
Русский еврей Себастьян Левин, персонаж романа «Хлеб великанов» (1930), — главный еврей Агаты Кристи: ни один из еврейских персонажей не занимает такого места в ее сочинениях, с первых до последних страниц, по сравнению с ним прочие одномерны, мимолетны, второсортны.
«Хлеб великанов» — социально-психологический роман, написанный под именем Мэри Уэстмакотт. Мэри Уэстмакотт детективов не писала: что за жанр такой? связывает автора по рукам и ногам и вообще — ничего интересного.
Жизнь гениального английского композитора Вернона Дейра, по ходу дела меняющего имя и биографию, — Мери Уэстмакотт (Агата Кристи поощрительно улыбается) пускает в ход сюжет Эноха Ардена (слегка модифицированный).
Далее для простоты буду именовать автора романа Агатой Кристи — надеюсь, Мэри Уэстмакотт не будет в претензии.
Роман завершается судьбоносным выбором между женщиной и музыкой: у ласковых колен ничего путного не создашь. Или-или. (Правда, в романе эта простая оппозиция осложнена сюжетными частностями.) Что говорит невидимый Фрейд, не разобрать, слишком расстояние велико — должно быть, одобряет. Оскорбленная женщина, внучатая племянница Регины Ольсен, хлопает дверью и покидает роман. Герой, ну наконец-то, чего и приходить было, с облегчением возвращается к нотам. Занавес. А в прологе гениальное сочинение исполняется — кольцевая структура.
Большая русская тема. Вернон Дейр перебирается на некоторое время в послереволюционную Россию и пишет Себастьяну Левину письма. Большевизм воспринимается Агатой Кристи, английским обществом (в ее изложении) и героями романа как грандиозное явление авангарда.
Наличествует усадьба и беднеющее аристократическое семейство. Любимые Агатой Кристи английские девочки, девушки, женщины. Семейные отношения. Можно все это с наслаждением описывать без оглядки на усы Эркюля Пуаро и розы мисс Марпл, не опасаясь гибельного для детектива психологического усложнения, не адаптируя сюжет к логике расследования, к необходимости убивать, сколько ж можно! — разве что на войне. Детство Дейра описано с большой тонкостью, бросающиеся в глаза пересечения с детством Лужина.
Вот фрагмент романа, где маленький герой выясняет отношения с Богом.
После Няни шел Бог. Бог тоже был для Вернона исключительно реальным, в основном из-за того, что он так плотно заполнял разговоры Няни. Няня знала, что ты делаешь, почти всегда, но Бог знал все, и Бог был даже еще более удивительным существом, чем Няня, если это только возможно. Например, ты не мог видеть Бога, что было несправедливо, потому что это давало ему преимущество: он-то тебя видел. Даже в темноте. Иногда, лежа ночью в кровати, Вернон думал, что вот Бог сейчас смотрит на него из темноты, и от этой мысли по спине пробегали мурашки.
Но вообще-то по сравнению с Няней Бог не очень досаждал Вернону. О нем можно было просто не вспоминать — пока Няня не заведет о нем разговор. Однажды Вернон взбунтовался.
— Няня, знаешь, что я сделаю, когда умру?
Няня в это время вязала носок. Она сказала:
— Один, два, три, четыре — ну вот, упустила петлю. Нет, мистер Вернон, не знаю, конечно.
— Я пойду в рай… я пойду в рай… и прямо к Богу, прямо к нему пойду и скажу: ты ужасный человек, я тебя ненавижу!
Тишина. Ну вот. Он сказал. Немыслимая, неописуемая дерзость! Что-то теперь будет? Какая страшная кара, земная или небесная, падет на его голову? Он ждал, затаив дыхание.
Няня подхватила петлю. Посмотрела на Вернона поверх очков. Невозмутимая, безмятежная.
— Вряд ли Всемогущий обратит внимание на то, что болтает гадкий мальчишка. Винни, подай, пожалуйста, вон те ножницы.
Вернон удрученно ретировался. Не получилось. Няню не сокрушить. Мог бы и сам догадаться[8].
К еврейскому делу совсем не идет, но больно текст хорош.
Слово «раса» постоянно повторяется в отношении евреев. А это ведь Англия — не Германия. Важное слово западного тезауруса своего времени.
Семья Левиных покинула Россию, спасаясь от погромов. Эмиграция евреев из России в конце XIX века совсем необязательно была вызвана погромами, совсем не в первую очередь, да и не касались погромы миллионеров, но у Агаты Кристи, как и у ее английских, и не только английских, читателей обобщенное и стереотипное представление о русско-еврейской истории.
Левины принимают англиканство, их набожность демонстративна, покупают усадьбу рядом с усадьбой Дейров, занимаются церковной, и не только церковной, благотворительностью, хотят быть, как все, хотят быть своими, и все равно чужие, все равно евреи, хоть лбом расшибись, всякое лыко в строку, мальчик живет, чувствуя себя одиноким и противопоставленным внешнему миру, враждует с соседскими детьми, пока Вернон и его двоюродная сестричка не предлагают ему дружбу и не разрушают ситуацию тотальной враждебности, — пораженный Себастьян Левин (ничего доброго не ждал) сохраняет к ним признательность и любовь на всю жизнь.
Это чувство Себастьяна мог понять только еврей. Неумирающая благодарность изгоя, которому никогда не забыть оказанного благодеяния.
Переход усадеб из владения родовой аристократии в руки пришлых, из ниоткуда (Россия, в сущности, дикая, сказочная страна), без репутации, с деньгами неизвестного происхождения носил травмирующий для англичан характер. Но когда денег много, они поневоле внушают завистливое уважение. Агата Кристи показывает, как евреи-мигранты врастают в английскую жизнь, как меняются их вкусы, как появляется репутация, как меняется отношение к евреям, как они все-таки становятся своими и все-таки остаются евреями. В том числе и «грязными евреями-иностранцами».
Еще вчера миссис Левин, мать Себастьяна, одевалась совершенно немыслимо, а уже сегодня ее твид более твидовый, чем у соседок (tweedier tweeds than her neighbour’s). Как все евреи, легко приспосабливается, но определенно перебарщивает. Ироническая женская реплика, где голос деревенских дам неотличим от авторского голоса.
Еврейская мама тщетно мечтает, чтобы сын женился на еврейской девушке, на нормальной еврейской девушке, но где ж ее взять: Агата Кристи не потрудилась ввести в роман ни одной — нужды нет. Себастьян Левин — джентльмен, принадлежит к английской элите, и ему приятно думать, что женщина, к которой он пришел в гости, не принимает его «за разжиревшего еврея».
Себастьян Левин никак не связан с «еврейским», у него нет еврейских идей, еврейского сантимента. Персонаж, у которого это было бы, просто невозможен в романах Агаты Кристи: таковых не встречала, не ее круг, не могла бы их описать. Поэтому она наделяет своего героя картиной мира, не связанной ни с идеями, ни с сантиментом, но опознающейся в ее референтной группе как специфически еврейская: отношение к деньгам, прагматизм, вера в деньги, умение пользоваться ими, безошибочное коммерческое чутье. И, конечно, изощренный еврейский ум. Правда, некоторые считают его специфически русским.
В романе разыгрываются два стереотипа: еврей как чужак с деньгами, прибирающий к рукам добрую старую Англию, и как человек, противостоящий викторианской картине мира, — она ему не дорога, он не впитал ее с молоком матери. Еврей воспринимается как представитель импортированного из России и замешанного на большевизме авангарда.
Себастьяна Левина связывают с Верноном Дейром узы дружбы. Он помогает ему, вкладывает в его творчество большие деньги. Вернон Дейр отвечает ему любовью и благодарностью.
Вместе с тем в либретто своей первой оперы он вводит такой сюжет. Музыкант влюблен в золотоволосую красавицу, но у него нет денег, чтобы жениться. Он закладывает торговцу-еврею свою зеленую шляпу и дудочку, символически репрезентирующие его личность и его творчество. Через некоторое время музыкант возвращает долг. Еврей с издевательским смехом бросает ему под ноги разорванную шляпу и сломанную дудочку. Музыкант остается без девушки, без денег, без творчества. Классическая средневековая маска еврея-ростовщика — разрушителя органической жизни с ее природой, романтикой, культурой.
Платон мне друг, но истина дороже.
В творческом акте архетип всплывает из бессознательного на поверхность.
Культурный немец доктор Гордан
Теперь эпизод не из романа, а из мемуаров Агаты Кристи («Автобиография», 1977, посмертное издание):
В Багдаде нас пригласили на чай к доктору Гордану. Он слыл неплохим пианистом и играл в тот день Бетховена. У него была красивая голова и, глядя на него, я подумала, какой это замечательный человек: всегда любезен и тактичен. Но вот кто-то невзначай упомянул о евреях. Доктор Гордан изменился в лице, причем изменился поразительно, я никогда не видела такого жесткого выражения.
— Вы не понимаете, — сказал он. — Возможно, у вас евреи не такие, как у нас. Они опасны. Их следует истребить! Ничто другое не поможет!
Я уставилась на него, не веря своим ушам. Но он имел в виду именно то, что сказал. Тогда я впервые столкнулась с ужасом, который позднее пришел из Германии. Для тех, кто много путешествовал, думаю, кое-что было ясно уже тогда, но обыкновенным людям в 1932-1933 годах явно не доставало способности предвидеть. <…> Есть вещи, которые — когда в конце концов убеждаешься в них — повергают в отчаяние[9].
На самом деле герой этого рассказа не немецкий нацист доктор Гордан, но сама Агата Кристи. Почти в каждом ее произведении есть убийца. Зло в человеческой душе не было для нее чем-то неожиданным. Она постоянно размышляла о зле. Умело и рутинно пользовалась как необходимым и важным элементом сюжета. Удивить ее было трудно. Казалось бы, никаких иллюзий. Тем не менее, как мы видим, доктор Гордан ее поразил: «Есть вещи, которые — когда в конце концов убеждаешься в них — повергают в отчаяние».
Агата Кристи столкнулась с декларацией зла, превосходящего все мыслимые формы. Сказанное доктором Горданом выходило за пределы картины ее в общем-то викторианского мира. Убить из-за денег. Понятно. Из-за денег у нее главным образом и убивают. Для сохранения репутации. Для устранения свидетелей. Конкурентов. Жену убить. В гневе убить. Ряд легко продолжить. Но чтобы из принципа истребить целый народ?! Людей, которых ты никогда не видел. Которые никак и ничем тебя не задели. И идея коллективной ответственности была ей совершенно чужда.
То, что сказал доктор Гордан, казалось чистой воды безумием, но все-таки индивидуальным безумием: чудовищная идея не могла быть реализована в мире, как его себе представляла Агата Кристи. И десяти лет не пройдет, как представление о мире рухнет. Острота реакции Агаты Кристи вызвана не только чудовищностью идеи, но именно что покушением на картину мира.
В эпизоде слиты впечатления трех разных времен: непосредственные впечатления от встречи с доктором Горданом, время, когда она узнала, что идеи доктора Гордана в значительной мере реализованы, и время, когда она писала свои воспоминания. Писала уже пожилой женщиной, прошло столько лет, и вот она вновь переживает охватившее ее тогда отчаяние.
Сильный эпизод. Непонятно, почему она не включила его ни в один из своих романов. Или в каком-то превращенном виде все же включила, но это изгладилось из моей памяти?
Милый, тактичный, красивый, Бетховена играет. Ни одного убийцу Агаты Кристи по внешним проявлениям не заподозришь. Проще всего сказать об убийцах: «нелюди». Так часто и говорят. Все много хуже: убийцы — люди, и никто не гарантирован. И культура — что ж, культура, увы, ни от чего не спасает.
Еврейская типология Агаты Кристи
Вот некоторое summery сказанного выше: типология инструментального использования Агатой Кристи еврейской маски.
- Опциональная поверхностная индивидуализация, при которой национальность не играет решительно никакой роли и может быть безболезненно заменена (Солли, доктор Розен).
- Использование зловещего стереотипа (доктор Бауэрстайн, ростовщик из либретто Вернона Дейра).
- Использование «еврейского» как триггера, переводящего локальное криминальное происшествие в ранг всемирной драмы (“Восточный экспресс”).
- Еврейская социальная агрессия (конфликт английской девушки с работодателем-евреем).
- Еврей-капиталист. Еврей — представитель авангарда, противостоящий викторианской культуре (Себастьян Левин).
- Еврей со своим контекстом (Мици, мадам Элфридж, Себастьян Левин).
Насколько уместно и корректно включение в эту типологию «Хлеба великанов» — вопрос. Все-таки национальное в детективе Агаты Кристи носит характер маски: условной, однозначной, инструментальной, в то время как в социально-психологическом романе речь идет о живом, индивидуальном, ускользающем от определения человеческом лице.
У Мици — трагический опыт катастрофы европейского еврейства. У мадам Элфридж — трудный, может быть мучительный, опыт эмиграции и социального становления на новом месте, который для нас, читателей, совершенно закрыт, а для Агаты Кристи неинтересен. Персонажно он интерпретируется как абсолютно отрицательный, формирующий женщину, у которой все безобразно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли, и голос, и крашенные хной волосы. Что может быть доброго из Уайтчепеля? Все-таки зря я ради красного словца оклеветал мадам Элфредж: про одежду ничего не сказано, это же магазин женского платья, наверно, одежда была в пределах благоразумия.
Что касается других евреев в детективах Агаты Кристи, у них вообще нет никакого национального контекста, поэтому они с такой естественностью и вписаны в социальную среду. Линда Арден — трагическая актриса Запада, не имеет никаких точек пересечения с «еврейским». Ее дочь Соня крещена, стало быть, крещена и малышка Дейзи, гибель которой запускает сюжет «Восточного экспресса». По-видимому, то же можно сказать и о Сониной младшей сестре — графине Адрени. Их еврейство чисто номинально и, соответственно, никак не проявляется, они ничем не отличаются от своего социального окружения. Что ж, каких евреев Агата Кристи встречала в жизни, таких и приглашала на страницы своих книг.
Напоследок очевидное: «национальное» находится обыкновенно на периферии детективных историй Агаты Кристи, так что большинство читателей не обращают на него никакого внимания. Единственное исключение — «Восточный экспресс», где не заметить это невозможно; парадоксальным образом важная для понимания еврейская тема не артикулирована.
Рассмотрение творчества Агаты Кристи с точки зрения «национального» дает не слишком широкий обзор, зато позволяет лучше увидеть некоторые вещи, в частности, устойчивую европейскую ксенофобию ХХ века. В Англии, впрочем, вполне умеренного свойства.
[1] Перевод А. Креснина.
[2] Перевод Ф. Флорич.
[3] Здесь и далее перевод Л. Беспаловой.
[4] Чарльз Линдберг (1902-1974) — американский летчик и писатель. Прославился перелетом в одиночку через Атлантический океан в 1927 г., став своего рода национальной иконой. Был убежденным сторонником изоляционизма, восхищался нацистской Германией, обличал еврейские попытки втянуть США в войну. Награжден орденом Германского рла, врученным ему лично рейхсмаршалом Герингом (1938). Летчик — летчику. После нападения японцев на США изменил свои взгляды.
[5] Перевод А. Смолянского.
[6] Здесь и далее перевод А. Горянина.
[7] Перевод А. Креснина.
[8] Здесь и далее в этом разделе перевод Е. Чевкиной и Е. Максимовой.
[9] Перевод М. Макаровой, И. Дорониной и В. Чемберджи.