Публикация, перевод с французского и вступление Александра Ливерганта
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 2022
Среди великих писателей немного найдется таких «автобиографичных» авторов, как умерший сто лет назад Марсель Пруст. О жизни, образе жизни, чувствах, привязанностях, интересах, привычках, путешествиях, болезнях писателя мы знаем досконально. И, в первую очередь, из его собственных сочинений. Из юношеских «Утех и дней», вышедших в 1896 году с предисловием Анатоля Франса. Из автобиографического романа «Жан Сантей», над которым Пруст работал на протяжении почти десяти лет, с 1896 по 1904 год, и который вышел из печати лишь через тридцать лет после его смерти. И, конечно же, из его шедевра — семитомной эпопеи «В поисках утраченного времени», в основу которой легли «запутаннейшие душевные переживания героя»[2], alter ego автора.
А также — из воспоминаний современников, многочисленных друзей Пруста, его соучеников, светских знакомых, издателей, людей искусства, собратьев по перу, в том числе и таких крупных писателей, как Анатоль Франс, Поль Моран, Франсуа Мориак, автор книги «По направлению к Прусту» (1947).
Кем же явлен нам Марсель Пруст, каким его запомнили современники, каким изобразил Пруста сам Пруст?
Денди, снобом, молодым человеком редкого обаяния и благожелательности, остроумным, словоохотливым собеседником и корреспондентом.
Затворником, чудаковатым нелюдимом, литературным маньяком, десятилетиями трудившимся над своей странной книгой — то ли автобиографическим романом, то ли мемуарами, то ли творческой исповедью, то ли меткими — не в бровь, а в глаз — зарисовками из жизни светского общества, в которое он был вхож и к которому по-бальзаковски тянулся[3].
Человеком до крайности ранимым, замкнутым, душевно хрупким, склонным к меланхолии; одновременно мятущимся и цельным.
Инфантильным, нервным, болезненно чувствительным, беззащитным перед жизнью. Привязчивым — к матери особенно. Когда мать умерла, был безутешен.
Вспыльчивым, резким, иной раз даже грубым, подверженным приступам ярости. Вместе с тем отличавшимся редкой добротой, заявившим однажды, что недобрый писатель не может быть талантлив. В одном из писем утверждавшим даже, что «сердце есть высшее измерение ума».
Услужливым, щедрым, порой до расточительности, при этом стремившимся любое свое желание, даже самое безрассудное, удовлетворить незамедлительно и сполна, чего, как правило, добивался: родные, друзья, прислуга во всем ему потакали, души в нем не чаяли.
Эстетом, наслаждавшимся театром, концертами, музеями, выставками, салонами и, соответственно, дорожившим обществом актеров, музыкантов, живописцев, литераторов, в среде которых вращался с юных лет.
Гурманом, ненасытным искателем развлечений. И в то же время — неутомимым тружеником. Прежде чем отдать рукопись «Утраченного времени» на машинку, одну и ту же сцену переписывает десятки раз, создает все новые и новые варианты одной и той же мысли, одного и того же рассуждения; корректуры правит сверхтщательно, многократно.
Человеком не только чувствительным, но и чувственным, порой до сладострастия. Розовый боярышник, творог со сливками, деревенский пейзаж, готический собор вызывают у него не менее глубокие и пылкие чувства, чем близкие ему люди. И чем он сам: автор «Жана Сантея» не устает восхищаться собственной красотой, успехами; собой любуется.
Физически слабым, но решительным, гордым, щепетильным, знающим себе цену, всегда готовым отстоять свою честь. Заискивающий, слащавый, подобострастный тон иных его писем не должен вводить в заблуждение. Это, скорее, поза, манера выражаться. В ней, в этой позе, если присмотреться, сквозит ирония — несколько извращенный способ покрасоваться.
Познавшим однополую любовь и всю жизнь (признавался Пруст Андре Жиду) «испытывавшим к женщинам лишь духовное влечение». И в то же время как мало кто в литературе сумевшим передать отношения мужчины и женщины во всей их полноте и непредсказуемости.
Отличающимся слабым здоровьем, подверженным частым и мучительным приступам астмы. Последние годы жизни целиком отдавшимся своему титаническому труду, замкнувшимся в запертой комнате с наглухо закрытыми окнами и пробковыми щитами на стенах, испытывающим ностальгию по замкнутому пространству с «необузданным ощущением всесилия и отгороженности от мира» («Жан Сантей»). «Всесилие», однако, сочетается у Пруста с опустошенностью. «Я обречен жить, как не живут даже тяжелобольные, ведь я лишен всего: дневного света, воздуха, удовольствий — жизни как таковой», — пишет Пруст актрисе Луизе де Морнан. «Я изгнан, если так можно выразиться, из самого себя», — говорится в его письме своему издателю Гастону Галлимару.
Сомневающимся в своих недюжинных литературных способностях. Не раз, нисколько не кокетничая, говорившим друзьям и писавшим в «Поисках»: «Я вновь убедился в своем убожестве и полной бездарности» («Под сенью девушек в цвету»)[4].
Наделенным сверхзоркой наблюдательностью, обостренной восприимчивостью, на которой, собственно, и зиждется его незаурядный писательский дар, мастерство беспощадно-меткого сатирического наброска.
За долгие годы неизлечимой болезни примирившимся со смертью, видевшим в ней свою освободительницу: «Нелепое создание, в ожидании освободительницы-смерти прозябающее за закрытыми ставнями…» («Содом и Гоморра»).
В нашу публикацию вошли четыре коротких фрагмента из воспоминаний о Прусте его близких друзей. Даниэля Алеви, приятеля Пруста, его соученика в лицее Кондорсе. Воспоминания Алеви вошли в сборник «Портрет на память: Марсель Пруст» (Daniel Halevy “Portrait souvenir: Marcel Proust”, 1962). Жак-Эмиля Бланша (1861–1942) — художника-портретиста, автора самого известного портрета Марселя Пруста, в настоящее время этот портрет находится в парижском Музее Д’Oрсе. Воспоминания Бланша о Прусте вошли в книгу «Памяти Марселя Пруста» (Jacque-Emile Blanche “Hommage a Marcel Proust”, 1923). Люсьена Доде (1878–1946) — сына Альфонса Доде, литератора, ближайшего друга Пруста. Воспоминания Доде о Прусте вошли в книгу «Салоны и газеты, IX» (Lucien Daudet “Salons et journaux, IX”, 1917). Франсуа Мориака (1885–1970). Воспоминания Мориака вошли в сборник «Портрет на память: Марсель Пруст» (Francois Mauriac “Portrait souvenir: Marcel Proust”, 1962).
ДАНИЭЛЬ АЛЕВИ
Он был таким необычным, ни на кого не похожим. Да, он учился вместе с нами в лицее, но никакого отношения к нам не имел, был, так сказать, сам по себе. Помню, как однажды я стоял и разговаривал с кем-то из своих товарищей и вдруг почувствовал, что кто-то касается моего плеча. Я обернулся — это был Пруст. Я резко повел плечом, и, помню, в его лице произошла внезапная перемена. Своим движением я причинил ему страдание. Иногда я не без раздражения думал, что этот страдалец немного рисуется. Как же я ошибался! Он был печален, ибо вдруг почувствовал, что все эти мальчишки… Верно, мы все были мальчишками. Все, кроме него, он был кем-то совсем другим.
ЖАК-ЭМИЛЬ БЛАНШ
Марсель в своем болотного цвета галстуке, завязанном как придется, в панталонах в обтяжку, в сюртуке с развевающимися фалдами. В руках у него трость и жемчужно-серые с черными обшлагами, грязные, скомканные перчатки. На голове высокий, надетый набекрень цилиндр, а в петлице завядшая орхидея — наверняка подарок английского посланника лорда Литтона. Садится на корточки у ног очаровательной дамы, поднимает к ней свое прелестное, бритое накануне лицо. Он не делает разницы между Одеттой Сванн, герцогиней Германтской и содержательницей buen retiro[5] на Елисейских полях. Со всеми он одинаково галантен, церемонен.
ЛЮСЬЕН ДОДЕ
В половине восьмого к Веберу явился бледный молодой человек с глазами лани, с мохнатой щетиной, с темными вислыми усами, как у китайского болванчика, которые он то и дело посасывал или покусывал. Он спросил виноградной водки, стакан воды и во всеуслышание объявил, что только что поднялся с постели, что у него был грипп, что он собирается болеть снова и что шум его раздражает. Он беспокойно, потом насмешливо оглядел присутствующих, после чего разразился радостным смехом — и остался сидеть как сидел. А потом торопливо, запинаясь, стал отпускать дьявольски тонкие замечания и наблюдения. Его сравнения были так оригинальны и неожиданны, что казалось, мы внимаем звукам божественной музыки. Впечатление было такое, будто мы находимся не во французском ресторане, а в таверне «Глобус», среди друзей великого Шекспира. В эти минуты Пруст походил на Меркуцио или на Пука, мысли его лились рекой, он делал изысканные иронические замечания и тут же просил за них прощения…
ФРАНСУА МОРИАК
Я пошел на улицу Амлен сказать ему последнее прости. От него ничего не осталось, совсем ничего. Я смотрел на него и думал, что он позволил своей книге сжирать себя живьем день за днем.
[1] © Александр Ливергант. Публикация, перевод, вступление, 2022
[2] См. Лидия Гинзбург. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. — СПб.: Искусство — СПб., 2002. — С. 43.
[3] См. Клод Мориак. Пруст. — М.: Издательство Независимая Газета, 1999. — Серия «Литературные биографии».
[4] Здесь и далее цитаты из «Поисков утраченного времени» приводятся в переводе Н. Любимова.
[5] Укромное заведение (исп.).