Фрагменты книги
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 2022
Бурхан Шахиди — уроженец России; в 1949 году губернатор Синьцзяна, принял решение о его мирном вхождении в КНР. Автор воспоминаний «Пятьдесят лет в Синьцзяне».
СИНЬЦЗЯН
Итак, теперь мой путь вел в Синьцзян. Но что ждало меня там?
По иронии судьбы я запланировал поездку в непокорный Синьцзян на праздники в связи с образованием КНР — в эти дни у меня были недельные каникулы, плавно переходящие в выходные. Плюс я еще намеревался прогулять несколько дней.
Я долго готовился к поездке. Может быть, целый год. Обложился множеством книг по уйгурской культуре и истории. Скачал два словаря и два самоучителя уйгурского языка, один на кириллице, другой на арабице с аудиоприложением. Оказалось, я знал довольно много тюркских слов. Одни из них прочно вошли в русский язык — изюм, урюк, джигит, кизил, другие известны нам в качестве названий — воспетые Лермонтовым кавказские горы Машук («кошка») и Бештау («пять гор»), Каракумы («черный песок»), Алматы («яблоневый»), третьи знакомы как имена — Чулпан («утренняя звезда»), Айгюль («лунный цветок»). Результатом моих усилий стало то, что я смог читать со словарем простые тексты вроде детских сказок.
Перед самой поездкой вспомнил, что мой старый товарищ Денис, с которым мы вместе путешествовали по Восточному Тибету, тоже выражал желание посетить Синьцзян. Написал ему, не хочет ли он присоединиться. Он ответил, что попробует разобраться, не загружен ли работой, а потом довольно быстро сообщил, что свободен и готов купить билеты. Насколько я понял, его не столько интересовала политическая ситуация в Синьцзяне, сколько увлекала возможность повидать древние города — оазисы пустыни Такла-Макан. Так что мы собирались проехаться по основным достопримечательностям, посмотреть, что из них сохранилось, а заодно понаблюдать, как устроена жизнь и как выглядят люди. Я понимал, что говорить со мной на серьезные темы, скорее всего, никто не решится, но помнил напутствие имама Бахытжана: «Вы все увидите своими глазами».
Чтобы сэкономить время, решили сразу лететь до Кашгара, а не добираться туда поездом или автобусом из Урумчи. Денис летел из Москвы с пересадкой в Алма-Ате, я — из Гуанчжоу. Встретиться мы должны были в Урумчи у стойки регистрации на кашгарский рейс. Из дома я выехал среди ночи и утром оказался в аэропорту Урумчи. Выйдя в зал получения багажа, заметил стойку «трансфер» и направился к ней. Там меня быстро зарегистрировали и переправили в другой терминал к выходам на посадку. Это несколько нарушало наш с Денисом план. Принялся названивать ему со скайпа на московский номер — он должен был прилететь раньше меня. Гудки были слышны, но трубку Денис не брал. Наконец энная попытка увенчалась успехом.
— Сейчас приду, — коротко сказал он.
Появившийся вскоре Денис выглядел обескураженным. Из его сбивчивого рассказа я понял, что на паспортном контроле его спросили, летит ли он потом в Кашгар. Получив утвердительный ответ, отвели в комнату полиции, где устроили настоящий обыск — перетряхнули все вещи, проверили все билеты и долго изучали все фотографии в телефоне. Даже вскрыли припрятанный вглубь конверт, думая, что там не деньги, а письмо. Его рассказ показался мне удивительным — откуда они могли знать, что он летит в Кашгар? Я несколько раз переспросил его — может, он что-то не понял? Но Денис стоял на своем.
Перед поездкой я послал Денису pdf с поэмой Юсуфа Баласагуни «Кутадгу Билиг» — для ознакомления с культурным контекстом. Верстка была украшена исламскими виньетками. Денис и сам походил на исламского проповедника — борода, маленькая шапочка с изображениями динозавров, которых издалека можно было принять за орнамент. Всю дорогу по пути в Китай он читал толстенную кипу распечатанных листов, выбрасывая их по мере прочтения — чтобы не тащить компрометирующих материалов, да и просто освободиться от тяжелой ноши. Сейчас он был несказанно рад, что успел избавиться от этих листов с «Благодатным Знанием».
Ночь я не спал, голова кружилась и гудела, поэтому я выпил большую чашку отвратительного кислого кофе, а Денис перекусил супом из лапши с говядиной, жареным яйцом и овощами, после чего мы отправились дальше на посадку. Маленький, сильно трясущийся самолет, где никаких иностранцев, кроме нас, больше не было, рывками взобрался в небо. Будто по лестнице карабкался. Мы летели в долгожданный Кашгар. Денис сидел у окна и комментировал:
— Вид из окна самолета просто впечатляет.
— Что там?
— Марсианские пейзажи горной пустыни. Квадраты странных, огороженных заборами групп серых домов. Они расположены в пустоте без какой-либо растительности среди серой пустынной пыли.
— Может быть, это лагеря?
На выходе из аэропорта у нас проверили документы, и мы вышли к тянувшейся длинным ручьем очереди такси. Внутри нашей машины я заметил две камеры — одна смотрела наружу, другая — в салон. Таксист, к моему удивлению, ни слова не говорил по-китайски. Карту он тоже не понимал, поскольку не умел читать иероглифы. Так что пришлось на уйгурском объяснять ему, куда нам нужно. Это было довольно затруднительно из-за моего скудного запаса слов. В конце концов он сделал вид, что понял, кивнул, и мы выехали из аэропорта. По пути обсуждали с ним погоду, водитель показывал новые районы города, одинаковыми массивными блоками возвышающиеся по сторонам дороги. В Гуанчжоу я вообще не видел полицейских на дороге, здесь же на углу каждого перекрестка было отделение полиции, а на самих перекрестках стояли полицейские под надежным прикрытием своих машин, припаркованных в двух-трех метрах за их спинами. Пару раз я пробовал спросить водителя, почему так много полиции, но он мрачнел и переставал со мной разговаривать.
Гостиницу найти долго не удавалось. В том месте, куда ее поместил гугл, располагалось очередное отделение полиции. Так что мы вышли из такси и отправились искать ее пешком. Водитель безуспешно пытался помочь и еще долго бегал за нами, неожиданно появляясь то тут, то там. Табличек с номерами на домах не было. Доброхотка в белом халате, на улице перед аптекой рекламировавшая свои лекарства, отправила нас все в то же полицейское отделение. Мы на голубом глазу вломились внутрь, но злобный полицейский тут же вытолкал нас обратно. Я объяснил ему, что нам надо, но он уверял, что дома с таким номером вообще не существует. Тогда я позвонил в гостиницу, сотрудница настаивала, что номер правильный. Так что дал трубку полицейскому — пусть прекратит злобствовать. Хоть раз в жизни займется чем-то общественно полезным и поможет заблудшим туристам. Сотрудница растолковала ему, где территориально находится хостел — это было в нескольких сотнях метров от точки на гугл-карте, — а он — нам.
В хостеле у дверей сидел охранник в каске и бронежилете. В холле за столом тусовалась группка китайских бэкпекеров. У Дениса пока не было наличных, так что я карточкой расплатился с кокетливой китайской девушкой за стойкой за три дня вперед. Узнав, что я преподаватель, она попросила, чтобы я занялся с ней русским языком, что вызвало град непристойных шуток со стороны Дениса. Бросили вещи в номере и, решив не терять времени, отправились в город. До поездки у меня была надежда, хоть и слабая, встретиться с живущей в Кашгаре дочерью генерала Таипова и супругой покойного Мурата Шахиди Шамсикамар Зунуновной. Ринат Мингалиев писал мне про нее, что она очень много знает и в совершенстве владеет русским языком — в Москве защищала докторскую на русском. Но, как и следовало ожидать, никто из синьцзянских родственников на связь с ним так и не вышел. Его письма остались без ответа. Так что оставалось просто гулять.
За соседней дверью находилось дунганское кафе. В его центре за столиком восседал старик в белой тюбетейке и белой рубашке, с белой бородой, и, опершись на трость, меланхолично смотрел на улицу. Мы заказали на двоих «да пань цзи» — большое блюдо с кусочками тушеной курицы, картошкой и перцем. Торопливо умяли его, запили китайской настойкой и двинулись дальше. Я подумал, что нарушил завет Мухаммада Садыка Кашгари из его труда ««Адаб-уль-салихин» («Кодекс приличий на Востоке»): «Принимая пищу, не следует торопиться, так как это вредит пищеварению». Но что делать, мне не сиделось на месте. Я предвкушал встречу со старым Кашгаром. Я знал, что большая часть города подверглась китайской «реставрации» — несколько лет назад ее просто снесли и взамен выстроили новый «старый» город. Но живущий в Синьцзяне американский блогер писал, что один кусочек города у северного края озера уцелел и находится под охраной государства. Я выбрал гостиницу как раз рядом с ним.
По пути вспоминал и рассказывал Денису все, что я знал о Кашгаре — древнейшем и важнейшем городе Восточного Туркестана. Кашгар несколько раз за свою историю становился столицей. В домусульманский период его население исповедовало буддизм. С IX века Кашгар был столицей Караханидского государства. Как пишет уйгурский исследователь Э. Молотова, история исламизации тюркских народов региона началась с момента прибытия в Кашгар Абу Насра Самани, потерпевшего поражение в борьбе с другими наследниками за престол Саманидского государства. Он стал наставником жившего при дворе дяди караханидского принца Сатука Бугра-хана, которому в то время было тринадцать лет. Сатук Бугра-хан обучился у него Корану и тайно принял ислам. В 932 году Сатук Бугра-хан убил дядю и захватил трон. В 943 году султан Сатук Бугра-хан завладел городом Баласагуном, находившимся в Семиречье. На захваченной территории он распространил ислам и объявил его государственной религией. После этого начались долгие войны Караханидов с буддистами Хотана и Турфана, в которых они то побеждали, то терпели поражение. Сын Сатука Бугра-хана Муса Текин, поняв, что не может силой захватить Уйгурское Турфанское государство, решил покорить его мирным путем, заставив платить дань. Оно сохранило свой государственный строй и вероисповедание.
Своего младшего брата Сулаймана Текина Муса Бугра-хан наградил титулом «Арслан» — «Лев». Арслан-хан правил второй столицей Караханидского государства Баласагуном. После того как в битве с хотанскими буддистами погиб сын Мусы Бугра-хана Абу Хасан Али, на престол взошел сын Арслан-хана Абу Харун. Он перенес столицу из Кашгара в Баласагун. С тех пор Кашгар стал второй столицей, которой правили Арслан-ханы (младшие ханы). Хасан Бугра-хан значительно расширил владения Караханидов, покорив Самарканд и Бухару.
В 989 году кашгарцы, пользуясь отсутствием ведших дальние войны ханов, отошли от ислама и были осаждены вернувшейся из похода 70-тысячной армией Караханидов. В 1006 году был покорен Хотан, а его жители обращены в ислам.
Караханидский период — несомненно, время расцвета Кашгара. Здесь жили и творили выдающиеся ученые и писатели, среди которых были поэт Юсуф Баласагуни, автор первого литературного произведения на тюркском языке мусульманской эпохи, и Махмуд Кашгари, первый тюркский филолог.
Другой исторический период, когда к Кашгару вернулась главенствующая роль в регионе, — вторая половина XIX — первая половина XX веков. В 1864 году здесь вспыхнуло восстание уйгурской, дунганской и киргизской бедноты против маньчжурской династии Цин. Однако, как пишет историк А. Ходжаев, вскоре начались разногласия между возглавившими восстание группировками уйгурских и киргизских феодалов. Тогда из Коканда прибыл Бузрук-ходжа, последний оставшийся в живых сын Джахангира, руководителя антиманьчжурского восстания 1825–1828 годов. В его отряд входил Якуб-бек, впоследствии отстранивший Бузрук-ходжу от власти. В 1866-67 гг. кашгарскому ханству удалось подчинить Кучар и Хотан. В 1870–1871 годах в его состав вошло и Урумчинское ханство, созданное восставшими дунганами. Возглавляемое Якуб-беком государство Йеттишар со столицей в Кашгаре просуществовало до 1877 года, когда было разгромлено цинскими войсками. Сам Якуб-бек, по одной из версий, умер от апоплексического удара, по другой, покончил жизнь самоубийством, а по третьей, был отравлен. Его жена, два малолетних сына и три внука от разных браков были казнены. Один из цинских военачальников заставил жителей Кашгара показать могилу Якуб-бека. Затем солдаты разрушили до основания надгробный памятник, вскрыли могилу и извлекли труп хана. Тело хана усадили на помост, и судебный чиновник устроил над ним импровизированный допрос. После этого палач отрубил трупу голову. Могилу сровняли с землей, тело сожгли, а голову повесили у ворот кашгарской крепости.
И, наконец, в 1931 году в Синьцзяне вспыхнуло очередное восстание против Китая. Одним из поводов послужило то, что сборщик недавно введенных налогов, кадровый китайский офицер, попытался взять в жены уйгурскую девушку. Уйгуры восприняли это как изнасилование, поскольку мусульманские законы запрещают вступать в брак с иноверцами. 12 ноября 1933 года в результате распространившегося по всему краю восстания в Кашгаре была образована Независимая республика Восточного Туркестана и поднят ее флаг с полумесяцем и звездой. Как пишет историк К. Каримов, в программе из тридцати пунктов отмечалось, что республика создается на принципах ислама, а управление государством будет осуществляться на основе шариата. Республике удалось продержаться всего три месяца. Ее президент Ходжа Нияз был умерщвлен петлей после долгих пыток в тюрьме Урумчи. Там же раньше был повешен премьер-министр Сабит Дамулла.
Прямо за гостиницей возвышалось колесо обозрения, а за ним на холме виднелся уцелевший квартал старого города. Раньше он назывался поселок ремесленников Гаотай. Мы подошли к его стене. Он стоял перед нами будто единой пепельно-желтой глыбой. За стеной несколькими ярусами тянулись дома, сложенные из палок, соломы и глины. Перед ними жестикулировал китаец-гид, показывая юной парочке на остатки города. Мы попытались войти в выломанную дверь одного из домов. Но проход оказался тупиковым, а на полу валялись бумажки и засохшие экскременты. Китаец-гид предложил показать фотографии того, что было раньше, в своем телефоне. Надвигалось нехорошее предчувствие.
Мы обошли Гаотай вдоль стены — так и есть, все ворота в переулки оказались заколочены. Жители были выселены, опустелые дома глядели на наступавшие со всех сторон небоскребы слепыми глазницами выбитых окон. Этот район неминуемо ждала участь остального Кашгара — такая же «реставрация». У заколоченных ворот нас приветствовала пыльная табличка на уйгурском, китайском, английском и русском языках, «С приездом в туристический район ‘Древний городок!’» В помойного цвета речушке у пролома на месте дверей дома стоял затопленный белый минивэн.
Очередная преграда из забитых ворот и палок показалась нам не настолько высокой. Мы перелезли через них, держась за стену дома, и углубились в махаллю[2] по узким кривым переулкам. Иногда дома нависали над проулками, будто втиснутые между стенами других домов, образуя туннели, и тогда, проходя под ними, приходилось пригибать голову. Под ногами, на крышках древних уличных колодцев, виднелись изображения кувшина с длинным носиком. На сохранившихся деревянных дверях домов здесь были намалеваны красные кресты. Некоторые дома были полностью разрушены, от них осталась лишь груда глиняных кирпичей, но большинство стояло в полной сохранности. Кое-где кольца-молотки узорчатых дверей смыкались на замки, но во многие из жилищ удавалось зайти. Структура у них была почти одинаковой. Тенистый внутренний двор, усеянный кувшинами, подносами, горшками, осколками другой утвари, рассыпанными книгами. Чуть в сторонке, прислонившись к стене, горделиво стоит одинокое резное зеркало без стекол. Туалет у входа, по сторонам двора несколько комнат с большими топчанами или широкими лежаками. На стенах дешевые картинки с фруктами, потолок обклеен этикетками от упаковок «Hickory Smoked Turkey Breast». В комнатах сохранились шкафы, комоды и прочая мебель, а кое-где и бытовая техника вроде музыкальных центров. Некоторые дома поражали декором, а вход в них вел через сводчатые айваны[3]. Внутренние стены здесь были украшены нишами с цветочным орнаментом, а на потолках висели хрустальные люстры. У входа в эти дома висели таблички на китайском и корявом английском языках: «Уйгурская ткань: набедренная повязка — одна из традиционных уйгурских тканей, сделанная особым способом», «Семья специально для посещений: семья из трех поколений, дом с красивой резьбой и росписью по балкам, вам понравится», «Строение в уйгурском стиле и посещение семьи: дом построен на краю утеса, с 7 этажами и отличным дизайном, в любой части дома можно увидеть резьбу по кирпичу / резьбу по дереву; в то же время вы можете наслаждаться трапезой, детали должны обговариваться с хозяином». Мы бродили по кварталу до наступления темноты. Новые дома напротив и колесо обозрения превратились в цветовую дискотеку. Яркая подсветка с размахом во все шесть корпусов кондоминиума складывалась в иероглифы: «С днем рождения, Китай! Я люблю тебя, Родина!». Наверное, перед переселением обитатели махалли доживали здесь свой век, ежедневно видя, как все ближе и ближе наступает, подкрадывается, окружает их этот, возможно, враждебный, а возможно, манящий, неведомый мир. Мы спустились обратно к заколоченным воротам. То и дело воздух над нами разрезали треугольником крыльев последние жители Гаотая — летучие мыши. Выйдя наружу, я обернулся и последний раз посмотрел на Старый город — он казался непокоренной крепостью, защитники которой, может быть, вымерли от голода или эпидемии, но не сдались.
Мы перешли улицу и направились ко входу в новый «старый» город. Пройти в него нужно было через пункт досмотра, где приходилось вставать на низкую деревянную табуретку, и уйгурские охранники прощупывали сумки металлоискателями. По улицам тут взад-вперед фланировали по трое полицейских в касках и бронежилетах — один вооруженный длинной дубинкой со штыком на конце, другой — щитом с прорезью-ошейником, а третий — рогатиной, увенчанной электрошокером. Иногда мимо проходили и полицейские с автоматами. Центральная подсвеченная улица, густо увешанная красными китайскими флажками, показалась нам неприятно пряничной, аляповатой — большие дома, каких никогда раньше не строили, в псевдоуйгурском стиле — с айванами, колоннами, стилизованными под овальные ниши окнами. Но жизнь шла своим чередом. Молодцеватые парни давили сок из гранатов, разливали его в пластиковые стаканчики и продавали по десять юаней. Владельцы лавок демонстрировали свои товары. С ними оживленно торговались группы китайских туристов. На центральной площади несколько стариков в тюбетейках смотрели проецировавшееся на стену дома черно-белое революционное кино на уйгурском языке с китайскими субтитрами. Неподалеку дежурила полицейская машина. На соседней улице табличка на запертых дверях гласила, что когда-то на этом месте находилось знаменитое медресе Саджиа, где учились Юсуф Баласагуни и Махмуд Кашгари. Боковые переулки оказались куда приятнее — дома здесь выглядели точно так же, как и в настоящем Старом городе, и были сложены из того же самана — кирпича из глины с соломой. Странно, ведь одно из объяснений властей по поводу сноса прежних строений заключалось в том, что они были сейсмически неустойчивы. На многих из домов были установлены старые резные двери. Переулки выглядели довольно пустынными, но периодически навстречу проходил одиночный пешеход, а по углам шушукались женщины. В большинстве домов горел свет. Жители заселились сюда, и вместе с ними вернулся дух старого уйгурского города.
Побродив по переулкам, мы вышли к широкой улице Цзефан, разрезающей Старый город на две части. По подземному переходу с ларьками ширпотреба и, разумеется, пунктом досмотра поднялись к площади перед мечетью Ид Ках с туристическими лошадками и верблюдами. Через очередной пункт досмотра вошли во вторую часть нового «старого» города. Здесь в одной из забегаловок решили перекусить — заказали местную наливку с рогами оленя на этикетке, салат из огурцов со сладким перцем, салат из помидоров с перцем и луком, а Денис — пару шашлычков в придачу. На стол нам поставили неизменный металлический чайник с чаем, а еду долго не несли, я подумал, что про нас забыли, и отправился искать принимавшего заказ парня. Тот куда-то запропастился, девушки-официантки, как и следовало ожидать, ни слова не говорили по-китайски и очень удивились, когда я на чистом уйгурском языке потребовал «помидор». Но в конце концов парень объявился, и все закончилось благополучно.
Мы сидели на улице. Периодически нас обволакивал чад мангала — шашлычник поливал угли невообразимо вонючей воскообразной жидкостью. Я наблюдал за прохожими. Мужчины молодого и среднего возраста все как на подбор были безбороды и безусы. Женщины с непокрытыми головами. Разительный контраст с фотографиями двух-трехлетней давности.
Насытившись и напившись, мы побрели домой через новый город мимо большого светового экрана со слайд-шоу из портретов Си Цзиньпина и гигантской статуи председателя Мао в шинели и с воздетой в небо рукой, с праздничной красной растяжкой к 70-летию КНР у подножия и светящимися цифрами «семь» и «ноль». Ноль был изображен в виде земного шара с китайским флагом в добрую его половину.
Утром, поднимаясь на крышу гостиницы, я обнаружил, что стены вдоль пролетов лестницы увешаны картинами: уйгурская красавица с шалью на голове и полуобнаженной грудью играет на дутаре, толпа мужчин и женщин в национальных нарядах и уборах в экстазе залихватски наяривает на разных инструментах — от струнных до дудочек и ложек. Насчет первой не знаю, но вторая, «Двенадцать мукамов», принадлежит кисти известного уйгурского художника XX века Гази Эмета. В годы «культурной революции» его творчество подвергалось запрету, а картины сжигались, но с ее окончанием дела у него пошли на лад. На крыше сушилось белье, с нее открывался вид на дорогу, отделяющую нас от озера, на площадь перед озером с усеянной желтыми цветами клумбой, двумя желто-красными пятиконечными звездами и цифрой «70» посередине, парк на берегу озера, само озеро и высокие новые дома за ним.
Мы вышли на улицу и направились к мавзолею Юсуфа Баласагуни — он находился всего в минутах десяти-пятнадцати ходьбы, и это было второй причиной, побудившей меня выбрать именно этот хостел. Впрочем, и выбор был невелик — всего две-три гостиницы в городе принимали иностранцев. По пути заглянули на продуктовый рынок. Ничего необычного мы там не обнаружили, за исключением того, что проходить туда надо было не просто через стойку с металлоискателем мимо охранников в касках, а еще и сканировать удостоверение личности. Второе касалось лишь местных жителей, поскольку у нас, иностранцев, китайских документов со штрих-кодом не водилось. Сам рынок был обнесен кольцами колючей проволоки, так что издалека напоминал тюрьму. Еще чуть дальше позавтракали — взяли по плошке ломтиков курицы с картошкой, рисом и перцем. Завернули за угол и оказались у забора мавзолея Юсуфа Баласагуни, автора великой поэмы XI века «Кутадгу билиг» — «Благодатное знание».
Уйгуры во многом чувствуют себя ущемленными, а свое культурное достояние расхищенным. Землю у них отобрали китайцы, а культуру кто только не разбирал. Хорошо помню, как во всех советских учебниках Алишер Навои назывался узбекским поэтом. Между тем историк XVI века Мирза Мухаммад Хайдар пишет, что Навои происходил из уйгурских бахшей. А Юсуф Баласагуни считается национальным киргизским поэтом, поскольку город Баласагун, в котором он родился, по одной из версий находился на территории нынешней Киргизии. В Бишкеке ему установлен памятник, и его портрет красуется на киргизских банкнотах достоинством в тысячу сом.
У Баласагуни есть удивительно мудрые строки для того жестокого и кровавого времени, когда миром правили погрязшие в захватнических войнах алчные и коварные правители:
Любому повелителю страны
Три основных служителя нужны:
Визирь-мудрец, слуга правопорядка,
Писец, что пишет правильно и гладко,
И, наконец, стране необходим
Воитель, славный мужеством своим.
Визирь-мудрец совет подаст владыке,
Писец распространит указ владыки.
Воитель армию направит в бой,
И склонится пред нею враг любой.
Коль эти трое действуют едино,
Благополучно царство властелина,
Поскольку в царстве весь иной народ
За этими тремя вослед идет.
Мечом владенья можно укрепить,
Пером порядок в них установить.
И мудрость шаха в том, чтоб знать, где нужно
Употреблять перо, а где оружье.
Стекает кровь с меча — страна растет.
Стекает тушь с пера — казна растет.
Но если выбор есть — зло иль добро,
Мечу должны мы предпочесть перо.
Или такие, в которых он воспевал отказ от преходящих земных ценностей:
…Сегодня жив ты, можешь пить и есть,
А завтра жив ты будешь ли? Бог весть!
За эту жизнь цепляться для чего?
На женщин хватит часа одного.
Чтоб погасить свою слепую страсть,
Не все равно ли, к чьим губам припасть?
Чтоб ты ни ел: халву или пшено,
Чем насыщаться, чреву все равно.
И чем бы ни насытился вчера,
Сегодня вновь ты голоден с утра.
Послушай, что об этом обо всем
Сказал бедняк, богатый лишь умом:
«Ты сахар ешь — я хлеб вчерашний ем,
Я бос и гол, а ты владеешь всем.
Богатство ты собрал, но пробил час,
Далекий путь зовет обоих нас,
И надобны в пути доска одна
Да два куска простого полотна.
Мы на земле богаты и бедны,
А под землей для смерти все равны.
«…Мы здесь прохожие, и край земной / Лишь караван-сарай для нас с тобой», — процитировал я сам себе слова Баласагуни, подходя к забору мавзолея. Забор, как и у рынка, был увенчан кольцами колючей проволоки. На воротах красовался китайский флаг. С внутренней стороны ворот в овальной сводчатой нише висел целый арсенал — металлические щиты, рогатки с электрошокером и без, короткие резиновые дубинки и длинные со штыком, а завершали экспозицию здоровые деревянные дубины. За воротами посреди пустынной дорожки, ведущей вдаль к мавзолею, стоял стеклянный стол. На столе расположились рация, приемник и стеклянная кружка. За столом сидел охранник в надвинутой на лоб кепке, похожей на нацистскую, и пристально смотрел на нас. У его ноги виднелась пустая банка «Ред Булла». Справа от него привычно блестела стойка металлоискателя. Мы успешно миновали препятствие и направились к ограде самого мавзолея. Вход с пятью башенками был украшен плиткой с орнаментальной синей глазурью, за входом виднелся бюст Баласагуни, державшего в руках свою развернутую книгу. Сам мавзолей с двумя боковыми приделами и круглым куполом, покрытым местами обвалившейся плиткой, находился налево от входа. В первом зале в нишах напротив друг друга стояли почти идентичные портреты Баласагуни в полный рост, в халате и чалме, с книгой в руках. На красном сукне под стеклом лежали разные издания его поэмы. В центре второго зала возвышался саркофаг, декорированный плиткой и укрытый во всю длину нарядным покрывалом, расшитым розовыми, желтыми и голубыми узорами. Торцы саркофага прикрывала другая, бордовая, ткань. На стенах зала была лепнина с бейтами — двустишиями из поэмы Баласагуни. Выйдя из мавзолея, мы прошлись по галерее во дворе, тоже украшенной лепниной с бейтами. Здесь было тихо и спокойно, ничто не напоминало о том, что за оградой шумный и пыльный город.
Оказавшись снова на улице, мы повернули налево, в сторону мечети. За забором я заметил плакат, символизирующий единство народов Синьцзяна. Из-за рядов колючей проволоки — что особенно символично — представители этих народов одаривали прохожих счастливыми улыбками. Прошли мимо парковки, охранявшейся женщиной на высоких каблуках, в каске и бронежилете. Решили заглянуть в парк, раскидистые деревья которого виднелись из-за очередной ограды. Я обратил внимание, что на входе молодых парней не только проверяют металлоискателем, но и заставляют вставать на какой-то агрегат, похожий на весы. После того как стойка сканировала айди, ее экран считывал и сверял с ним изображение лица. В парке, вокруг скульптуры молодого человека, преклонившего колена перед девушкой и дарившего ей поднос с фруктами, на коврах расположились группы игравших в карты стариков. Старики все как на подбор были красавцами — в отутюженных серых костюмах, белых рубашках и цветных тюбетейках.
Мы подошли ко входу в мечеть Ид Ках. Я хотел попасть в нее до обеденного пятничного намаза — зухра, а потом посмотреть, сколько народу придет на намаз.
В истории этой самой большой в Китае мечети много кровавых страниц. В 1933 году лидер уйгурских повстанцев генерал Тимур-бек был убит по приказу лидера дунганских повстанцев генерала Ма Чжаньцана. Голова Тимур-бека была насажена на кол перед мечетью. А в 2014 году, совсем недавно, после утреннего намаза перед мечетью был зарезан ее имам, назначенный правительством и настроенный прокитайски.
Мечеть построена в XV веке, но ее фундамент сохранился с IX-XI веков, эпохи Караханидов. Покрытый желтой глазурованной плиткой вход с аркой украшают три минарета, правый из которых изрядно обсыпался. Минареты были безмолвны — никакого пения призывающего к намазу муэдзина ни с одного из них не доносилось. В Синьцзяне это запрещено.
Сейчас по трем сторонам от входа неподвижно стояли три новых «минарета» — светского вида мужчины в штатском. Два молодых парня в толстовках и трениках и один постарше, в джинсах, пиджаке и очках, зорко вглядывались в лица входящих. Мы были сразу же отсечены одним из парней и очкастым — со словами, что скоро начнется намаз, приходите после него, к четырем часам. Сканеров документов и лиц, про которые я читал, что они здесь есть, слава богу, мы не обнаружили. Ко входу один за другим подтягивались старики с бородками. Я предложил Денису посидеть у входа и оценить количество прихожан. Старики сплошь выглядели аккуратистами, не в пример их китайским соотечественникам, и были одеты еще стильнее увиденных нами в парке. Белый плащ, белые брюки и белая борода идеально гармонировали с черной тюбетейкой, черными ботинками, черными носками и черной тростью. Некоторых стариков другие такие же старики привозили на колясках. Дождавшись конца намаза, я решил посчитать выходивших, но тут они повалили группами, и на третьей сотне я сбился со счета. Мы с Денисом оценили их число человек в пятьсот, хотя, может, и с некоторым запасом. Чтобы понять, много это или мало, нужно было побывать в Кашгаре лет пять назад, до начала борьбы с «религиозным экстремизмом». Я читал, что даже в обычные дни, не по пятницам, в мечети собиралось до двух тысяч человек. Ничего подобного сейчас, конечно, не наблюдалось. С другой стороны, в некоторых сообщениях за последние годы говорилось, что мечеть и вовсе превращена в музей и открыта лишь для туристов. Либо писавшие их путешественники ошиблись, попав в мечеть в туристические часы, либо власти, поняв, что переборщили, пошли на некоторые послабления, как это часто случается. Поразительно, что среди прихожан почти не было людей среднего и молодого возраста — от силы с десяток-полтора человек. Старики с костылями и палками рассаживались вокруг входа на ступеньках и приступках, так что я незаметно оказался в самой их гуще. Один из них улыбнулся, достал из кармана яблоко, показал, что у самого род беззубый, и предложил мне. Я вежливо отказался. За нами спиной друг к другу расположилась уже ставшая привычной неизменная часть кашгарского пейзажа — вооруженная до зубов троица полицейских. Сами полицейские при этом были какие-то мелкие и выглядели несуразно. Один из них украдкой играл в телефон.
Потихоньку у входа сменился антураж — перед ним выстроилась длиннющая очередь прибывавших группами китайских туристов. Каждая группа возглавлялась гидом с мегафоном и флажком и была в одинаковых кепках. Я приуныл, поняв, что нам предстоит посещение мечети в неизбежном окружении этой толпы. Неизвестно откуда появившиеся девушки начали продавать билеты. Мы прошли внутрь, в окружавший здание мечети парк из серебристых тополей и акаций.
Дорожка вела по аллее мимо обсаженного тополями пруда для омовения. Дождавшись, пока выйдет большая группа туристов, мы сняли обувь и переступили порог молитвенного зала. Он выстроен в среднеазиатском стиле — длинная галерея с плоской крышей и подпирающими ее деревянными колоннами, покрашенными зеленой краской. Стены выкрашены белой краской, богатым орнаментом декорирована лишь арка михраба в середине стены и деревянный потолок над ней. В центре михраба висели часы, отсчитывающие время очередного намаза. Рядом стоял деревянный резной трон с куполом, предназначенный для имама. В зал набилась очередная группа шумных туристов, разглядывавших висевший на стене ковер с узором из пятидесяти шести цветков, символизирующим единство пятидесяти шести народов Китая. Так что мы поспешили ретироваться. В экскурсоводе Денис распознал одного из парней-привратников, сменившего толстовку с капюшоном на пиджак, но оставшегося в тренировочных штанах с лампасами.
Выйдя из мечети, миновали книжный ларек, где среди прочего продавались переведенные на уйгурский книги Фрейда и Толстого. Снова вошли в прилегающую к мечети часть нового «старого» города через пункт досмотра. Меня на этот раз благосклонно обшаривать не стали, а Дениса проверили — видать, я больше был похож на туриста, чем он с его подозрительной бородкой. Я хотел засветло побродить по переулкам, вчера мы этого сделать не успели. Прямо у входа два деда острыми бритвами брили двух других дедов, укрытых пестрыми клеенками. Денис все засматривался на светлые кашемировые пальто стариков, я показал ему на ларек, где один дед на швейной машинке латал пальто другому:
— Возьми у него какое-нибудь заштопанное по дешевке.
Переулки были уставлены кадками с деревьями и цветами и выглядели куда чище таких же переулков китайских городов. На небольших площадях стояли беседки, стены выходящих сюда домов были украшены цветным орнаментом и декоративными кувшинами. Резвились дети, изредка мимо на мотоцикле с тележкой, груженной арбузами, проезжал торговец. Мы вышли к антикварной лавке со значками, френчами, расшитыми кафтанами, портретами Мао и Ленина. Торговец палкой подправлял портрет молодого Мао, будто парящего над горами. Я предложил Денису уйти из этой туристической части и отыскать кусочек настоящей жилой махалли, который мы разглядели вчера за новыми домами в том месте, где нас высадил таксист.
Полицейские устали бродить перед мечетью и теперь стояли, облокотившись о стенку своего минивэна. Я хотел было помахать им рукой на прощание, но сдержался, подумав, что они могут не оценить мой жест и проткнуть меня штыком в ответ. Пересекли квартал каких-то трущоб, похожих на наши пятиэтажки. Видимо, это был следующий этап развития города после саклей махалли, предшествующий новым многоэтажкам. Покупая у круглой тетки в платке еще более круглую тандырную лепешку, заметил, как у входа в жилой квартал полицейские остановили троих парней и тщательно проверили у них содержимое телефонов. Похоже, молодым парням здесь особенно не доверяют — при входе в парк сканируют зрачки, на улице проверяют телефоны.
На полпути к махалле мы зашли в лагманхану съесть уже традиционную порцию «да пань цзи». Владелец лагманханы, большой полный мужчина, оказался необычайно разговорчив. Особенно его порадовало, что мы — русские. После этого он все время, шутя, предлагал своей молодой сотруднице выйти за одного из нас замуж и уехать в Россию. Та оценивающе поглядывала на нас издалека и похохатывала. Хозяин рассказал, что у него двое детей, юноша и девушка. Я рассказал про своих, кто я и где работаю. Узнав про наш маршрут, он посоветовал завтра съездить в деревню Опал, находящуюся километрах в пятидесяти от города, к мавзолею Махмуда Кашгари.
Минут через двадцать пешего пути мы оказались на месте, у махалли. Действительно, о чудо — в самом центре нового Кашгара сохранился настоящий уголок старой жизни. На полутора улицах под растяжками цветных флажков стояли глинобитные сакли. За полуоткрытыми деревянными дверями с металлическими наклепками и молотками были видны внутренние дворы с деревьями и широкими топчанами. Игравшие в футбол на неровной дорожке дети тоже были какими-то более шумными и диковатыми, чем дети в искусственном городе. Тут же принялись нам пасовать, обступили нас и гонялись за нами по проулку.
Мы решили купить фруктов, настойки и посидеть на берегу нашего озера. Перешли дорогу, по которой медленно проехала патрулирующая город кавалькада из шести-семи полицейских микроавтобусов с мигалками и черным броневиком посередине. Путь к озеру, как и во все места публичного досуга, пролегал через пункт досмотра, оснащенный не только металлоискателем, но и сканером документов и лиц. Мы сидели на берегу подсвеченного красными, желтыми и синими огнями озера, ели мандарины и мангустины, пили настойку. На детской площадке взрослые играли с детьми. Все это ничем не отличалось от обычного парка, за исключением того, что за нашими спинами был прочный забор с пунктами досмотра. Впереди вода, за спиной забор. Некуда деться. Интересно, сколько таких пунктов досмотра приходится преодолевать за день обычным горожанам? При выходе за пределы родного квартала, посещении супермаркета, поликлиники, прогулке по парку, возвращении домой. А кое-где заставляют еще и сканировать зрачки. Я думал, чтó больше напоминает увиденное за эти дни — военное положение или полицейский режим? Не похоже ли это чем-то на жизнь в еврейском гетто во времена нацистской Германии? Все вроде бы работает, но под надежным надзором и за забором.
Домой идти не хотелось. Я предложил Денису сходить в ближайший к нам кусок «старого» города — посмотреть, как выглядит ночной рынок. На площади трое женщин в длинных вышитых юбках и двое мужчин танцевали под уйгурскую музыку. Такой обычный в Китае вид гимнастики для пожилых людей, только с национальным колоритом. Лица, правда, у всех были какие-то китайские, а не уйгурские.
Вышли на дорогу через еще один пункт досмотра со сканером. Мимо на деревянной тележке, запряженной лошадью, проехал мужик в круглой меховой шапке. Через следующий пункт досмотра прошли в «старый» город и повернули в другую, чем вчера, правую сторону. Она оказалась совсем туристической — один за другим тянулись шумные бары, а упиралась улица в возвышающееся над городом строение, стилизованное под китайскую пагоду. Мы вернулись к началу улицы и свернули в переулки. Здесь я обнаружил дом с зарешеченными окнами и облупившейся штукатуркой, внутри проходил урок китайского языка для взрослых. Мужчины и женщины хором на разные лады повторяли фразы: «Я пошел на улицу есть рис», «Мы пошли на улицу есть рис», «Они пошли на улицу есть рис». Кто-то играл в телефон, кто-то спал, уронив голову на парту. Наконец урок закончился, и ученики гурьбой высыпали на улицу. Одни парни кружком курили у дверей, другие, похохатывая и обнявшись по трое за плечи, разбрелись по домам.
На ночном рынке на решетках жарили шашлыки, гусиные и утиные яйца, кукурузу, креветки и личинки, варили лапшу с нутом, пекли тыквы, вырезали из гранатов сердцевину и заливали туда шоколад, обжигали медные кастрюли. Мы пересекли рынок и пошли к гостинице переулками с другой стороны. Здесь среди новых домов я заметил небольшую старую мечеть с табличкой «охраняется государством». Изящная башня с арками была украшена строгим каменным орнаментом, простым и красивым. На потертых дверях висел большой замок. Старики на площади все так же смотрели кино про то, как коммунисты сражаются с басмачами. Похоже, за сто лет немногое изменилось, сражение продолжается, по крайней мере, в головах нынешних коммунистов.
С утра день не задался. Проснувшись, я обнаружил в телефоне пропущенные звонки. Я боюсь незнакомых номеров, так что попросил свою жену Зою перезвонить и узнать, кто это был и что хотел. Оказалось, звонили из забронированной нами гостиницы в Хотане. Мы должны были туда переехать завтра вечером и провести там две ночи. Это была единственная гостиница в городе, которой разрешалось принимать иностранцев. Теперь менеджер сообщил, что с сегодняшнего дня им это запретили. «Как же быть?» — поинтересовалась у него Зоя. Менеджер поведал, что зато разрешение получила другая гостиница, и дал ее координаты. Зоя позвонила туда. «Слыхом не слыхивали, что нам позволено селить иностранных граждан», — ответили там. Тогда Зоя снова позвонила в первую гостиницу. Менеджер уверял, что другой гостинице точно можно, просто они про это пока не знают. В конце концов во второй гостинице подтвердили, что получили разрешение. Но сказали, что к ним приезжает большая группа туристов, поэтому они пока не уверены, будут места или нет. И отказались зарезервировать номер. Обо всем этом мне рассказала Зоя. Местные объяснения уже не внушали мне большого доверия. Разве может группа туристов занять все номера многоэтажного отеля? Просто они там, в этой гостинице, пока выжидают, куда дальше повернется флюгер. Но Зоя придумала выход — ухитрилась забронировать номер через интернет. Теперь им уже было не отвертеться.
Мы позавтракали в нашей дунганской харчевне, Денис — лагманом, а я — блюдом из мелких ломтиков курицы с арахисом и сладким перцем. И взяли такси к мавзолею Аппака Ходжи. Таксист покружил по улицам и привез нас к мавзолею Юсуфа Баласагуни.
— Это же мавзолей Юсуфа Хас Хаджиба, а не Аппака Ходжи, — сказал я.
— Черт, — водитель хлопнул себя по лбу, — перепутал.
Таксисты здесь, как и во многих городах мира, были мигрантами из деревни, зачастую не слишком хорошо ориентировавшимися в городских дебрях. Вторая попытка оказалась удачной. Мы высадились у здания размером с дворец — туристического центра, где продавались входные билеты.
Я занял место в очереди.
— Здесь продают билеты? — спросил у меня подошедший сзади китайский турист.
— Здесь.
Он тут же втиснулся передо мной.
— Нужно стоять в очереди, — отругал я его. Он вроде бы послушался и встал за мной, но пока я пытался расплатиться QR-кодом с телефона, ухитрился просунуть передо мной руку и всучил билетерше наличные.
На самом деле, так называемый мавзолей Аппака Ходжи был построен им для своего отца Юсуфа Ходжи. Но Юсуфу не повезло — его сын был более известным проповедником, так что со временем мавзолей прозвали именем Аппака Ходжи. Династия ходжей берет свое начало в 1533 году, когда из Ферганской долины в Кашгар прибыл ходжа Махдум Аззам, шейх суфийского ордена Накшбанди. В то время Кашгар был частью Яркендского ханства, которым правила династия Чингизидов. После смерти ходжи Махдума Аззама между его сыновьями Исхаком Вали и Мухаммат-Имином вспыхнула непримиримая вражда. Группа сторонников Исхака получила название «Исхакия», а сторонников его брата прозвали «Ишкия»[4]. Сторонники «Исхакии» надевали на головы черные такии, а их противники — белые такии. Постепенно в литературе их стали неточно называть «белогорцами» и «черногорцами». Во второй половине XVII века Абдулла-хан попытался ограничить сферу влияния сына Мухаммат-Имина Юсуфа Ходжи. В ответ на это Юсуф Ходжа вместе со своим сыном Аппаком решили свергнуть хана. Для этого они предложили поддержку и содействие Йолвас-хану, старшему сыну хана, в его стремлении завладеть троном отца. В то время Йолвас-хан был правителем Кашгара. В 1663 году Юсуф Ходжа и его сын подняли бунт в Яркенде и разгромили «черногорцев». Йолвас-хан изгнал отца и занял трон. В 1670 году лидер «черногорцев» Шади Ходжа поднял восстание против «белогорцев». Юсуф Ходжа, с одной стороны, организовал оборону Кашгара, а с другой, пользуясь родственными связями с Шади Ходжой, попытался оттянуть время и заключить с ним мирное соглашение. Однако тот разгадал планы Юсуфа, пригласил его к себе на прием якобы для подписания соглашения и отравил. После чего Шади Ходжа сверг Йолвас-хана, а на его место посадил его брата Исмаила. Аппак Ходжа тайно вывез тело отца и похоронил его в мавзолее близ Кашгара.
Исмаил-хан возвысил «черногорцев» и выдворил Аппака Ходжу из ханства. Ходжа провел в ссылке двенадцать лет, побывав в Самарканде, Бадахшане, Кашмире и Кокнуре. В 1682 году он появился в Тибете у помощника далай-ламы. Тот от имени далай-ламы написал письмо джунгарскому хану Галдану с просьбой помочь ходже свергнуть Исмаил-хана. Исповедовавшие буддизм джунгары восприняли эту просьбу как удачный повод захватить Яркендское ханство с помощью «белогорцев». Историк XIX века Мухаммад Садык Кашгари так описывает этот эпизод: «Ходжа Аппак остановился в одном из храмов в Тибете. Его спросили: ‘Кто вы? Откуда будете?’ Ходжа Аппак ответил: ‘Я из мусульманских ученых-путешественников. Много у меня мюридов и почитателей, особенно в Кашгаре и Яркенде. Однако Исмаил-хан отнял у меня эти города, а меня выслал. Я обращаюсь к вам с просьбой, дайте мне людей, помогите свергнуть Исмаил-хана и вернуть мне моих подданных’. Лама ответил: ‘Очень трудно снарядить туда с такой дали войска’ и составил письмо калмыцкому хану такого содержания: ‘О беспощадный хан! Ходжа Аппак — человек достойный, знаток, достигший в своей религии совершенства. Он был хозяином Кашгара, Яркенда. Однако Исмаил-хан отнял у него родину. Если найдете возможным, пошлите воинов своих и помогите ему вернуть родной край’. Ходжа Аппак, взяв это письмо, направился к калмыцкому хану, который с большим уважением отнесся к просьбе и со своим войском отправился в Кашгар. Дошло до народа Кашгара сообщение о том, что Ходжа Аппак идет в Кашгар под защитой врага по прозвищу ‘беспощадный’. Тогда султан Бабак со своими войсками лицом к лицу встретился с врагом. Но враги одержали победу, султан Бабак, смертельно раненый, погиб за веру в газавате».
Впоследствии территория Кашгарии вместе со всей Джунгарией вошла в состав империи Цин. В среде уйгурской интеллигенции отношение к Аппаку Ходже крайне неоднозначное. Он не только сдал государство врагу, но и в порыве религиозной активности уничтожал культурное наследие, сжигал книги и закрывал школы.
С названием мавзолея не повезло не только Юсуфу Ходже, но и самому Аппаку — на туристических табличках мавзолей указан как гробница его внучки Сянфэй, по малоправдоподобной легенде тоже здесь похороненной. Уйгурская и китайская версии легенды о ней значительно расходятся. По уйгурской версии ее настоящее имя было Ипархан. Вместе с мужем она сражалась с маньчжурскими захватчиками, но была пленена и увезена в императорский гарем. Оставшись верна мужу и не покорившись императору, она покончила жизнь самоубийством. Для уйгуров Ипархан — символ сопротивления. По китайской версии, император обожал ее из-за необычайного аромата, исходившего от ее тела, и дал ей имя «Сянфэй» — ароматная наложница. Они счастливо прожили в браке двадцать восемь лет. Император выполнял все прихоти Сянфэй. Чтобы она не скучала по дому, по его приказу художник нарисовал картины с видами ее родных мест, и слуги увесили ими стены ее опочивальни. А вокруг разбили сад из доставленных из Кашгарии деревьев джиды с золотистыми плодами, серебристыми листьями и душистым запахом. Прекрасная легенда об императоре Китая и его наложнице символизирует воссоединение страны и союз двух любящих народов.
Сам мавзолей виднелся вдали за клумбой с фонтаном и комплексом развлекательно-туристических строений. Перед фонтаном китайские парни фотографировали китайских девушек, принимающих позы из восточных танцев. Чуть дальше — прямоугольный бассейн с покрытым плиткой дном, перед которым стояла металлическая рамка в форме ромба. Табличка возле нее сообщала, что это самая лучшая точка для фотографирования. За оградой слева от мавзолея находится старое мусульманское кладбище с овальными глиняными саркофагами, многие из которых безымянны. Вход в мавзолей выполнен в виде айвана с орнаментом, над которым покоится облицованный зеленой плиткой круглый купол диаметром в семнадцать метров и высотой в двадцать шесть. По углам — четыре минарета, украшенных полосками разноцветных изразцов. Минареты венчают башенки, похожие на перевернутую чашечку лотоса с краями-лепестками. Внутри — пятьдесят восемь саркофагов пяти поколений династии ходжей, выложенные синей глазурованной плиткой. Самые большие и важные из них покрыты тканями, а саркофаг самого Аппака еще и красной лентой. Когда-то их было семьдесят два, но четырнадцать разрушились во время землетрясения 1960-х. Слева у входа — деревянный паланкин с гробом, в котором было якобы доставлено тело Ипархан из Пекина.
Налево от мавзолея в небольшом парке находятся остальные древние строения. Зал проповедей, в котором, по преданию, Аппак Ходжа и его отец Юсуф учили Корану. Его подпертая деревянными зелеными колоннами терраса использовалась жарким летом, а внутреннее помещение зимой. В центре зала — пятнистый бело-зеленый камень. Считалось, что этот святой камень, если дотронуться до него, излечит от болезни и изгонит злых духов. Дальше — Пятничная мечеть, построенная в 1873 году, с большим внутренним двором и стометровым коридором. Внутри мечети — шестьдесят две резные колонны, раскрашенные в синий, зеленый, желтый и коричневый цвета, все индивидуального дизайна и выполнены разными плотниками. Наверху колонн — мукарнасы, ячейки-соты, похожие на свисающие в пещере сталактиты. В стенах — ниши-проходы, потолок центральной части украшен орнаментом с цветами, фруктами, пейзажами и арабской каллиграфией.
Еще дальше, за пересохшим прудом для омовения — так называемые верхняя и нижняя мечети. Верхняя использовалась летом, нижняя — зимой. Краска на когда-то ярко раскрашенных деревянных колоннах верхней мечети давно облупилась и поблекла. Я подумал, что так же поблекло и облупилось их великое прошлое.
Припекало, у арки перед входом в мечети продавец давил гранатовый сок. Мы выпили по стаканчику и заторопились прочь — я хотел успеть в деревню Опал, к мавзолею Махмуда Кашгари. По пути к выходу я заметил какие-то развалины. Табличка на заборе гласила, что здесь покоится Хусик-бек Кашгари, который был не только дворецким Аппака Ходжи, но и известным поэтом. Я вспомнил, что когда-то на здешнем кладбище находилась и могила сожженного Якуб-бека. Только от нее не осталось ни следа, ни таблички. Ненависть к вождю повстанцев была столь велика, что власти постарались уничтожить всякую память о нем. Еще бы — красивую легенду тут не создашь, чего доброго, место его захоронения станет объектом почитания каких-нибудь очередных борцов за свободу Кашгарии.
Я остановил такси и сказал, что нам нужно в Опал. Выглядевший культурно водитель — в очках и пиджаке — был первым и, пожалуй, последним таксистом, сносно говорившим по-китайски. Он объяснил, что городские такси в Опал не ездят, он отвезет в другое место, откуда загородное такси доставит нас в Опал. По пути рассказал мне, что его жена преподает математику в школе, а брат — искусство. Школы бывают двух типов — китайские и с изучением уйгурского языка. Деревню Опал он хорошо знает, поскольку его дедушка оттуда родом. Я поинтересовался, хорошо ли его семье здесь живется.
— Хорошо, очень хорошо, — улыбнулся водитель.
Иногда улицы сужались металлическими заграждениями, и мы проезжали через ряды полицейских. Водители опускали стекла, полицейские внимательно заглядывали внутрь салона. Некоторые из машин полицейские останавливали, проверяли документы пассажиров и багажники автомобилей.
Мы пересели в такси другого цвета. Этот водитель говорил только по-уйгурски. Попросил что-то около ста пятидесяти юаней за поездку в Опал, и мы покатили на юго-запад. Я предвкушал, как увижу мавзолей автора монументального «Словаря тюркских наречий» («Диван Лугат ат-Турк»), созданного в XI веке. Значения слов в нем поясняются множеством пословиц и стихов, которые содержат бесценный этнографический материал. «Старая история династии Тан» сообщает, что после разгрома енисейскими киргизами Уйгурского каганата в 840 году часть уйгуров бежала в провинцию Ганьсу, часть в Турфан, а пятнадцать родов — к карлукам. Последние вместе с карлуками и другими тюркскими племенами создали Караханидское государство. Во времена Кашгари мусульманское Караханидское ханство на юго-западе нынешнего Синьцзяна и буддистское Уйгурское Турфанское идыкутство на его северо-востоке враждовали друг с другом. Жители Караханидского государства называли себя тюрками-караханидами или тюрками-мусульманами, понятие «уйгур» ассоциировалось у них с буддистами, или «неверными». Неслучайно поэтому в книге Кашгари уйгуры упоминаются исключительно в отрицательном контексте.
Он приводит такие пословицы:
«Ко мне пришел неверный уйгур. Я его убил и оставил на растерзание стервятникам и диким зверям».
«Мы вплели ленты в гривы своих лошадей и помчались к собакам Уйгур, мы налетели на них, как птицы».
«Подобно тому, как шип вырывают с корнем, уйгура следует бить в глаз».
И следующие стихи:
«Описывая поход на Уйгур, говорят: ‘Мы обрушились на них потоком, прошли через их города, разрушили их капища и осквернили головы их идолов’. У мусульман есть обычай при захвате города неверных испражняться на головы их идолов, чтобы принизить их».
«Описывая военный поход на Уйгур, говорят: ‘Мы подобрались к ним ночью и окружили их засадой со всех сторон. Затем мы отстригли челки их лошадям и убили людей Минлака — это название местности’».
«Мы поплыли на судне, дойдя до вод Ила, — это большая река, направились в сторону Уйгур и завоевали народ Минлак».
От периода буддистского Уйгурского Турфанского идыкутства тоже остались литературные памятники, например, сутра «Алтун ярук» («Золотой блеск»), написанная староуйгурским алфавитом, родившимся из согдийского. После покорения мусульманами буддистов Турфана все население края стало называть себя тюрками-мусульманами и разделяло друг друга просто по названиям городов. Национальное самосознание сформировалось у него только в начале XX века. Вплоть до 1930-х годов между проживавшими на территории СССР кашгарцами и кульджинцами шел спор о том, являются ли они единой нацией или двумя разными. Статья в Большой советской энциклопедии гласит, что название «уйгурский язык» введено в 1921 году — по инициативе тюрколога С. Е. Малова — на ташкентском съезде представителей этих двух землячеств. Поэтому некоторые исследователи считают термин «уйгурский язык» искусственным, а связь между нынешними уйгурами и древними надуманной. Но на самом деле термин «уйгурский язык» фигурировал в отечественной и зарубежной литературе и значительно раньше. Например, казахский этнограф Чокан Валиханов в 1860 году в «Очерках Джунгарии» сообщает: «Я старался во время своего пребывания в Кашгаре изучить уйгурский язык (так называет его Абель-Ремюза), на котором говорят в Кашгаре: язык этот совершенно неизвестен европейским ученым, они знакомы лишь несколько с книжным языком, похожим на джагатайский».
Я нашел эту работу французского синолога Жан-Пьера Абель-Ремюза, на которую ссылается Валиханов, и перевел соответствующий отрывок. В статье под названием «Исследования татарских языков» (1820) Абель-Ремюза пишет: «Наконец, четвертый диалект, уйгурский, который до сих пор является языком жителей городов, от Кашгара до Комула, наименее известен, и о нем много говорят в последнее время». Как видно, термин «уйгурский язык» использовался им не только в качестве названия письменного языка древних уйгуров, но и как единый разговорный язык современных жителей всего Восточного Туркестана, от юго-запада до севера-востока.
Если копать дальше, то Абель-Ремюза следовал своему современнику, немецкому востоковеду, Юлиусу Клапроту. Знакомый с упоминаниями в летописях древних уйгуров, Клапрот пытался отыскать их следы. В составе российского посольства графа Головкина он отправился в Китай, но, на его беду, цинские власти не пустили посольство дальше Монголии. Клапроту посчастливилось найти в Усть-Каменогорске выходца из Турфана, на которого ему указали как на уйгура. Под его диктовку Клапрот составил первый уйгурский словарь из восьмидесяти семи слов. Примечательно, что еще в конце XVIII — начале XIX века, то есть спустя четыреста лет после падения Уйгурского буддистского идыкутства, кто-то мог быть идентифицирован окружающими мусульманами как уйгур. Но уже спустя сто лет об этом не осталось никаких воспоминаний.
Что же касается Сергея Ефимовича Малова, который дал уйгурам — или вернул — их нынешнее самоназвание, то в его биографии для меня есть несколько любопытных моментов. Во-первых, он, как и Бурхан Шахиди, родом из Казанской губернии. Получается, два казанца сыграли немаловажную роль в судьбе уйгурского народа, только с противоположными векторами. Во-вторых, что самое занимательное, они оказались знакомы. Малов встретил совсем тогда еще юного Шахиди в Урумчи во время своей второй поездки в Восточный Туркестан. Шахиди настолько проникся тюркологическими изысканиями Малова, что выпустил свою первую в жизни газетную статью. Ее до сих пор можно найти по таким библиографическим данным: Шахидуллин Б. Статья о втором путешествии С. Е. Малова к уйгурам по Хамийским и Турфанским оазисам во время пребывания в Урумчи // Вакыт. Оренбург, 1914, № 1600. На татарском языке». Тут на себя обращает внимание тот факт — если перевод правильный, — что Шахиди использовал в названии статьи редко тогда еще употреблявшийся термин «уйгуры», явно не без влияния Малова.
Я погрузился в исторические размышления и не заметил, что на выезде из города нас поджидал блокпост. Мрачный полицейский забрал наши паспорта и попросил следовать за ним в здание, похожее на пограничный КПП. Передал паспорта таким же неулыбчивым девушкам за стеклом. Те долго фотографировали документы, вносили наши данные в какую-то компьютерную базу. На нас они не обращали ровным счетом никакого внимания. Вслед за нами появился и наш водитель, документы которого тоже забрали и так же пристально изучали. Затем девушки куда-то позвонили и вдруг передали мне трубку.
— Вам куда надо в Опале? — спросил меня голос на чистом русском языке, так что я от неожиданности даже вздрогнул. — Я — police, — ввернул он английское слово.
— К мавзолею Махмуда Кашгари.
— Не получится. Он закрыт.
— А когда откроют?
— Он совсем закрыт.
— Совсем закрыт? — от удивления переспросил я.
— Да, совсем.
— Ну, может быть, мы снаружи посмотрим? Просто снаружи, и все?
Голос надолго замолк. Затем произнес:
— Извините, не понимаю. Я очень плохо говорю по-русски, — на все таком же чистом русском языке.
— Ваймянь, снаружи, ваймянь, снаружи, — я для доходчивости решил чередовать русский с китайским.
Голос все так же молчал. Будто погрузился в спячку. Наконец он очнулся и сказал:
— Снаружи тоже не получится. Там вообще закрыто.
— Как это — вообще закрыто? — окончательно удивился я.
— Дорога закрыта. Сломалась.
— А, дорога закрыта! — обрадовался я наконец тому, что получил хоть какое-то разумное объяснение. — А другой дороги нет?
— Другой нет. Там одна дорога.
— Понятно, — сказал я. — Хорошо.
Нам отдали документы. Водителю тоже, но он начал жаловаться, что не все. Была якобы еще какая-то важная бумажка, которая потерялась. Ее не нашли. Нас отвели к машине, она уже стояла за блокпостом. Чтобы вернуться в город, пришлось разворачиваться и въезжать через такой же блокпост. Там все повторилось. Вывели из машины, отправили к полицейским за стеклом, те так же утомительно долго фотографировали наши документы и вносили в базу. Хоть водитель и пытался растолковать, что никуда нас не возил, нам пришлось вдобавок сообщать, где мы живем, и показывать адрес нашей гостиницы. Все путешествие вылилось в проезд через два блокпоста.
Таксист повез нас обратно к стоянке. Денис потом уверял, что на водителе не было лица — то ли от утраты документа, то ли от потери заработка, — но я был настолько раздосадован несостоявшейся поездкой, что не обратил на это внимания. Меня Денис убеждал, что нас не пустили специально, а слова полицейского про дорогу — явный обман. Я возражал, не видя внятной причины нас не пускать. Мне сказанное полицейским показалось достаточно правдоподобным.
На стоянке подкинули водителю какую-то мелочь, чтобы хоть немного утешить. Я похлопал его по плечу, и мы пересели опять в городское такси. Попросил отвезти нас в центр. По пути рассказал таксисту, что нас не пустили в Опал. Он подтвердил, что дорога сломалась и сейчас ее ремонтируют.
— Вот видишь! — победоносно сказал я Денису.
Но тот лишь недоверчиво хмыкнул. Поразмышляв, я решил, что, может, он и прав. Власти могли и местным объявить, что идет ремонт дороги, а уж что там на самом деле, один бог знает.
Делать было нечего, мы никуда больше не успевали, так что вернулись к «старому» городу. Прошлись вдоль его стены. Чтобы унять нервы, зашли в забегаловку, взяли наливку и в качестве закуски холодную черную лапшу, пожаренную в кальмаровом соусе. Затем поднялись в город через еще один вход. В одной из лачуг пожилой кузнец в кожаном фартуке меланхолично ковал подковы. Побродили по переулкам. Здесь я нашел еще одну закрытую на замок маленькую мечеть, на айване которой висела табличка, что это памятник культуры, охраняемый государством. На деревянном потолке айвана сохранились остатки орнамента с пестрыми цветками. Из-за высокой ограды виднелись колонны с мукарнасами. Возле мечети на нас напали дети, вооруженные пластиковыми трубками. Поначалу это выглядело веселой игрой, но под конец они не на шутку разошлись, гонялись за нами по переулкам, молотили нас трубками и делали вид, что палят в нас из них. Особенно усердствовал мальчик в камуфляжной футболке с изображением танка и надписью «инструмент войны». Он изредка останавливался, чтобы погрызть зажатый во второй руке пряник, и тогда мне удавалось оторваться от погони. В итоге от верной гибели нас спас случайный прохожий, осадивший мальчишек у другой запертой мечети, которую мы уже видели вчера.
Дошли до рынка с арбузами, дынями, яблоками, грушами, виноградом, гранатами, грецкими орехами, изюмом, урюком, сушеными финиками и свисающими на веревках огромными рыбами. Здесь я купил свежеиспеченную тандырную лепешку, круглую и узорчатую, размером с половину меня самого. Мы перешли Цзефан и оказались во второй части «старого» города. В этот наш последний вечер в Кашгаре мы постепенно добрели до улицы, где ужинали в первый. В котле с жидкой панировкой жарились золотистые кусочки курицы. Я заказал порцию, и мы уселись позади столика с двумя дедами, ожидавшими курицу гриль. К дедам подсел земляк помоложе в бейсболке и толстовке. Лысоватый щекастый дед слева, в розовой рубашке и бежевом пиджаке, завел с ним оживленную беседу. Дед справа, в белой рубашке со стоячим воротником, черном пиджаке и с аккуратно выбритой головой в тюбетейке, не проронил ни слова. Не обмолвился он ни словом и со своим соседом, вторым дедом, даже после того, как земляк ушел. Весь час, что он просидел в ожидании курицы, дед напряженно вглядывался куда-то вдаль, шамкая губами и то ли о чем-то сосредоточенно думая, то ли уже не думая ни о чем. Мимо прошла троица полицейских, возглавляемая маленькой пузатой теткой. За ней тащился тощий дылда, а за ним важно шествовал очкарик с оттопыренной нижней губой и большим носом. У ларька появился колоритный дед в пестрой цветной тюбетейке, с длиннющей бородой Хоттабыча, перстнями на пальцах и висящем на веревочке пенсне на груди.
Мы переместились в кафе напротив, то самое, где ужинали в первый день. Снова взяли настойку с рогами оленя. Денис сходил в туалет на второй этаж и сказал, что наверху поют песни и выпивают какие-то мужики, которые звали его за стол. Когда я повторил его маршрут, то и правда услышал звуки музыки и увидел в дальнем конце зала махавших мне четырех мужчин. Один из них играл на дутаре и пел уйгурские песни. В другом я узнал того парня, который обслуживал нас в прошлый раз и куда-то надолго потерялся. Он объяснил, что все они родственники и отмечают день рождения самого старшего из них — его отца. Я захотел снять видео с музыкантом, но мужчины попросили этого не делать. Самым пьяным был сосед моего знакомца, он активнее других предлагал мне разделить с ними трапезу. От выпивки я отказался, из еды взял лишь один кусочек курицы — точно такой же, как мы ели на улице. Завязалась сбивчивая беседа, я рассказал, кто я и откуда. Я уже подумывал о том, что нужно либо уйти, либо позвать Дениса и хорошенько вместе со всеми напиться, как появился еще один мужчина, абсолютно трезвый.
— Наш старший брат, — представил его мой знакомый.
Мне показалось, что тот бросил недоуменный и укоризненный взгляд в сторону младшего. Только я подумал, что, наверное, занял чужое место, и почувствовал себя неудобно, как парень жестом показал, что мне нужно уйти вниз. Чтобы сгладить неловкость, он проводил меня до лестницы, спросил, все ли в порядке, и распрощался. Выглядело все так, будто они спьяну вспомнили про восточное гостеприимство и пригласили меня за стол. Но при этом нарушили какое-то табу — само празднество в укромном углу пустого второго этажа больше напоминало не веселый день рождения, а тайную вечерю.
Вернувшись в гостиницу и улегшись в постель, я утешил себя мыслью, что нечего расстраиваться из-за каких-то, в сущности, пустяков. Подумаешь, не пустили к мавзолею Кашгари. В XIX веке путешественники вообще из Кашгара живыми не выходили. Китайские власти подозревали их в шпионаже и приговаривали к смертной казни. Положим, в шпионаже и сейчас подозревают. Но все-таки сделали шаг вперед — хотя бы голову на месте не отрубают. Вспомнил я и о печальной участи немецкого исследователя Адольфа Шлагинтвейта. Его гибель описывает Валиханов: «Прибыл он из Яркенда и выдавал себя за английского ученого (хакима). Жители, полагая, что этот европеец в состоянии помочь своими советами при осадных работах, весьма обрадовались прибытию ференга (европейца). Его привели к Валихану-тюре, который, к несчастью, был тогда в припадке сумасшествия от гашиша; перед этим же путешественник поручил одному купцу по имени Наманбай из Маргелана и родственнику Валихана-тюре купить несколько кусков парчи для поднесения подарка ходже. Но свидание свирепого вождя с путешественником кончилось трагически. Валихан спросил у немца его документы, когда тот ответил, что может вручить их лишь кокандскому хану, на имя которого они адресованы, то Валихан в ярости приказал тотчас отрубить ему голову. Свидание происходило во дворце губернатора. Шлагинтвейта повлекли за город через новую площадь с мечетью. Очевидцы рассказывают, что ференг был большого роста, носил туземную одежду, а длинные волосы непокрытой головы его развевались по ветру. Казнь была совершена за городом, а отрубленная голова поставлена на пирамиду (из других голов). Все это случилось в августе 1857 года. Имущество Адольфа Шлагинтвейта и бумаги его достались ходже, и судьба их неизвестна».
Утром мы поспешили на воскресный базар. Собственно, ради него я и хотел задержаться в Кашгаре до воскресенья. Планировали посмотреть его в первой половине дня, а уже около часа у нас был поезд дальше, в Яркенд.
Проехали на такси через площадь с довольно большой мечетью. Вот и купол базара с башенкой. Как и всегда, миновали пункт досмотра при входе. Было еще довольно рано — рынок только зачинался, многие ларьки пустовали, торговцы поднимали жалюзи и распаковывали свои тюки. Центральная, крытая, часть оказалась не очень интересна — набита ширпотребом и чем-то напоминала старый московский «Черкизон». Более разнообразной выглядела уличная часть. Среди разложенных на ковриках гор тряпок и обуви важно восседали старцы в тюбетейках и с бородками и старухи в пестрых платьях и платках. Вперемешку с одеждой шли ряды с тыквами, морковью, помидорами, луком, картошкой и зеленью, сушеными баклажанами и перцами, пряностями, финиками, жасмином, изюмом и орехами всех видов и сортов. Но самым примечательным был блошиный рынок. Здесь продавались старые монеты, бумажные банкноты, дутары, масляные лампы, глиняные и металлические кувшины, горшки, тарелки, чайники, счеты, чашки с портретом Мао, четки, лупы, фонарики, потертые портфели, ремни, рубанки, часы и замки. Но самой большой популярностью пользовались портативные приемники и радиолы. Около них собралась целая толпа, так что издалека можно было подумать, что случилось нечто из ряда вон выходящее — на рынке в Кашгаре проходит народный сход. Но, конечно, никакой сход в Кашгаре давно уже невозможен — на каждом углу рынка стояли полицейские и охранники, вооруженные внушительными деревянными дубинками.
Мы перекусили лапшой с нутом у бабки в платочке и через крытую часть пошли обратно к выходу. Торговля уже шла вовсю, кроме китайского ширпотреба я разглядел и палатки с расшитыми узорами коврами и платками, которые продавали красотки с длинными подсурмленными бровями. Были здесь и ларьки с местными сувенирами — от дутаров и бубнов с картинками залихватских плясок и песнопений на них до сосудов из тыквы-горлянки, украшений, медных чайников, деревянных фигурок слонов и позолоченных верблюдов, инкрустированных цветными стеклышками.
Когда мы выходили, я заметил, что перед пунктом досмотра скопилась изрядная очередь. Удивительное дело — чтобы попасть на рынок, нужно отстоять в очереди. Мы взяли такси и отправились на вокзал. Дальнейший план был таков — мы должны были доехать до Яркенда и погулять там несколько часов. В Яркенде я не смог найти ни одной гостиницы, принимавшей иностранцев, так что ночевать там было негде. Поэтому нужно было вернуться на вокзал и восьмичасовым поездом ехать дальше в Хотан.
Не буду описывать, как мы проходили очередной пункт досмотра, предъявляли полицейским паспорта, билеты и прочее. Полицейский следовал за нами вплоть до кассы, где нам должны были распечатать заранее купленные через интернет билеты. Ушел он только после того, как их сфотографировал. При выходе на платформу я впервые увидал женщину в белом платке до колен, покрытом цветной тюбетейкой.
На самой платформе столпившимися пассажирами командовал служащий в форме. Он то свистел в свисток, то через мегафон призывал их отойти от края и выстроиться в шеренгу. Все это действо больше напоминало армейские учения.
В поезде напротив нас сидели две девочки-старшеклассницы. Когда я долго не мог найти завалившийся между сиденьем и стенкой билет, чтобы предъявить его контролеру, они с явным сочувствием смотрели на меня. Потом достали гранат и отщепили нам половину. Большую часть дороги я грыз его косточки и аккуратно сплевывал в выпрошенную у Дениса салфетку. Девочки же поглощали нутро граната без всякого остатка. За окном тянулись одноэтажные махалли с плоскими крышами, на которых валялись палки и всякий хлам, тополя с поджатыми, будто губы, ветками, хлопковые поля. Затем началась настоящая ровная пустыня из твердого серого песка, с выдолбленными ветром вмятинами и колдобинами, будто следы огромного динозавра, потихоньку перешедшая в такие же серые песчаные горы, и я задремал.
Мне приснилась исполняющая мукам собственного сочинения красотка Аманнисахан. Собственно, ее мавзолей и был главной целью нашего визита в Яркенд. К Аманнисахан я испытывал почти что личные чувства. Дело в том, что рассказ о ней был первым серьезным текстом в самоучителе, который я смог самостоятельно осилить. Вот он в моем переводе:
«Однажды султан Абдурешит-хан выехал с войском из своей столицы Яркенд и направился вдоль реки Тарим, охотясь в пустыне Такла-Макан. По вечерам султан переодевался в одежду дехканина и заходил на ночлег в стоявшие вдоль пустыни дома, чтобы разузнать о жизни народа. Как-то султан с этой целью зашел в дом дровосека Махмуда и заметил, что в углу дома стоит тамбур. Султан попросил, чтобы Махмуд сыграл на тамбуре. ‘Я не умею играть на тамбуре. Это моя дочь играет’, — ответил Махмуд. ‘Тогда пусть дочь сыграет’, — сказал султан. Дочка Махмуда сыграла на тамбуре мукам ‘Пянджигах’ так хорошо, что султан не на шутку удивился. А когда она вдобавок прочитала одно написанное ею стихотворение, султан влюбился до потери сознания. Он поинтересовался, как зовут девочку. ‘Ее имя Аманнисахан, ей тринадцать лет’, — ответил отец. Тем временем Аманнисахан показала несколько написанных ею стихотворений. Падишах не поверил, что эти стихотворения написаны такой маленькой девочкой. ‘Ну-ка, попробуй написать какое-нибудь стихотворение при мне’, — попросил он ее. Девочка тут же сочинила такой бейт:
Господи, этот раб божий смотрит на меня с таким недоверием,
Будто в углу дома вечером проросла колючка.
‘Теперь верю, я посрамлен!’ — расхохотался султан.
После этого он открылся Махмуду. Сыграли свадьбу, так девочка стала женой султана. Аманнисахан написала сборник стихов ‘Диван нафис’ (‘Диван изяществ’) и посвященное молодым девушкам-женам нравоучительное сочинение ‘Ахлаки джамиля’ (‘Прекрасные нравы’). Также ею был создан мукам ‘Ишрат ангиз’ (‘Дарящий радость’)».
«Шачэ, Шачэ», — прокричал кондуктор китайское название Яркенда. Я вернулся из сна в явь.
За зданием вокзала находился пункт досмотра. Но мы не успели до него дойти. Прямо у выхода нас поджидали трое полицейских, цепким взором отсеявшие нас от остальной толпы.
— Паспорта, — потребовал старший.
Мы отдали ему наши паспорта.
— Куда собрались? — спросил он, их не вернув.
— По городу погулять.
— Не получится погулять. Город закрыт.
— Как это — закрыт?
— Так. Для иностранцев закрыт.
— Совсем закрыт?
— Да, совсем.
— Но мы хотели только чуть-чуть погулять. Часа два-три, не больше. Посмотреть мавзолей Аманнисахан, и обратно. Мы ради него специально приехали. А вечером у нас поезд дальше в Хотан. И гостиница там.
— Покажите билеты.
Я показал ему наши билеты на экране телефона. Он внимательно их изучил.
— Покажите бронь гостиницы.
Показал и бронь.
Полицейский довольно улыбнулся и вернул телефон:
— Отлично. Мавзолей тоже закрыт.
— Совсем закрыт? — догадливо спросил я.
— Совсем закрыт, — обрадовался моей догадке полицейский.
— Но, может быть, мы вместе с вами туда съездим? Просто сфотографируем мавзолей и вернемся? — предложил я неожиданный вариант.
— Не-е-ет! — еще шире улыбнулся полицейский. — Там столько блокпостов, что пока мы их будем проходить, не успеем вернуться.
— И что же делать?
— Сейчас мы поможем вам поменять билет на поезд пораньше, и вы поедете в Хотан.
— А почему Кашгар и Хотан не закрыты? — спросил я.
— У нас маленький город, а те большие, — пояснил полицейский. — Приезжайте в другой раз.
— Когда?
— Ну, не знаю. Может быть, после праздников, — заключил он, и все трое повели нас к кассам. Смотрелись мы под таким эскортом как явные правонарушители — я ловил на себе понимающие взгляды сидевших в зале ожидания пассажиров.
У касс полицейские долго переругивались с главной кассиршей, которая в итоге поменяла нам билеты на поезд, уходивший всего часом раньше, чем наш. На остальные все места были распроданы. Получив билеты, первый полицейский передал их второму. Тот открыл мой паспорт, вложил туда не только новый билет в Хотан, но и старый из Кашгара в Яркенд, и зажал их пальцами. Третий полицейский сфотографировал паспортные данные вместе с билетами. Затем то же самое повторилось с паспортом Дениса. Все трое явно остались довольны проделанной работой. Только после этого нам вернули документы.
— Зачем тогда билеты сюда продаете, если все равно в город не пускаете? — пожурил их я.
— Примите наши извинения, учтем, — с дежурной улыбкой согласился старший.
Нам предстояло провести на вокзале четыре часа.
— А ресторан тут есть? — поинтересовался я.
— Есть ларек.
Мы сходили в ларек, Денис купил банку пива, а я пару банок «Нескафе».
— Вот и хорошо, — сказал улыбчивый полицейский, когда мы вернулись к скамейкам, — пейте пиво, играйте в телефон — слушайте музыку, смотрите кино, никуда не выходите и наслаждайтесь пребыванием на вокзале!
— Конечно! — в тон ему ответил я.
И он, и я прекрасно знали, что никуда выйти мы не можем. Мы оба играли в одну и ту же игру. Он пасанул, и я принял пас. А что еще мне оставалось?
Так и просидели на скамейке. Я строчил сообщения о наших невзгодах знакомым и друзьям. Из всего Яркенда удалось увидеть только проезжавшую за окном по ближайшей к вокзалу улице кавалькаду полицейских миниавтобусов с броневиком посередине, такую же, как в Кашгаре. И услышать сирену. Вместо мукама Аманнисахан.
Новый поезд оказался к тому же классом ниже нашего восьмичасового и напоминал обычную советскую электричку. Сиденьями здесь служили простые общие лавки. Вдобавок мы с Денисом оказались в разных вагонах. За окном быстро стемнело, так что рассматривать было абсолютно нечего. Я заскучал, но тут пришел Денис, и нам удалось найти два свободных места в конце вагона у тамбура. Чтобы усесться, пришлось долго стряхивать насыпавшийся через оконную раму песок. В группе подростков напротив я заметил парня абсолютно европейской наружности — с ярко-рыжими волосами и голубыми глазами. Говорят, что подобная внешность частенько встречается среди уйгуров и служит доказательством наличия в их крови генов дотюркского индоевропейского населения Таримского бассейна.
От вокзала до пункта досмотра со сканером документов тянулась длиннющая, чуть ли не километровая, очередь. Я подумал, что раз у нас все равно нет айди и сканировать нечего, то и стоять в очереди нам не нужно, и под покровом ночи решил ее обойти. Но не тут-то было. За нами в погоню ринулся невесть откуда взявшийся полицейский. Разглядев, что мы иностранцы, он повел нас в обход очереди, и я понадеялся, что все же добился успеха. Однако радовался я преждевременно. Полицейский привел нас прямиком к участку. Забрал наши паспорта и билеты и ушел внутрь, а мы остались стоять у забора. Простояли мы там столько времени, что вся очередь рассосалась.
Я уже начал нервничать и опасаться, что нас не пустят и в Хотан, когда он появился. Изучил бронь отеля в телефоне, отдал паспорта и повел нас к такси. Я снова подумал, что все же нужно иногда давать полицейским сделать что-нибудь полезное. И им приятно и нам. Мне не придется договариваться и торговаться с таксистом, полицейский проведет всю работу за меня. А я пока отдохну.
Полицейский усадил нас в машину. Водитель подождал, пока в нее втиснулись еще два пассажира, и тронулся в путь. Маленькие домики и забегаловки с доносившимися оттуда приятными запахами быстро сменились стандартными китайскими высотками, и мы въехали в сверкающий огнями центр, набитый тесно стоявшими отелями, словно пачка сигаретами.
На входе в наш отель стояли два охранника, обслуживавшие такую же, как в аэропорту, стойку с металлоискателем. «Ничего себе, придется проходить через нее каждый раз при возвращении в отель», — подумал я. За целый день мы почти ничего не ели, кроме лапши быстрого приготовления на вокзале. Я предложил Денису съездить в старый город, который, как я полагал, должен был находиться между найденными мной на карте мечетью и базаром. Денис согласился, мы поймали такси, и ближе к часу ночи оказались на месте. То, что открылось нашим глазам, было ужасно. Вместо старого города мы увидели еще более аляповатые и пряничные, чем в Кашгаре, новенькие трех- и четырехэтажные дома с арками и балюстрадами, к тому же почти пустые. Видно было, что их отстроили совсем недавно. Задумщики явно остались довольны своей работой — на каждом доме красовалась хвастливая табличка с фотографиями того дома, что раньше стоял на этом месте, и нового. Сравнение явно должно было убедить прохожего в торжестве прекрасного нового над уродливым старым, о чем и гласила надпись на табличке: «Спасибо Коммунистической партии за новый облик!» Однако, по крайней мере в наших глазах, все выглядело точно наоборот.
В конце концов, удалось отыскать мечеть с двумя башенками и медными воротами. Завернув за угол, обнаружили и здание базара через дорогу. Но старого города найти не удалось, так что я поначалу подумал, что он него вообще ничего не осталось. Кроме отделений полиции на каждом перекрестке и полицейских машин, увидел я и некое новшество — по переулкам курсировали трехколесные мотоциклы с тележками, набитые как бочки сельдями полицейскими с деревянными дубинами. Поесть нам тоже не удалось, так что пришлось не солоно хлебавши возвращаться к отелю, в ларьке перед которым мы купили опять же лапши быстрого приготовления, снэков и пару чекушек настойки.
Утром я хотел попробовать проникнуть в пустыню к мазару имама Асима, погибшего в X веке в сражении с буддистами Хотана. Я читал, что в этом святом месте раз в год собирались тысячи паломников. Прежде там была и мечеть, но ее недавно снесли. Где-то говорилось, что снесли и сам мазар. В общем, я хотел увидеть, осталось ли там что-то на самом деле.
Остановившийся у отеля таксист не знал, что такое мазар имама Асима. Тогда я показал ему фотографию усыпальницы и сказал, что она находится рядом с деревней Зия. Таксист долго разглядывал фотографию, потом кивнул, сделав вид, что понял, и мы медленно тронулись с места.
Все с той же черепашьей скоростью ползли чуть ли не целый час. Когда мы подъехали к пункту охраны на въезде в деревню, водитель что-то спросил у одного из охранников, и тот махнул рукой, показывая, что нужно ехать дальше. Здесь у меня закралось недоброе подозрение — я услышал какое-то другое название, совсем непохожее на «мазар имама Асима». Еще через минут пятнадцать-двадцать мы прибыли к будке, в которой продавали билеты. Таксист высадил нас, а сам отъехал в тенек отдыхать. Вдали виднелись барханы, настоящие горы искрящегося на солнце ярко-желтого песка, на которых паслись верблюды и лошади. Я догадался, что таксист привез нас кататься на верблюдах по пустыне. У входа сидели охранники — мужчина и женщина. Я бросился им объяснять, что нам нужно к мавзолею имама, а водитель ничего не понимает и завез нас совсем не туда. От волнения в моей памяти неожиданно всплыл целый запас уйгурских слов, прежде находившихся в пассиве. На мое счастье, охранники прекрасно знали, где находится мавзолей. Я закричал и замахал руками, призывая водителя вернуться. Охранник-мужчина принялся ему растолковывать, куда нас везти, но тот продолжал сидеть все с таким же лицом истукана. Наконец, он опять кивнул.
— Он точно понял? — спросила охранница-женщина.
— Вроде понял, — ответил охранник-мужчина.
Это не очень обнадеживало, но нам не оставалось ничего другого, как сесть в машину. Когда мы снова подъехали ко въезду в деревню, тамошние охранники не очень удивились и пропустили нас без лишних вопросов.
Проехали деревню, водитель пару раз останавливался и спрашивал дорогу. Наконец, мы уткнулись в калитку в заборе. Попросили водителя ждать и побрели вперед по усыпанной песком тополиной аллее. За торчавшими из песка редкими кустами саксаула и посадками тополей виднелось свежее кладбище, утыканное деревянными палками с табличками. Я спросил у шедшей навстречу женщины, где находится мазар. Она сказала, что надо идти вперед по аллее, оставляя кладбище в стороне. Постепенно кустов и кочек с напоминавшей седые бороды растительностью становилось все меньше, ноги увязали в песке, который набивался в кроссовки все больше, я поднялся на песчаный холм, казавшийся белым от светящего прямо в глаза солнца. Сбоку был еще один холм, на самом верху поросший торчавшим в разные стороны кустарником, что делало его похожим на бритую до макушки голову индейца-ирокеза. Дальше расстилалась безбрежная пустыня, только в которой, мнилось, и можно теперь обрести свободу и избавление. Или смерть.
Тут я заметил, что мы не одни. За нами по аллее шли два статных парня в темных очках, светло-голубых рубашках и подвернутых черных брюках. Периодически они останавливались и делали селфи на фоне песка. Обувь они предусмотрительно сняли и шли босиком. Я последовал их примеру. Мы периодически тоже фотографировали окрестности, так что временами отставали, но потом те заболтались по телефону, и мы обогнали их. Дорогу перебежали две птицы с тонкими шеями и длинными хвостами, и мы вышли к деревянному навесу непонятного предназначения, над которым висели две смотревшие в разные стороны камеры. Справа от навеса была сложенная из кирпичей ограда мазара, а за ней, будто вросший в песчаный холм и тоже осыпающийся, прямоугольный глиняный мазар с маленькими оконцами по периметру и возвышающейся над ним, похожей на отдельный домик, крышей с зубчиками. Воспользовавшись тем, что будка охраны была пуста, мы перелезли через забор. Деревянная дверь мазара была закрыта на замок, но можно было залезть на приступку и заглянуть в окно. Внутри под подпертой деревянными балками крышей находился уставленный вазами с цветами глиняный саркофаг.
Парни перелезать через забор не стали и, видимо, повернули обратно. Их уже и след простыл. Мы погуляли вокруг мавзолея, обнаружили остатки сожженных тряпок на земле, сушившуюся на дереве шкуру, закрытый досками колодец и пошли назад. Я был на седьмом небе от счастья — наконец-то удалось выбраться за город и повидать окрестности! А то уже начало казаться, что все время сидишь взаперти.
Возвращаясь мимо кладбища, я увидел, как входящие на него женщины укрывают головы платками. У выхода Денис обнаружил два серебристых дерева джиды и принялся их фотографировать. А я заметил нечто другое — у машины нас поджидали двое полицейских.
— Покажите паспорта, — попросил меня тот, что постарше.
Дали ему наши паспорта. Почувствовав какую-то угрозу, я начал говорить, что паспорт хоть и иностранный, но сам я почти местный, живу в Китае, работаю в Гуанчжоу, жена моя китаянка.
— Что вы там делали? — показал он рукой в сторону кладбища.
— Ничего, просто гуляли по пустыне.
— А что фотографировали?
— Да ничего особенного, просто песок.
— Можно я посмотрю?
— Да мы ничего такого не фотографировали.
— Давайте я все-таки гляну? — уже более настойчиво попросил он.
Делать было нечего, я отдал телефон.
— Ох, это нельзя, — сокрушенно качал он головой, — и это нельзя, и это, — удаляя одну за другой мои фотографии. Вдруг спросил: — Ты мусульманин?
Я замешкался. Как лучше ответить? Может, солгать, что мусульманин, это пробудит в закоснелой душе уйгурского полицейского какие-то теплые чувства, и удастся спасти хоть пару фоток? Или, наоборот, повлечет еще большие неприятности? Поэтому ответил уклончиво:
— Я — нет, моя бабушка — мусульманка.
— А, бабушка, — кивнул полицейский и продолжил удалять фотографии.
Когда все фотографии нашей прогулки были стерты, он спросил:
— А друг твой тоже что-то фотографировал?
— Нет, ничего, — ответил я, но Денис, не поняв, о чем мы говорили, уже с готовностью протягивал телефон.
И тут случилась накладка. Прошивка у него в телефоне русская, так что полицейский не мог разобраться, где что, и попытался на своем телефоне программой-переводчиком перевести названия Денисовых папок. Я начал его отвлекать:
— А что вам тут непонятно? Давайте я помогу. Не можете разобраться? Я объясню. Вот видите, все в порядке. Я же говорил, что он ничего не фотографировал, — тараторил я над ухом полицейского.
В итоге он окончательно запутался и стер не ту папку. Фотографии мазара были спасены.
— Больше нет вопросов? — спросил я.
— Нет. Извините, это не моя затея, так государство устроило, — вдруг попытался оправдаться полицейский. Выходит, все же что-то человеческое ему не чуждо.
Мы направились к своей машине, а они к своей. Ничего не отражалось на загорелом лице нашего увальня-водителя. Он завел мотор, и мы двинулись в путь. По пути толковали с Денисом, откуда взялись полицейские. Он предполагал, что увидели нас в камеру. А я стал подозревать тех двух парней, что прогуливались рядом с нами. Кому они звонили? Может, это они и вызвали полицейских? Или, может, у меня уже начинается паранойя?
Я подумал, что немногое здесь изменилось за последние сто лет. Нам не разрешают фотографировать, а Рериху запрещали рисовать окрестные пейзажи. Мало того, в Хотане его экспедицию вообще задержали, отобрали необходимое для защиты от грабителей оружие и запретили въезд не только в Яркенд, но и в Кашгар, Аксу и Кучар. «Друзья мои, если хотите испытать свое хладнокровие и терпение, поезжайте в город Хотан», — говорил Рерих. Его ужасали царившие вокруг средневековые нравы. Повелитель Хотана «даотай» Ма получил свою должность за то, что самолично убил военного губернатора Кашгара. Побежденного на два дня распяли, потом даотай стрелял в него в упор, после чего ему отрезали голову и выставили на базаре. По прибытии в Урумчи Рерих так жаловался китайским чиновникам на свои мытарства: «Мне 52 года. Я был встречен почетно в 23 странах. Никто в жизни не запрещал мне свободно заниматься мирным художественным трудом. Никто в жизни меня не арестовывал. Никто в жизни не отнимал у меня револьвера как средства защиты. Никто в жизни не высылал меня насильно в нежелательном мне направлении. Никто в жизни не вскрывал самовольно моих денежных пакетов. Никто в жизни не возил вместе со мной арестантов. Никто никогда не обращался со мной, как с разбойником. Никто никогда не отказывал принять во внимание просьбу пожилой дамы, основанную на состоянии ее здоровья. Но китайские власти все это проделали. Теперь наше единственное желание — как можно скорее покинуть пределы Китая, где так оскорбляют мирную, культурную экспедицию…»
Денис захотел остановиться в деревне и немного ее осмотреть. Перед лавками на дороге играли дети, на топчанах, скрестив ноги, сидели старухи в тюбетейках. Деревянные двери домов были украшены узорами, а вокруг обложены разноцветной плиткой. Я вошел в открытую дверь одной, как мне показалось, лавки. Во внутреннем дворе под навесом с деревянными колоннами были три укрытых коврами каменных топчана, а у правой стены аккуратными рядами стояли металлические печки для готовки. За мной во двор вбежала испуганная хозяйка.
— Почем печки? — спросил я, прикинувшись покупателем, чтобы ее успокоить.
— Тысяча юаней.
Я вышел из двора, и она тут же закрыла за мной дверь на засов.
Мы решили пообедать в одной из лагманхан, перед которой парень в чаду жарил шашлычки. Своим появлением вызвали настоящий переполох у впервые увидевших иностранцев хозяев. Те немного успокоились и заулыбались, когда выяснилось, что я могу по-уйгурски заказывать блюда. Я, как обычно, взял лагман с курицей, а Денис с говядиной.
Пообедав, попросили водителя отвезти нас в Хотан к большому базару. Вначале решили сходить к мечети. И здесь, при свете дня, я все-таки обнаружил старые дома небольшой махалли, скрывавшиеся за фасадами нарядных домов улицы. На веревках сушилось белье, жители проезжали мимо на мотоциклах, старые деревянные двери чередовались с новыми металлическими. Нас как всегда сразу же обступили дети.
Вернулись к светившимся на закате солнца медным дверям мечети. Поскольку они были закрыты, зашли в соседнее помещение, откуда я надеялся разглядеть внутренний двор мечети. Оказалось, это что-то вроде общественной душевой с решетками для слива воды на полу, каменными табуретками и кранами над ними. На одной из табуреток сидел старик и мылся под краном. Рядом на крючке висела его одежда. В окно был виден угол двора с деревьями и галереей с колоннами.
Мы вышли обратно на улицу. Тут мы заметили, что у мечети собралось несколько стариков, видимо, в ожидании намаза. Медные ворота были по-прежнему закрыты, зато отворилась небольшая дверь слева от них. Денис попытался туда проникнуть, но ему преградили путь двое привратников в тюбетейках. Он не сразу понял, что его не пускают, и продолжал штурмовать дверь. Я крикнул ему, переводя их слова. Денис отступил, но с тех пор привратники были настороже и следили за всеми нашими действиями. К ним присоединился еще и мужчина лет шестидесяти, до того спокойно сидевший на скамейке. Я попытался сфотографировать табличку с названием и адресом мечети, висевшую на стене, но мне запретили и это. Тогда попробовал сфотографировать хотя бы сам вход с двумя минаретами снаружи, но они замахали руками, требуя, чтобы я этого не делал. Это было странно. Понятно, что нельзя фотографировать верующих во время молитвы, но почему нельзя снимать фасад, являющийся частью городского ландшафта? Никогда прежде, даже в консервативных арабских странах, я с таким не сталкивался. Я показал вернувшемуся на скамейку мужчине фотографии этой же хотанской мечети в интернете, но он лишь неодобрительно покачал головой. Мы еще немного посидели рядом с мечетью, вышедший из «душевой» старик поздоровался с нами, пожав ладони обеими руками. Денис предложил не раздражать дальше своим присутствием привратников, и мы пошли на базар. Понравился мне он еще меньше кашгарского — может быть, потому что день был обычный будний, а не воскресный, изобилия товаров не наблюдалось. Все тот же китайский ширпотреб. Из местной продукции заметил национальные платья с узорами, тюбетейки разной окраски, платки, ковры и медные чайники с эмалью и позолотой. На улице перед зданием базара несколько чернобородых пакистанцев в белых шапочках продавали часы.
У выхода я увидел, как полицейские остановили троих ребят и так же, как в Кашгаре, принялись изучать нутро их телефонов. Мы пошли вдоль лавок с орехами и сластями, завернули за угол, и через дорогу напротив я увидал вход в еще одну махаллю, побольше, чем первая. У многих домов здесь сохранились резные деревянные двери, обложенные голубой плиткой с орнаментом. Встречались и двухэтажные дома, с деревянной террасой на втором этаже и картинками пейзажей под крышей. На многих дверях были наклеены QR-коды. Я отсканировал один из них, и он привел меня на какой-то правительственный сайт, куда доступ мне был закрыт. Говорят, что по этим кодам чиновники легко определяют, кто живет внутри.
В какой-то момент нас, как всегда, окружили дети. А потом к нам присоединился подросток, который везде следовал за нами, но делал вид, что гуляет сам по себе. Отстал он лишь у противоположного выхода из махалли. А мы повернули в обратную сторону, свернули в узкий переулок и уперлись в тупик. За деревянным забором был большой пустырь из серого глинистого песка, образовавшийся на месте уже снесенной части махалли. За ним вдали виднелись новые дома. Из-за забора вылезли две девочки и новый подросток и с любопытством уставились на нас. Подросток, точно так же, как и предыдущий, стал гулять вместе с нами, но с независимым видом держась чуть поодаль и искоса наблюдая за нами.
Соседний переулок, усаженный тополями, опять упирался в пустырь. Делать было нечего, мы перелезли через забор, и пошли вдоль пустыря. Спуститься вниз к дороге с обрыва не удалось, пересекли пустырь и уперлись в еще одну махаллю с красными флажками над каждой дверью. За неимением лучшего выбора дети играли среди досок и поломанных стульев на пустыре. За нами увязалась целая орава человек из двадцати мальчишек и девчонок. Один из главарей был вооружен резной тростью, видимо, сворованной у дедушки, и пластмассовым пистолетом, а другой — в маске царя обезьян Сунь Укуна. Они бежали за нами всю дорогу до выхода, где их шуганул охранник в камуфляже.
Мы вернулись на улицу, ведущую к мечети. Прошли мимо лотков с нефритом, лавок с покрытыми слоем песка медными кувшинами и сапогами, и завернули в ту махаллю напротив мечети, с которой начали наш поход. Мне показалось, что одну часть ее мы не исследовали. И вот тут за нами увязался пожилой мужчина с острым носом и оттопыренными ушами. Выглядел он по-светски — с неприкрытой лысой головой, в рубашке и сером костюме. Он был не слишком стар, но мы прозвали его «дед». Я поначалу подумал, что дед — это просто не повзрослевший подросток, как и те двое, что гуляли вместе с нами. Но он гулял по-другому — прятался, ждал, когда мы повернем за угол, и только потом появлялся вновь. Мой телефон разрядился, Денис периодически останавливался, чтобы сфотографировать двери домов, дед следил за нами с почтительного расстояния. В какой-то момент к нему подошел мужчина помоложе, дед что-то прошептал ему на ухо, и они стали следить за нами вдвоем. Меня эта игра начала раздражать, я предложил Денису убираться из махалли.
На улице жарили лепешки, курицы гриль и рыбу. Рядом был прекрасный ресторан с топчанами, где люди ели тандырные лепешки, разламывали куриц и пили чай. Мы были голодны, пришло время ужинать. Из мяса я ем только курятину, так что ресторан мне вполне подходил. Но дед со вторым и тут продолжали следить за нами.
— Давай делать ноги, — сказал я Денису, и мы сиганули через широкую улицу в новый «старый» город, воспользовавшись несколькими оставшимися секундами зеленого огня светофора. Я победоносно оглянулся и увидал, как молодой машет рукой деду, показывая, что мы уходим в отрыв.
— Уф, свобода, — перевел я дыхание. Было еще только полдевятого вечера, так что этот квартал выглядел оживленнее, чем вчера в начале ночи. По широкой лестнице мы поднялись в ресторан, стоявший на месте скромного старого дома — об этом нам поведала табличка на парадной двери. Но внутри оказалось слишком шикарно и уныло — ни одного посетителя, так что мы спешно ретировались. Побродили по улице и переулкам, но ничего подходящего не нашли. Решили вернуться к курицам — благо времени прошло уже много, следы мы замели, а дед наверняка уже про нас забыл.
Денис занял топчан на втором этаже, девушка-официантка принесла чайник. Я поставил телефон на зарядку и спустился вниз к барной стойке, чтобы заказать еду. Но тут мне объяснили, что кухни у них нет, лепешки и куриц нужно покупать на улице, а потом приходить к ним есть и пить чай. Я немного засомневался — во-первых, не очень хотелось толкаться в очереди за курицей, а во-вторых, Денис не большой любитель курятины и просил ему заказать что-нибудь другое. И тут я увидел деда. Он стоял у входа и показывал на меня пальцем официанту, разносившему чай.
— Черт, — выругался я и понесся наверх к Денису.
С одной стороны, вроде ни пристало терять лицо и отступать из-за какого-то деда. С другой, минусов тут и так было предостаточно, поэтому мы решили уходить. Прошмыгнули мимо сторожившего у входа деда и быстрым шагом пошли направо, опять в сторону базара. Денис обернулся и увидел, что дед показывает на нас охраннику у ларька и что-то ему говорит.
Мы прошли несколько сотен метров до угла с рыночной площадью. Я постоянно оборачивался, но деда видно не было. Денис углядел напротив лагманхану и предложил зайти в нее.
— Прекрасное место.
— А вдруг дед нагонит?
— Нет, что ты, это же далеко, уже не его район.
Я колебался — дед обладал удивительной способностью снова и снова появляться, будто из ниоткуда. Но решил больше не параноить и вошел вслед за Денисом.
Мы заказали по лагману, взяли всегдашнюю настойку. Сейчас она была как никогда кстати — хотелось успокоиться и забыть этот бред с дедом.
Начали есть, выпили по глотку за счастливое избавление от деда. И вдруг Денис говорит все тем же тоном и с абсолютно не изменившимся выражением лица:
— А вот он сидит сзади.
Я вначале подумал, что ослышался или не разобрал слова. Может быть, Денис сказал: «А вот бы он сейчас сидел тут сзади»? Ну, то есть, в качестве такого предположения.
— Ты что, шутишь? Хватит уже.
— Нет, обернись.
Я обернулся и чуть не поперхнулся курицей — дед реально сидел за столиком у выхода, подперев руки в боки. Перед ним стоял блестящий медный чайник.
— И давно он здесь?
— Нет, только вошел и заказал лагман.
Кусок больше не лез в горло.
— Дай телефон, — попросил я Дениса, — я его сфотографирую, чтобы спугнуть.
Я повернулся и сделал снимок деда. Но тот ни капельки не стушевался, продолжал на меня смотреть в упор, уверенным и ненавидящим взглядом.
— Давай что ли, еще выпьем, — предложил Денис.
— Ну да, напьемся и станем меньше похожи на серьезных шпионов, — согласился я.
Мы разлили еще по глотку.
— А что делает дед? — спросил я у Дениса.
— Строчит кому-то под столом в телефоне. И постоянно оглядывается на дверь.
— Да это он ментов вызывает. И смотрит, приехали ли они уже.
Настроение засиживаться окончательно пропало. Мы постарались как можно быстрее прикончить ужин.
— У деда очень сильно трясется правая рука, — прокомментировал Денис, в очередной раз кинув взгляд на деда.
Я бросился к кассе расплачиваться. Когда выходили, краем взгляда заметил, что и дед ринулся к кассе с десяткой, при этом обе руки у него ходили ходуном, так что он сжимал их за спиной.
Мы неслись по темной улице к рынку, я тщетно махал, пытаясь остановить такси. То и дело оборачивался, деда видно не было. Неужто, наконец, оторвались? Или он снова появится, будто из ниоткуда, вынырнет из-за ближайшего угла? А, может, несчастный дед так перенервничал при ловле шпионов, что его хватил кондратий? И тут, о чудо, машина резко затормозила перед нами. Мы вскочили внутрь, мне показалось, что там сидит дед, но это был не он, а бородатый пакистанец с рынка.
— Что делаешь в Хотане? — спросил я его, отдышавшись.
— Финиками торгую.
И он показал мне зажатый в руке пакетик.
Таксист высадил нас у аллеи перед гостиницей. Ночью каналы оживали — в них журчала вода, орошая деревья. А мне приснилось, что в номере на соседней кровати лежит не Денис, а дед. Я в ужасе проснулся, долго сидел на кровати, протирал глаза и не знал, что мне делать — плакать или смеяться.
Утром сразу же после завтрака мы взяли такси в аэропорт. Мы должны были перелететь через пустыню в город Аксу, а оттуда на поезде доехать до Кучара. Мрачноватое серое здание терминала было почти пустым. В отличие от вокзалов никаких очередей на досмотр здесь не было, так что мы быстро оказались в зале ожидания.
Маленький самолетик разогнался, подпрыгнул и лихо взмыл ввысь. Под нами простирались аккуратные квадраты деревень и посадок, а затем началась ровная бескрайняя пустыня.
Выйдя из аэропорта, сразу поехали на вокзал. Вдоль дороги были разбиты яблоневые сады. Таксист сказал, что и его родители занимаются садоводством. Когда мы прибыли к вокзалу, до отхода поезда оставалось еще достаточно времени, чтобы пообедать. Зная, что на вокзале ничего не найти, кроме ларька, решили поискать что-нибудь поблизости. Но не успели мы отойти от машины, как к нам подъехали полицейские. Один бросился к нашему водителю, а другой к нам.
— Паспорта, — раздались знакомые слова.
Выдали ему наши паспорта.
— Вы что делали в городе? — спросил он меня.
— Да ничего, прилетели в аэропорт из Хотана, а потом поехали на вокзал.
— Ты не понял, вы что делали в городе? — прикрикнул он.
— Нет, это вы не поняли, — спокойно парировал я. — Мы ничего не делали, а сразу же из аэропорта приехали на вокзал. Сейчас собираемся тут рядом поесть, а через два часа у нас поезд в Кучар.
— Билеты! — рявкнул он.
Показали ему наши билеты.
— Идите! — он повелительно махнул рукой в сторону дороги.
Денис не понимал, о чем мы говорим, поэтому ко всем этим беседам относился индифферентно. Меня же они сильно выматывали. После них я чувствовал себя столь же опустошенным, как в детстве после напряженного турнира по шахматам.
В памяти невольно всплыла маленькая татарская деревня Аксу. Неважно, на самом ли деле предки ее жителей происходили из синьцзянского города Аксу, или это выдумал Бурхан Шахиди. Но сравнение было явно не в пользу последнего и его окрестностей. Спокойная, размеренная и благодушная жизнь деревни. Способный мальчик, читающий наизусть почти без запинки длинный намаз. Гордящаяся им счастливая мама, приглашающая на это посмотреть. Радушные хозяева, зазывающие в дом гостей. И здесь — улицы, нашпигованные камерами наблюдения, сканерами, полицейскими участками и машинами. Мания подозрительности и шпиономания. Шугающиеся чужаков хозяева, запирающие от них дом на засов. Следящие за тобой исподтишка старики, норовящие вызвать полицию.
Зашли в ашхану, на пороге которой сидела семейная пара — старушка в черном платке и старик с бородой, в тюбетейке и тростью. Заказали стандартную порцию «да пань цзи», что переводится как «большая тарелка курицы», но после долгого ожидания нам принесли две большие тарелки, занявшие весь стол. Я запротестовал, говоря, что заказывали одну, и нам столько не съесть, но хозяин улыбнулся и объяснил, что в их заведении большая порция означает две тарелки. Стоимость при этом была точно такая же, как в предыдущих местах за одну тарелку. Пришлось уминать две горы курятины, картошки, перца и лука, впрочем, весьма вкусные. Заняло это столько времени, что я начал бояться, как бы нам не опоздать на поезд. Расстраивало еще и то, что мы явно не следовали наставлению Юсуфа Баласагуни:
Ешь в меру, не много, повадкой спокойной, —
Мне так говорил муж разумный, достойный:
«Кто жаден к еде, к тому горе придет:
Болезнь непременно к обжоре придет!
Смири свою глотку — вся хворь от нее,
Умерь свою пищу — еду и питье!…»
Утешало лишь то, что обжорствовали мы не по своей вине.
Мы шли к вокзалу быстрым шагом и проскочили будку полиции. Я уж было подумал, что нас не заметили, но полицейские, не сразу распознавшие в нас опасных иностранцев, бросились за нами вдогонку. Я уже с полуслова предугадывал все их вопросы — «что делали, паспорта, билеты» — и отвечал без запинки, как хорошо заученный урок. Потом нас ждал пункт досмотра, после чего вновь отправили к полицейским и все повторилось. В комнату входили другие полицейские, с любопытством смотрели на нас и снова уходили. Офицер столь долго вносил наши данные, что я устал стоять и взгромоздился на табурет перед столом. Полицейский лишь неодобрительно покосился на меня и продолжил свое занятие. Я окончательно уверился в том, что мы не успеем на поезд, когда нам все же позволили покинуть комнату. Мы переместились к кассам за распечатанными билетами, и шедший за нами хвостом полицейский сфотографировал их и снова паспорта. Очередной полицейский настиг нас уже в поезде и исполнил все тот же ритуал. Вагон был с мягкими креслами, я устроился поудобнее и принялся наблюдать песчаные горы, изрезанные складками, словно морщинами, сквозь окно с круглой красной наклейкой по центру «70 лет КНР». В начале восьмого мы прибыли на вокзал, а поезд отправился дальше в столицу Сычуани Чэнду. При выходе из вокзала уже после полицейского пункта досмотра нас поймал еще один полицейский и завел в свою будку. Здесь он долго вбивал наши данные в компьютерную базу. Я подумал, что, наверное, за эти несколько дней на нас накопилось огромное досье со всеми нашими витиеватыми перемещениями по городам, селам и весям и остановками.
В гостинице нас ждал металлоискатель. Пройдя эти врата рая, мы оказались у водоема с красными рыбками под лестницей в банкетный зал на втором этаже. В холле резвились пьяные китайцы. Пожилая служительница предложила нам бесплатно почистить обувь. Гостиница предлагала полный спектр услуг для респектабельных хозяев жизни — спа, массаж и пр. Стоила она при этом как самый захудалый хостел у нас в Гуанчжоу. Видать, не многие туристы жалуют Кучар своим визитом. Вежливо отклонив услуги чистильщицы, мы поднялись в номер, кинули рюкзаки и отправились в город. Завтра мы должны были уезжать не поздним вечером, так что я предложил Денису посмотреть городскую мечеть, вторую по величине в Синьцзяне.
Длинный проспект вел от нашей гостиницы прямо к мечети. Через несколько километров новые дома сменились бесконечно тянувшейся махаллей. Вот где, а не в Кашгаре и Хотане, пожалуй, сохранился старый город. Реконструкция пока еще не дошла до сравнительно маленького Кучара. Переехали мост через полуиссохшую реку. Водитель высадил нас у входа в жилой квартал сразу же после небольшой симпатичной мечети и сказал, что нужно идти направо.
— Может, это была она? — спросил у меня Денис.
— Нет, — ответил я, — та мечеть должна быть гораздо больше.
Мы прошли через пункт досмотра, где охранник не обратил на нас никакого внимания, и двинулись вперед по темной улице махалли. Не доверявший мне Денис все требовал вернуться назад.
— Если бы городская мечеть была впереди, ее было бы хорошо видно, — утверждал он.
— Но водитель же сказал, что нужно идти сюда.
— Может, он ошибся. Они же часто здесь ошибаются.
Так, споря, мы уткнулись в сидевших посреди улицы полицейских. И началась обычная катавасия — паспорта, билеты, гостиница.
— Вы что здесь делаете?
— Поесть ищем, — соврал я, смекнув, что лучше полицейским про мечеть не говорить.
— Тогда вам в другую сторону на улицу.
Пришлось отступить. Да и этого «Фому неверующего» Дениса надо было умаслить, а то он совсем истосковался по маленькой мечети.
Она оказалась действительно прекрасна. С изысканным каменным айваном, украшенным простым геометрическим орнаментом, четырьмя башенками-минаретами по углам, увенчанными аккуратными зелеными головками-куполами, и круглым зеленым куполом в центре. Увидев, что внутри горит свет, я подошел к зеленым деревянным дверям с цветным узором и заглянул в щелочку. Несколько пожилых людей готовились к вечернему намазу. Я отошел подальше, чтобы мечеть-малышка попала в кадр, и только собрался ее сфотографировать, как тут же подъехал полицейский на мотоцикле. Вот это был допрос так допрос! Притом, что происходило все рядом с табличкой, сообщавшей, что мы находимся в культурно-историческом квартале, где, по идее, всяк в него входящий турист может свободно перемещаться и фотографировать то, что ему заблагорассудится. В ход пошли все билеты за все время путешествия, гостиницы и, разумеется, паспорта.
— Вы что делаете рядом с мечетью?
— Да нет, что вы, с какой такой мечетью? Мы просто поесть ищем. Вы нам не поможете? А то мы не местные, сами не разбираемся.
Полицейский показал пальцем напротив.
— Спасибо большое, вы нам очень помогли!
Похоже, мой метод озадачить полицейских просьбой о помощи действовал безотказно. Мы сделали вид, что направляемся в сторону ашханы, и полицейский уехал. Тут я увидел, что из мечети вышел прихожанин в тюбетейке. Подбежал к нему:
— Скажите, пожалуйста, где большая мечеть?
Он показал в ту же сторону, что таксист. Выходит, все-таки я был прав. И мы предприняли вторую попытку. У выхода из квартала я вдруг увидел двух женщин в белых платках — редкий случай для современного Синьцзяна. За то время, пока мы препирались с полицейским, окончательно стемнело. Мы крадучись пробирались по улице, но то ли его коллеги уже уехали, то ли мы в темноте не заметили друг друга. Во всяком случае, благополучно миновали их пост. И метров через двести я разглядел высокий айван городской мечети со сводчатой аркой, нишами по ее бокам и двумя возвышающимися над куполом минаретами, будто уходящими в темно-синее небо.
Мечеть была закрыта, лишь справа в ограде светился маленький огонек. Наверное, в обычные дни для намаза открывают маленькую мечеть, а эту лишь по пятницам и праздникам, когда собирается больше народа. Мы посидели на ступеньках дома напротив и пошли по махалле с другой стороны, надеясь отыскать выход на какую-нибудь улицу. Круглая белая луна освещала белые мазанки и белые плиты мостовой. Всю дорогу за нами кто-то шел, мы подумали, что это очередной дед, и ускорили шаг. Но у выхода преследователь отстал.
Вдоль улицы тянулся ряд торговых домов с розовыми стенами, арками и спрятавшимися за ними парами желто-синих дверей со стилизованными под ниши стеклами наверху и колоннами с мукарнасами. Второй этаж некоторых представлял собой резную деревянную террасу с окнами тоже в виде ниш. Но дома были не слишком новыми и оттого не противными.
Мы решили идти в сторону отеля пешком, иногда сворачивая в приглянувшиеся махалли. Перешли мост через реку и углубились в город. У меня разболелась рука, так что я периодически заходил в аптеки в тщетных попытках приобрести нужное лекарство. Удивительное дело — даже вход в аптеку преграждал металлоискатель со стоявшими на страже охранниками. На полдороги нам повстречался пьяный мужик, который в порыве радости так сжал мою увечную руку, что я чуть не вскрикнул от боли и с трудом ее выдернул. Чтобы отделаться от назойливого спутника, пришлось перебегать на другую сторону дороги. Внезапно мы оказались на обсаженной деревьями шелковицы улице прямо перед мазаром арабского миссионера XIII века Мауланы Ашиддина. За оградой запертого сводчатого входа с двумя башнями и растительным орнаментом виднелись старинные могилы и еще один более старый вход. Денис достал телефон и принялся фотографировать айван. Патрулирующая туда-сюда этот отрезок улицы — от перекрестка до перекрестка — полицейская машина остановилась рядом с нами. Стремясь избежать надоевших допросов, мы не стали надолго задерживаться и двинулись дальше. Придя в отель, я насчитал, что в тот день полицейские фиксировали наши документы и опрашивали нас девять раз. Тянуло на рекорд.
Утром мы собрались поехать в буддистский пещерный комплекс Кизил. Рядом с Кучаром несколько пещерных анклавов, но я выбрал этот, как наиболее древний, большой и хорошо сохранившийся. Здесь на протяжении почти двух километров тянутся высеченные в скалах пещерные храмы с различными рисунками на стенах и потолках, датированными III — IX в.н.э. В основном, рисунки принадлежат школе Сарвастивада традиции «хинаяна». Всего учеными было обнаружено 349 пещер, 236 из них сейчас пронумерованы. Но фресок сохранилось немного — большая часть была разграблена, расхищена и вывезена, в том числе немецким археологом Альбертом фон Лекоком. Исследовательница Марико Намба Уолтер пишет, что наиболее старые рисунки в пещерах были выполнены по заказу короля Мендре, воспользовавшегося советом высокопоставленного монаха Анандавармана. Король проживавшего здесь в то время индоевропейского народа тохаров заказал индийскому художнику Нараваханадатте и сирийскому художнику Прияратне вместе с учениками разукрасить пещеры. Хотанские короли Виджаявардхана и Мурлимин также оказали помощь в росписи жизни Будды Шакьямуни в пещерах, направив сюда художников по имени Амогабинду, Липидатта и Агатадима.
Ехать нам предстояло семьдесят пять километров. Остановили такси, за рулем которого сидела девушка-китаянка. Она знать не знала, что такое Кизил, позвонила более опытному таксисту. Тот объяснил ей, что нужно отвезти нас на автовокзал, где мы сможем взять загородную маршрутку.
Маршрутки стояли за зданием вокзала. Я подошел к бригадиру с красной повязкой на рукаве. Он отнесся к нам почти по-дружески. Щегольнул знанием нескольких русских слов и рассказал, что у него сын учится в Гуанчжоу. После чего принялся подыскивать машину. Вернулся довольный, сказав, что нашел нам водителя, и повел к маршрутке. Но водитель, уже издалека разглядев в нас иностранцев, отчаянно замахал руками, показывая, что не хочет нас брать. Бригадир пошел с ним переговорить.
— Боится брать иностранцев, — обескуражено сказал он, снова вернувшись.
Он предпринял еще несколько попыток, даже позвонил каким-то другим водителям, но все так же безуспешно. В конце концов, сдал нас помощнику, и мы поплелись за ним к стоявшим на площадке самого вокзала машинам. Пройдя металлоискатель, мы остались ждать у касс, а он ушел на территорию вокзала. Возле нас в углу сидели дедушка в очках с позолоченной оправой, золотыми часами и дутаром в руках и его жена в платочке и с сумками. Вернувшись минут через пять, наш провожатый развел руками и сообщил, что машины нет.
Мы вышли из вокзала к тому месту, где расстались с бригадиром, но он как будто в воду канул. Прикинув, что провели здесь почти час, решили вернуться в гостиницу и заказать трансфер через нее. У самого выхода на улицу рядом с нами вдруг притормозила выехавшая сзади черная тонированная Тойота Королла. Опустилось стекло — за рулем сидел немолодой осанистый человек.
— Вам куда?
— В «тысячу красных домов», — сказал я уйгурское название комплекса.
— Садитесь, — как-то вдруг сразу же согласился он, даже не спросив, сколько мы платим.
— А сколько стоит? — уже в машине поинтересовался я.
— Триста пятьдесят.
— Может быть, триста? — поторговался я для порядка.
— Хорошо, — опять так же быстро согласился он.
Отъехав пару кварталов, он кому-то позвонил.
— Вас повезет мой друг, вы сейчас пересядете в его машину.
Подкатила белая Тойота Ярис. Мы переложили вещи в ее багажник. Водителем был опрятно одетый молодой человек в голубой рубашке и брюках. Поблагодарили осанистого за помощь и поехали в западном направлении.
В пустыне у редких кочек тамариска паслись величавые белые, бурые и коричневые верблюды с темными горбиками. Вокруг расстилались красные горы, изрезанные естественным ландшафтом, как будто сложены из множества ступ[5]. Вдали за хребтом были видны снежные вершины Тянь-Шаня, сливавшиеся с облаками. Водитель остановился на площадке у одного из ущелий, чтобы мы могли пофотографировать пейзаж. Но перед нами уже припарковался автобус с шумными китайскими туристами, так что мы быстро вернулись к нашему Ярису. Я успел заснять лишь два гигантских выступа, издалека похожих на стопы великана. Каменные пласты здесь вертикально наслаивались друг на друга, словно мятые брошюры, стоящие в ряд на книжной полке.
Удивительное дело, на первом блокпосту нам даже не пришлось выходить из машины. Водитель просто сказал полицейским, куда мы едем. На втором, со светящимися буквами «Горячо поздравляем с 70-летием со дня создания Китайской Народной Республики!», он сам отнес наши паспорта, а мы остались сидеть в машине.
— Может, он какой-то спецагент? — предположил я.
— А как они это отличают? На машине же нет никаких опознавательных знаков, — засомневался Денис.
— Ну, не знаю, как. Может, у нее номер специальный. Или знакомы с ним, — продолжал я настаивать, но, скорее, в качестве шутки. Мне и самому это предположение казалось очень уж невероятным.
Охранники у входа в пещеры попросили меня сдать напоясную сумку в камеру хранения. Я оставил ее нашему водителю, мы взяли с собой лишь телефоны и по извилистой аллее пошли к пещерам. У самого подъема к скале стоял памятник буддистскому монаху Кумарадживе, сидящему в задумчивой позе — склонив голову и облокотив руку со свободно свешенной кистью на колено приподнятой правой ноги.
Родившийся в 344 году, Кумараджива был сыном знатного выходца из Индии, духовного наставника буддистского государства Куча (Кучар), и младшей сестры короля Кучи. После того как королевство Куча было покорено китайскими войсками династии Поздняя Цинь, Кумараджива был взят в плен. В 401 г. он прибыл в Чанъань, где перевел на китайский язык более трехсот свитков буддистской литературы, таким образом, став одним из крупнейших проводников буддизма в Китай.
Прямо за волооким Кумарадживой простиралась красная коммунистическая растяжка с той же надписью, что и на блокпосту, а чуть дальше находился еще один пост охраны. Открыто для посещения было всего шесть пещер. Мы поднялись по лесенке к первой из них, созданной в VII веке. Пещера была поделена на две комнаты, большую и меньшую, центральной колонной в виде ступы. В колонне выдолблена ниша с полустертым контуром Будды с нимбом. Передняя, главная, комната и задняя соединялись двумя туннелями с низкими потолками, идущими по бокам колонны. Ожидавший внутри гид-паренек подсветил нам фонариком фрески, чтобы мы могли их сфотографировать. Сводчатый потолок главной комнаты был расписан повторяющимся мотивом «тысячи Будд» — маленькие Будды с нимбами сидели на фоне символических гор в виде голубых, салатовых, белых и черных ромбов, бесконечно чередующихся друг с другом. В обилии использовавшийся во фресках ультрамариновый пигмент в древние времена добывался из драгоценного афганского лазурита. Над входом в главную комнату была изображена небесная куртизанка Апсара. Оба коридора прежде украшали шестнадцать фигур донаторов — рыцарей с мечами — но в начале XX века эти фрески были вывезены участниками немецкой экспедиции и теперь хранятся в Музее азиатского искусства в Берлине.
Следующая пещера под номером «десять», датированная V веком, служила монашеской кельей и состояла из спальни и коридора с очагом. В кельях, которых среди здешних пещер большинство, росписей нет. В основном, монахи проводили в них время в уединенной медитации. Дальше проход был закрыт. Я вернулся к первой пещере, чтобы спуститься ниже к остальным из них. Гид стоял на площадке перед ней и, облокотившись на перила, смотрел вниз — на полицейскую машину, памятник Кумарадживе за ней, красную растяжку и речушку у подножия темных гор. Мы разговорились, и выяснилось, что он немного владеет русским языком — два года учил его в университете в Урумчи, правда, потом сменил специальность. Но успел побывать в Казани. Теперь мы могли объясняться сразу на трех языках — китайском, русском и уйгурском. Даже сравнили их грамматику после того, как я сказал, что преподаю китайским студентам русистику. Паренек заметил, что у русского языка очень сложная грамматика. Я ответил, что у китайского грамматика проще, но сложнее произношение, поскольку система тоновая, и в зависимости от того, каким тоном произнесешь слово, полностью меняется его смысл. Зато в уйгурском тоже грамматика достаточно сложна из-за бесконечного множества аффиксов.
Я решил воспользоваться случаем и исподволь выведать отношение паренька к тому, что творится вокруг. Спросил, где ему больше нравится — в России или Синьцзяне — и где он хочет жить в дальнейшем. Паренек улыбнулся и сказал, что в Казани ему очень понравилось, но в Кучаре, точнее, в Аксу, ему нравится больше, поскольку это его родина. А в будущем он хочет доучиться и жить в Урумчи, потому что там больше шансов найти хорошую работу, чем здесь. Я спросил, ездит ли он каждый день сюда на работу, в ответ он показал мне домик внизу и сказал, что это его общежитие.
— Если еще продолжишь заниматься русским и приедешь в Россию, найди меня, я покажу тебе Москву, — сказал я.
Тут я увидел, что к нам поднимается большая группа китайских туристов. Предложил добавить друг друга в WeChat, чтобы можно было дальше продолжить общение. Но, как назло, интернет здесь не ловился, и вообще пропала телефонная сеть. Туристы уже вошли в пещеру, паренек занервничал, и сказал, что ему пора работать. Я отпустил его, а сам спустился к ждавшему меня Денису.
Третья пещера, V века, была изначально квадратной формы, но в VII веке ее переделали в такую же пещеру с центральной колонной, как и первая из увиденных мной. После реконструкции центральная ниша задней стены, с когда-то стоявшей в ней скульптурой Будды, была обведена коридором. Во всех четырех стенах главной комнаты проделаны маленькие ниши, но никаких изображений в них не сохранилось. В этой пещере лишь кое-где остались небольшие обрывки росписей. Между нишами центральной стены были видны глубокие отпечатки ладоней — верующие прикладывались к святому месту, и мягкий песчаник навсегда сохранил следы их молений.
Я спустился на ярус ниже к еще трем пещерам. Следующая, тоже V века, была опять с центральной колонной. Здесь стены были выскоблены начисто, зато уцелели некоторые росписи на потолке, на тему кармы. Пятая пещера, V века, была тоже переделана в структуру с центральной колонной, только из кельи монаха. Тут на потолке сохранились фрагменты росписей на тему кармы и притч-джатак. Кроме того, на бамбуковой подставке здесь были выставлены копии знаменитых фресок, срезанных и вывезенных немцами — белоликая богиня и темноликая небесная музыкантка в лентах и ожерельях под падающими с дерева цветами, аристократы-донаторы в мантиях и с мечами. М. Н. Уолтер пишет, что декоративные мотивы в одежде донаторов свидетельствуют о персидском влиянии.
Последняя открытая, шестая, пещера называлась «Пещера № 38» и была самой ранней из увиденных нами — IV века. В ней, как и в первой пещере, уцелело довольно много фресок, причем разнообразной тематики, в том числе танцевальной и музыкальной.
Я решил еще раз сбегать наверх к пареньку и попытаться обменяться контактами. Но, к моему удивлению, он как будто испарился. Заглянул я и в соседнюю пещеру — его и там не оказалось. Больше на верхнем уровне было спрятаться негде. Может, он отлучился пообедать? Но как он ухитрился проскользнуть незамеченным мимо нас с Денисом по единственной лестнице? Я даже испугался, уж не умыкнули ли его как-нибудь дежурившие внизу полицейские, которые могли заметить, что он говорит с иностранцем и что-то ему показывает в телефоне. Но отмел эту мысль, как все-таки абсурдную.
Мы ехали обратно, красные горы все так же обступали нас. Я наблюдал, как бедные верблюды сгрудились и тщетно пытаются напиться из пересохшей реки.
— Су йок, — поймал мой взгляд водитель.
— Воды нет, — кивнул я, а сам почему-то подумал, что так и люди здесь, трудолюбивые и выносливые, пытаются столетиями, как и эти верблюды, урвать хоть глоточек свободы, а жадные беки, ходжи, иноземные завоеватели приходят вновь и вновь и не дают им даже надежды на этот глоток. Как писал Валиханов, придя к власти, белогорские «ходжи не столько режут китайцев, сколько своих клиентов кашгарцев, одного за то, например, что он служил чиновником при китайском правительстве, другого за то, что зевнул, третьего за то, что он «черногорец». Китайцы после изгнания ходжи… первым делом грабят город, топчут хлебные поля своими казенными табунами, хватают женщин, ломают мечети и гробницы, а потом принимаются за экзекуцию и тянут ее с церемониальной, ужасной медлительностью».
На первом блокпосту я вдруг увидел, что нашему водителю полицейские отдают честь.
— Надо же, какие они здесь вежливые, — сказал я Денису.
— А ты посмотри на наклейку.
На лобовом стекле нашего автомобиля красовалась длинная узкая наклейка, буквами наружу. Сквозь нее отчетливо просвечивала надпись «полиция» на китайском и английском языках. Черт, и как только мы раньше ее не заметили! Все сразу же встало на свои места. При проезде через блокпосты водитель оставлял кому-то короткие голосовые сообщения. Теперь я прислушался и понял, что он сообщает о том, где находится. Я вдруг вспомнил, что два красавца-парня в пустыне около мазара имама Асима были очень похожи на нашего водителя. И повадками, и одеждой. Наверняка, они тоже полицейские в штатском. И вызвали тех, других, проверять наши телефоны. Так что камеры наблюдения здесь ни при чем.
А у нашего водителя оказался отменный слух. И способность понимать иностранные языки. Стоило мне заикнуться Денису о том, успеем ли мы еще посмотреть развалины древнего города Субаши, как этот слухач тут же переспросил:
— Вы хотите в Субаши? Вас отвезти?
И мы понеслись в Субаши, который находился в противоположном направлении от Кучара, на расстоянии двадцати пяти километров.
Субаши состоит из двух частей, западной и восточной, раскинувшихся напротив друг друга на разных берегах реки Куча. Город с храмами, пагодами и хижинами монахов использовался с III по X вв., после чего пришел в упадок из-за войн и междоусобиц. Его название можно перевести с уйгурского как «исток реки».
Для посещения туристами была открыта западная часть. Освещенные солнцем горы здесь были белыми, а развалины города на фоне них, казалось, вросли в землю и сами стали частью ландшафта — ветряными скульптурами «ярдангами». По деревянной дорожке мы пошли в сторону Зала западного храма, сложенного из такого же саманного кирпича, что и мазанки в махаллях. Остатки его и поныне мощной стены прежде представляли собой ровный прямоугольник высотой почти одиннадцать метров, толщиной три метра и триста восемнадцать метров в периметре. Внутри когда-то находились пагода и главный зал со статуей Будды в стене.
Проложенная по каменистой грифельной почве дорожка мимо групп других развалин вела дальше, к конусовидным остаткам Пагоды западного храма. На небе появились тучи, и на белые горы надвинулись темно-серые пятна. Одно из них наползло и на одиннадцатиметровую стену пагоды. Форма пагоды с окруженным стеной внутренним двором была навеяна буддистским искусством Гандхары. Но теперь ее можно было только мысленно дорисовывать. Наверх пагоды вели каменные ступеньки — к современной пристройке с двумя глубокими арками по краям. Издалека арки казались похожими на глаза и превращали руины пагоды в голову слона с куском хобота, двумя свисающими до земли ушами и двумя маленькими глазками.
Я окинул взглядом строения восточного города, распластавшиеся на склоне напротив через реку с их хорошо сохранившейся круглоголовой пагодой. И вспомнил, что когда-то здесь жили удивительные люди с плоскими головами. Их описывал побывавший в этих краях знаменитый монах Сюаньцзан, герой классического китайского романа «Путешествие на Запад»: «По местному обычаю, когда родятся дети, их головы сжимают досками и уплощают». А в 70-х годах прошлого века рядом с Пагодой западного храма была раскопана древняя могила, в которой найден скелет с плоским лбом, что подтверждает его записи.
Мы растолкали задремавшего водителя. Пора было садиться в машину и ехать на вокзал — нас ждал последний город нашего путешествия, Турфан. Денис уточнил у меня, во сколько отходит наш поезд. Водитель и тут услыхал, о чем мы говорим:
— Вы едете в Турфан?
— Да, отвезите нас, пожалуйста, на вокзал.
До вокзала доехали неожиданно быстро, так что еще оставалось время пообедать. Попросил водителя подкинуть нас в какую-нибудь ближайшую лагманхану. Он с готовностью согласился.
— Спасибо, — сказал я, когда мы остановились, и попробовал рассчитаться.
— Нет, нет, ничего, я подожду, — улыбнулся предупредительный водитель.
В кафе я заказал лагман с курицей, а Денис, у которого побаливал живот, супчик. Официантка оказалась настоящей красавицей из восточных газелей — со стройной фигурой, тонкой белой кожей, губами цвета арбузной мякоти, большими черными глазами и изящными черными бровями. Как писал Навои: «Эта бровь — что свод михраба, — преклоненный, говорю!» При виде нас она вся расцвела и не переставала улыбаться.
Пока ждали еду, я заметил через открытую дверь, как к нашему водителю подъехала другая точно такая же белая Тойота Ярис. Из нее вышел точно такой же опрятный водитель, они уселись на корточки и долго что-то обсуждали. А потом другой водитель передал нашему толстый отчет в белом файле.
Официантка подошла к нам, и ослепительно сверкнув глазами, попросила вместе сфотографироваться. Ну как можно было отказать такой красотке? Ее подруга сфоткала на ее телефон вначале меня с ней, потом ее с Денисом, потом нас всех троих вместе. Девушка изучила, то, что получилось, осталась чем-то недовольна и, смеясь, попросила заново перефотографироваться. Второй раунд ее устроил. Я попросил переслать мне снимки. Мы обменялись контактами в WeChat, и она прислала мне не только эти снимки, но и себя в разных видах и позах. Позже я обнаружил, что она выложила наши фотографии в WeChat, и очень удивился. Выходит, пишут неправду? Можно не только спокойно общаться с иностранцами, но добавлять их в друзья и выкладывать в открытый доступ совместные фотографии?
Полицейский-«таксист» выгрузил нас у вокзала, мы прошли контроль и сели в поезд. Вагон на этот раз один в один походил на наш плацкарт, только вместо двух полок с каждой стороны отсека в нем было три. Нам достались средние. Денис, которому совсем поплохело, в очередной раз сбегал в уборную и сразу же уснул, а я взбудоражился от количества впечатлений и строчил друзьям письма с рассказами о происходящем. Наконец, телефон совсем разрядился, и пришлось спускаться вниз в поисках розетки. Обнаружив ее в купе проводницы, я был уверен, что она позволит мне, иностранцу, ей воспользоваться. Но не тут-то было. Проводница принялась злобно орать:
— Нет тут никакой розетки!
Делать мне было нечего, я от безысходности продолжал нелепые попытки ее уговорить. Даже попытался пробудить в ней жалость, ноя, что без телефона не смогу отыскать гостиницу, и мне с больным другом придется остаться на улице. Но она повернулась ко мне спиной и вообще перестала обращать на меня внимание. Все это очень сильно отличалось от привычного мне Южного Китая. Своей мрачностью и озлобленностью проводники, контролеры, полицейские и прочие служащие вызывали в памяти картины поездов из моего советского детства. Появившаяся вторая проводница, сильно моложе первой, сообщила, что я смогу найти розетку через семь вагонов. Денис лежал с открытыми глазами и был красен, как кашгарский гранат — у него явно поднялась температура и чудовищно болел живот. Видимо, он отравился, только непонятно чем — ведь питались мы вместе. Разве что украдкой схрумкал какой-нибудь немытый фрукт. Из лекарств он пил только смекту и уверял, что с ним часто так бывает: сейчас он опять заснет, через пару часов кризис пройдет, и ему станет лучше. Я переложил к нему на полку свой рюкзак и отправился на поиски розетки.
Она нашлась в проходе дальнего купейного вагона. Чтобы ей воспользоваться, пришлось стоять, вжавшись в стенку, но меня все равно постоянно толкали пробегавшие туда-сюда проводницы и полицейские, причем делали это как-то нарочито, норовя посильнее садануть плечом и выругаться. Но я стоически держался и простоял так еще несколько часов, параллельно заряжая телефон и отправляя сообщения. Тут я обнаружил, что красавица-официантка удалила из блога все наши фото, а меня — из круга друзей. Это окончательно меня взволновало, и я понял, что уже точно не смогу заснуть.
Вернулся в наш вагон. Застал Дениса сидящим на откидном стульчике в проходе и пьющим очередную смекту. Ему, действительно, полегчало. Оставшуюся часть пути мы проболтали, обмениваясь мыслями об увиденном в поездке.
В Турфан прибыли уже ночью. Тут выяснилось то, что я знал, но забыл — вокзал находится в пятидесяти километрах от города. Я подошел к стоявшему невдалеке такси, но таксист пропел знакомую песню — местное такси не имеет права ездить на такие далекие расстояния. За нашими попутчиками приезжали родственники на машинах, они кидали в багажник вещи и растворялись в темноте, а мы не знали, что делать. Группа вышедших из поезда совсем поредела, и мы стали подумывать, не заночевать ли где-нибудь прямо здесь или пойти сдаться в отделение полиции на углу — пусть они нас вывозят. Выдвинул же я теорию, что нужно нагружать полицейских общественно полезной работой.
Но тут из тьмы за нашими спинами вынырнул мужик, подошел уверенной походкой и предложил отвезти. Сказал, что возьмет с нас подороже, чем обычно, но зато никого подсаживать не будет, и мы доедем очень быстро. Я поначалу подумал, что это очередной переодетый полицейский, но каска, валявшаяся сзади в машине, делал его похожим, скорее, на дружинника. А на мой прямой вопрос, кем он работает, ответил, что занимается частным извозом. Мы ехали, действительно, очень быстро, просто летели, причем по каким-то темным дорожкам в обход блокпостов. В Турфане нас ожидала так называемая пятизвездочная гостиница, причем практически пустая — стоила она дешевле всех предыдущих.
Утром мы отправились в древний городок Яр, или Цзяохэ по-китайски. Взяли обычное такси, благо теперь он находится практически в черте города. «Яр» переводится с уйгурского как «обрыв» — город размещался на высоком плато в форме ивового листка между двумя рукавами реки. Крутые тридцатиметровые берега реки делали его почти неприступным, так что жителям не понадобилось возводить крепостные стены. Построенный во втором веке до н.э., изначально город был столицей государства Чеши. Про его обитателей мало что известно, разве что в 2008 г. была раскопана могила шамана с голубыми глазами и светлыми волосами, рядом с телом которого был найден почти килограмм каннабиса. Это один из первых научно доказанных случаев использования каннабиса в психоактивных целях. Впоследствии город стал резиденцией командующего округом Цзяохэ или Яр в составе государства Гаочан (IV-VII века). В 640 году династия Тан основала в городе Яр протекторат Аньси, превратив его в важный административный, военный, религиозный и транспортный центр, откуда империя контролировала районы к югу от гор Тянь-Шаня и большую часть западных регионов. Затем он стал частью префектуры Сичжоу династии Тан (VII-VII века) и Уйгурского буддистского идыкутства (IX-XIII века). Город был разорен войсками Чагатайского улуса в XIV веке. В 2014 г. он был внесен в охранный список ЮНЕСКО, но все равно продолжает разрушаться.
В кассе кроме билетов в сам город, нам предложили еще билеты на минибас, подвозящий до его входных, южных, ворот. Я подумал, что это какой-то туристический развод, и отказался. Мы же не какие-то китайские туристы, чтобы на автобусиках разъезжать, а заядлые походники! Пойдем пешком, вряд ли это далеко. Сделали мы это зря — оказалось, что предстоит идти несколько километров по шоссе под лучами жаркого солнца. Чтобы не выглядеть настолько тупо в собственных глазах, решили пойти другой дорогой — спуститься по тропе в небольшую деревню и срезать путь через долину реки.
Деревня оказалась прекрасной — окруженной пирамидальными тополями и виноградниками, с увитыми виноградными лозами большими тенистыми дворами и топчанами под навесами и москитными сетками. Вышли к реке через естественную арку, образованную согнутым стволом великанского дерева. Паче чаяния обнаружилось, что перейти через нее не так-то просто — река, широкая весной, хоть сейчас и обмелела и превратилась в ручеек, но не настолько узкий, чтобы через него можно было перепрыгнуть. Пришлось разуваться и переходить вброд. На той стороне, за тополиной аллеей, возвышалась отвесная стена. Я тыркнулся было вправо — неудачно, дорожка вверх нашлась за поворотом слева. На вершине нас ждало старинное мусульманское кладбище. Я подошел к мавзолею с двумя нишами в стене и круглым куполом, стоявшему на краю обрыва. Внизу за ним виднелась река, разливавшаяся в озеро правее перед плотиной, за ней утес на другом берегу с гробницами и куполами такого же кладбища. Слева от нас тянулся высокий сетчатый забор с камерами наблюдения, мы пошли вперед по песчаной дороге к следующему кладбищу. Склон перед нами перескочил крупный заяц. Я подумал, что это, пожалуй, лучшая прогулка в нашем путешествии — никаких тебе не то что полицейских, но вообще людей, мы идем абсолютно одни, в полной тишине, возвышаясь над деревьями, рекой, деревней, будто парим под голубым небом. И тут выяснилось, что мы совершили ошибку. Дорога вдоль утеса заворачивала налево, а древний город, поистине необъятный, раскинувшийся на пару километров в длину, нарисовался внизу справа. Чтобы попасть в него, надо было спускаться с обрыва, и было неясно, сумеем ли мы это сделать. Мы дошли до следующего кладбища, под ним виднелась еще одна деревня. «Раз люди из нее поднимаются на кладбище, то и у нас получится спуститься», — рассудили мы и отважно поползли вниз, цепляясь за ветки и сухие камни, оказавшиеся, впрочем, глыбами песка, то и дело рассыпающимися под моим весом. Я продрал дыру на заднем кармане, но удачно съехал к глядящей на меня в полном недоумении козе — словно на джинна из глиняного кувшина, чьи осколки усеяли склон. Коза побежала жаловаться на меня маленькой чумазой девочке, а я вынырнул на шоссе и пошел по нему, как ни в чем не бывало — будто с самого начала на нем и стоял.
Буквально через несколько метров дорога вывела к воротам в древний город Яр. Контролер проверил билеты и поприветствовал нас по-русски. Оказалось, он тоже учил русский язык в Урумчи.
— Вы китаец? — поинтересовался я.
— Нет, дунганин, — ответил он, почему-то понизив голос и, как, мне показалось, с чуть виноватой интонацией.
Мы вошли в ворота и двинулись вперед по центральной улице. От обеих ее сторон ответвлялись переулки, там тоже стояли дома, вернее, их останки. Из-за размахов земляного города ощущение было очень странным, как будто эти, выросшие из почвы, причудливой формы дома всегда и были такими диковинными, инопланетными, — комками и глыбами желтой глины без крыш, окон, дверей — и населяли их такие же диковинные, инопланетные, люди.
Древний город был возведен из сжатой лессовой почвы пустыни. Жители вгрызались в почву, трамбовали ее, строили из нее надземные комнаты, а из образовавшихся в результате копания пещер создавали подземные жилища. Подземные помещения были прохладными, обеспечивая защиту от палящих солнечных лучей летом и сильного ветра зимой. Помещения над землей использовались в качестве гостиных и кухонь.
Через район жилых домов дорога привела к прямоугольному Южному буддистскому храму и повернула дальше вдоль его восточной стены. Слева мы увидели Большую центральную пагоду — два квадрата, лежащих один на другом. Более широкое основание пагоды представляет собой глинобитное строение четырехметровой высоты. Тело пагоды, на полтора-два метра у́же него — полое сооружение из глины и саманного кирпича.
Наконец, дорога уперлась в величественный, похожий на крепость, Большой буддистский храм. Его развалины длиной восемьдесят метров и шириной шестьдесят состоят из большого зала, внутреннего двора, окруженного рядом монашеских келий, внутренних стен и оснований двух пагод, расположенных симметрично — на востоке и западе двора. К большому залу с восточной и западной сторон тоже примыкают монашеские дома. Похожая на колонну квадратная пагода с вырезанными на фасадах двадцать восемью нишами возвышается в центре большого зала.
Выйдя из храма, мы не заметили дорожки, ведущей вдоль его западной стены к стоявшему в отдалении, посреди волнистой пустыни, Северо-западному буддистскому храму, а повернули направо и по параллельной улице дошли до Северо-восточного буддистского храма. Здесь сохранились пара колонноподобных пагод трехметровой высоты, главный зал и боковые дворы. Проход шел между пагод, возведенных на расстоянии пяти метров друг от друга, и подводил к главному залу, длиной пятьдесят метров и шириной шестнадцать с половиной. В центре главного зала сохранилась еще одна квадратная пагода, высотой почти два метра.
Дорожка проходила через храм и вела дальше к Лесу ступ. В центре «леса» возвышается главная, восьмиметровая, Ваджрасана пагода. Похожая на перевернутую букву «Т», она по форме напоминает знаменитую пагоду в индийском храме Бодх-Гая. Вокруг нее находится сто маленьких пагод, поделенных на четыре сектора, по двадцать пять пагод в каждом. Предполагается, что Лес ступ был построен в V в. как кладбище монахов.
Здесь мы повернули назад из храмового района к жилому, административному и складскому районам. Поднялись на смотровую площадку и последний раз окинули сверху взглядом уходящую до горизонта армию домов, будто выстроившуюся в боевом порядке и навсегда застывшую. По деревянным ступенькам спустились во внутренний двор остатков правительственного здания с комнатами-пещерами и подземными коридорами. И вышли к воротам. Решив больше не выпендриваться, обратно подъехали на минибасе.
Я хотел еще успеть посмотреть другой древний город, Гаочан, который находился сильно дальше от Турфана — в тридцати километрах. Я читал, что он сохранился гораздо хуже, чем Цзяохэ, и уступает ему по красоте, но все равно было жалко его пропустить — ведь Гаочан (по-уйгурски Кочо) был столицей Уйгурского буддистского идыкутства. Первые сведения о нем относятся к династии Хань (206 до н.э. — 220 н.э.), когда в Гаочане располагался китайский гарнизон. С 460 г. он стал независимым королевством. Жители Гаочана были по большей части потомками китайских колонистов, но среди них имелись и некитайцы, такие как индоиранские согдийцы. Население в основном исповедывало буддизм, но были и приверженцы манихейства и зороастризма. После распада Уйгурского каганата в 840 г. его захватили переселившиеся сюда уйгуры и превратили в столицу своего государства. Он был разрушен армией хана Могулистана Хизр-Ходжи в 1390 году. Академик-географ и писатель-фантаст Владимир Афанасьевич Обручев в повести «В дебрях Центральной Азии. Записки кладоискателя» описывает, как участвовал в раскопках Гаочана в составе немецкой экспедиции. Местные жители-мусульмане полностью позабыли, что буддистские храмы построены их предками, и относились к развалинам без всякого пиетета. «Статуи божеств были большею частью разбиты, без голов и часто без всей верхней половины туловища, а иногда и без ног. Штукатурка, на которой когда-то были нарисованы фрески, во многих комнатах и нишах отсутствовала, отвалилась или искрошилась от времени или была отбита таранчами в качестве удобрения для полей. Таранчи растащили также много кирпича из развалин в качестве готового материала для своих домиков. Поэтому уцелевшие фрески представляли только обрывки; полные встречались очень редко».
Мы подошли к кучковавшимся на площадке таксистам. Один из них, как мне показалось, лет на десять старше нас, тут же вызвался нас отвезти в Гаочан. После долгой дороги и жары забраться в машину и развалиться на мягком сиденье было настоящим наслаждением. Разговорились с водителем. Он рассказал, что у него трое детей, я за Дениса похвастался, что у него больше — пятеро. Заметив валявшееся у ручки передач водительское удостоверение, я показал свое и сказал, что тоже вожу в Китае машину. Мы сравнили их, и выяснилось, что он на три года младше. Тут я выучил новое уйгурское слово «права». Каждый раз при разговоре с водителем я щеголял большим запасом уйгурских слов — километр, машина, вокзал, билета, аптобус, вилисипед, кепка, шапка, сумка, попайка (фуфайка), истакан, чай, апельсин, пива. После чего сообщал, что в русском языке они звучат так же. Делал я это с хитрой целью — если у нас столько общих слов, то, значит, и языки близкие, а если языки близкие, то, выходит, что и народы родственные. После этой, как я полагал, благой лжи, на правах родни пытался выведать что-нибудь про окружающую обстановку. Но, как правило, на словах все и заканчивалось. Если я спрашивал у водителя, как ему живется, он отвечал — хорошо. А если удивлялся, что вокруг много полиции, то он сразу же замолкал. Денис резонно считал, что всему виной то, что я иностранец. Мешал языковой барьер. И он был прав в том смысле, что моего словарного запаса явно не хватало, чтобы говорить намеками или кодовыми словами. А вести прямую и откровенную беседу с иностранцем никто из водителей желанием не горел.
За окном проносились абрикосовые сады, виноградники и бахчи дынь. Проехали Пылающее ущелье в ярко-красных горах и свернули в большую деревню с несколькими мечетями и двухэтажными саманными домами, вторые этажи которых с ажурными каменными решетками вместо стен служили сушильнями винограда, развешанного на деревянных вешалках. Перед каждым поворотом водитель неуверенно притормаживал, а в какой-то момент и вовсе свернул не туда. Тут выяснилось, что он не обучен грамоте и не умеет читать надписи на указателях ни по-китайски, ни по-уйгурски. Мне пришлось выступать в роли гида и говорить ему, куда повернуть.
У входа в Гаочан красовался памятник монаху Сюаньцзану, отважно шагающему вперед с левой рукой, сложенной в буддистском жесте, зажатым в правой руке копьем, и котомкой и шляпой за плечами. Надпись на памятнике сообщала, что Сюаньцзан объяснял древние буддистские работы в Гаочане и стал братом по мечу его короля Цюй Вэньтая. На самом деле, не все было так гладко в их отношениях. Цюй Вэньтай, действительно, настолько проникся к Сюаньцзану, что не хотел его отпускать от себя. Так что Сюаньцзану, твердо намеревавшемуся идти в Индию за сутрами, пришлось даже объявить голодовку. В итоге компромисс был достигнут — Сюаньцзан согласился продлить свое пребывание в Гаочане на месяц. Король приказал соорудить для лекций Сюаньцзана большую палатку, в которую могло вместиться триста молящихся. Каждый день король сопровождал монаха на кафедру, и, преклонив колена, служил своеобразной подставкой, чтобы помочь монаху взобраться в его кресло. Когда Сюаньцзан все же собрался уехать, Цюй Вэньтай проводил его с невиданными почестями. Он одарил его тридцатью монашескими платьями, теплой одеждой и выделил четырех сопровождающих. Также он выдал ему средства, чтобы покрыть дорожные расходы — сто унций золота, тридцать тысяч серебряных монет, пятьсот рулонов шелковой и сатиновой одежды. Чтобы везти весь этот груз, потребовалось тридцать лошадей и двадцать пять носильщиков. Кроме того, король написал рекомендательные письма двадцати четырем главам государств, которые собирался посетить Сюаньцзан на своем пути, и прикрепил к каждому из них рулон прекрасного шелка. А влиятельному хану западных тюрков, к которому Сюаньцзан направлялся после Гаочана, послал отдельные дары — пятьсот рулонов шелка и две повозки сухофруктов и прочих сладостей. Облагодетельствованный монах Сюаньцзан счастливо добрался до заветной Индии, король же Цюй Вэньтай через несколько лет после его отъезда плохо кончил. Он пошел против танского императора, грабя союзные ему города, а когда узнал, что к Гаочану подходит огромная армия врага, умер от апоплексического удара.
Вход на территорию города предварял музей с небольшой экспозицией, посвященной развитию зороастризма, манихейства, несторианства, буддизма и ислама в Кочо. Здесь на доске позора в числе расхитителей буддистских ценностей я увидел не только фотографии и имена немцев Лекока и Грюнведеля, англичанина Стейна, японцев Отани Кодзуя, Тэссина Ватанабэ и Дзуитё Татибаны, но и хорошо известные мне фамилии революционера-народника, создателя этнографического отдела Русского музея, Дмитрия Клеменца и кадета, министра просвещения Временного правительства, российского и советского академика Сергея Ольденбурга. Оказалось, у нас они считаются учеными, а здесь фигурируют в качестве грабителей и преступников. Про Грюнведеля было сказано, что он возглавлял две экспедиции в Кочо и соседние пещеры Безеклик, в первую из которых украл сорок шесть коробок культурных реликвий, а во вторую сто восемнадцать весом от семидесяти пяти до восьмидесяти килограммов. Лекок украл сто три коробки. Участники российской экспедиции Клеменца жестоко расхищали ценности, срезали большое количество настенных фресок и вывезли десятки тысяч документов на китайском, уйгурском и санскритском языках. Ольденбург, как и Клеменц, расхитил много культурных реликвий. В результате действий всех этих людей Кочо пережил беспрецедентную катастрофу.
Устав после карабкания по горам вокруг Цзяохэ, мы решили больше не играть в походников, а подъехать к городу на минибасе. Да и время было позднее, сотрудники явно спешили уйти с работы и всех поторапливали. «Всех», впрочем, это громко сказано — кроме нас в минибасе оказалась всего одна китайская пара. Минибас не только подвез к воротам, но и повез по самому городу, делая лишь редкие остановки — так что мы, действительно, превратились в самых настоящих китайских туристов. В Кочо, и в самом деле, мало что сохранилось — он представлял собой ровное поле с кое-где выступающими над ним обломками зданий. Первую остановку мы сделали у Юго-восточного малого храма. Он состоит из двух частей — небольшой изящной пагоды с круглым основанием, чуть сужающейся кверху, и прямоугольной пристройки с заметными следами реставрации. От тела пагоды уцелели три яруса, выполненных в виде рядов трапециевидных арок, в основном закрытых, но некоторых с нишами, каждая из которых немного отступает вглубь от другой. Посетители не позабыли вырезать на стенах свои имена большими буквами: «Али Нияз Курбан». Храм датирован XII-XIII вв., то есть периодом Уйгурского буддистского идыкутства. Мы обошли вокруг него и поехали дальше.
Следующая остановка была у длинной прямоугольной стены здания четырехметровой высоты, ничем не примечательной, кроме остатков арки с восточной стороны. Дальше мы остановились у так называемой ханской крепости, за стеной которой высится пятнадцатиметровая колонна пагоды, окруженная остатками строений — предположительно, дворца, жилых домов и буддистского храма. Больше всего мне запомнились два могучих обломка, видневшихся над стеной какого-то строения, один побольше, другой поменьше — они напоминали две целующиеся головы, мужскую и женскую.
Последняя остановка была у Юго-западного большого буддистского храма. Во дворе за его стеной справа мы увидели квадратный молельный зал с двухъярусной купольной крышей, издалека похожей на летающую тарелку. Прямо находился главный зал с широкой квадратной колонной пагоды в центре. Наверху ее южной стороны — три ряда ниш с еле различимыми контурами буддистских нимбов.
Сидевший на ковре, у входа в храм, пожилой музыкант в черной тюбетейке с узорами цветов исполнял на дутаре уйгурские мелодии в ожидании денег. При виде нас с Денисом он сыграл антифашистский гимн «Белла чао», так что нам не оставалось ничего другого, как раскошелиться.
Солнце заходило, горы за уходящей к горизонту стеной города стали бурыми, и пейзаж с простирающимися до стены руинами показался мне невероятно красивым. Я разглядел вдали у стены зеленый купол мечети и два минарета с геометрическими узорами. Попросил водителя к ней подвезти, но он лишь улыбнулся, сказал, что дорога туда закрыта, и покатил нас к выходу.
Вот и все, пожалуй, что осталось от великолепия пятидесяти буддистских храмов, обнаруженных здесь сунским послом Ван Яньдэ. Достигнув Кочо в 984 г., он писал: «В этой стране нет бедных; всем, кому не хватает еды, предоставляется государственная помощь. Люди доживают до преклонного возраста, как правило, более ста лет. Никто не умирает молодым». Эх, куда канули те времена!
В Турфан мы вернулись уже в темноте. Я хотел, чтобы таксист подбросил нас к знаменитому минарету Эмина, но ему по видеосвязи звонил голодный сын и плакал, так что он высадил нас на площади в центре и поспешил домой. Пришлось ловить другое такси. Водитель очень удивился, что мы хотим туда ехать:
— Там же темно, и никого нет.
Но я настаивал на своем. Он привез нас в какую-то взаправду кромешную тьму.
— Вот видите, я же говорил, — показал рукой за окно, — людей нет. Адемлар йок.
Но мы все равно вышли из машины с независимым видом. Вскоре тьма рассеялась светом фонаря. Пожилой охранник в костюме, тюбетейке и с красной повязкой сидел на стуле перед синей будкой. Он смотрел телевизор и нас не заметил. По обеим сторонам дороги тянулись виноградники. Мы подошли к каменной ограде с воротами, двумя башенками и красным флагом. За оградой чернел силуэт минарета, сужающегося кверху и похожего на указательный палец. Разглядели на стене табличку с ценами — днем минарет работал как музей. Денис возжелал завтра сюда вернуться и побывать внутри.
На обратном пути зашли поужинать в лагманхану с висевшими на стенах музыкальными инструментами. За соседним столом сидел мрачный мужчина, один в один похожий на карлика Тириона из «Игры престолов». За другим столом две семейные пары толстых турфанцев пили пиво и заказывали все новые и новые блюда. Мы решили прогуляться и дойти до дома пешком. Выйдя на улицу, увидели дорожный указатель «”Фольклорный Сад Кяриз” — 3,7 км, мусульманские исторические и культурные кварталы — 3 км». Денис давно мечтал ознакомиться с кяризами — местной ирригационной системой, сетью подземных ходов изрезавшей пустыню Такла-Макан. Так что план на завтра был готов — с утра посетить минарет, потом музей кяриза, а затем прогуляться по старому городу. А после обеда мы уже должны были уезжать в Урумчи.
Из сверкающих разноцветными огнями кафе доносилась музыка. В нескольких из них подряд справляли свадьбы с вином и шампанским. Разодетые люди кружились в танце. На заборах были нарисованы полудетские картинки — добрые милиционеры обучали грамоте отсталых бородатых басмачей. На углу с площадью пьяный уйгур в белой рубашке и черных брюках бил морду другому из-за скучавшей рядом красавицы. Полицейские, дежурившие в машине поблизости, не обращали на происходящее ровным счетом никакого внимания. Наверное, это то, чего они и добивались — наружная реклама алкоголя висела повсюду, даже при выходе на посадку в аэропортах, и занимала, пожалуй, второе место по количеству после портретов Си Цзиньпина.
Утром мы, как и собирались, подъехали к минарету. Поначалу никого, кроме нас не было, но пока копошились с покупкой билетов, появился автобус туристов. Так что пришлось поспешить, чтобы их опередить. Эмин Ходжа, в честь которого назван минарет, был самым известным уйгурским коллаборционистом. Он участвовал в подавлении джунгарского восстания, за что император пожаловал его наследственным титулом правителя Турфана. Цилиндрический минарет высотой сорок четыре метра построен в 1777 году из сырцового кирпича и украшен разными геометрическими фигурами. Я засмотрелся на них, по небу двигались легкие, почти прозрачные облака, и в какой-то момент мне начало казаться, что и узоры ожили, плывут в медленном танце, будто вращаясь по кругу в разные стороны, переходят друг в друга треугольники, квадраты, ромбы, волны, цветы…
Мы зашли в прилегающую к минарету мечеть с деревянными колоннами и арками, нишами вдоль стен и коврами на полу. За минаретом лежало кладбище с ровными рядами глиняных круглых и полукруглых саркофагов песчаного цвета. У края кладбища — пара мавзолеев с видневшимися внутри белыми платками на саркофагах. Мы обошли вокруг минарета и увидели древний глиняный колодец с похожим на рог деревянным рычагом, примотанным к деревянному барабану. Денис швырнул внутрь колодца камешек, через пару секунд мы услышали гулкий удар — воды в нем не было.
По увитой виноградом длинной галерее направились к воротам. Выходя, я еще раз окинул взглядом минарет. При дневном свете он еще больше напоминал указующий в небо перст — я даже разглядел ноготок между двумя нишами наверху.
Переместились к музею кяриза. Общий принцип строительства кяриза таков: в местах подповерхностного стока снеговой воды на горе нужно найти источник воды и выкопать скважины различной глубины через определенный интервал, а затем через дно скважин прорубить штольню в соответствии с рельефом местности, чтобы соединить скважины и подвести к ним поток воды. Водоотвод штольни соединен с открытым каналом для вывода подземных вод в поля. Кому принадлежит честь изобретения кяризов окутано туманом. Иранские ученые говорят, что Китай позаимствовал идею кяриза с запада во время Шелкового пути, китайские ученые уверяют, что Запад почерпнул эту идею у Китая. В Иране существует больше двадцати тысяч кяризов, в Китае более двух тысяч, так что, скорее всего, в Иране они появились раньше.
Мы спустились в штольню и по узкому, петляющему пещерному коридору кяриза пошли вперед. Под нашими ногами журчал ручеек, укрытый стеклом. Этот кяриз называется Синьчэн Симэнь, он был прорыт в 1200 году. Его длина — четыре с половиной километра, он состоит из ста восьмидесяти шахт, и глубина первой шахты шестьдесят два метра. Его вода питает жителей семи деревень.
Каждый кяриз включает в себя пять частей — шахту, штольню, водоотвод, открытый канал и плотину. Штольня — наиболее важная компонента в структуре кяриза. Ее ширина обычно 50-60 см, а высота — 150-160 см. Она имеет арочную форму, с прямыми стенами и полукруглой крышей. Самая длинная штольня достигает двадцати пяти километров. При строительстве штолен использовали масляные лампы. Их вешали на стены через каждые два-три метра. Если штольня получалась прямой, то лампы висели на одной линии, и копатель, оборачиваясь, мог видеть только одну из них. Если он видел сразу две или три лампы, это значило, что он отклонился. Тогда ему приходилось переделывать работу. Во время копания штолен через шахты наверх поднималась земля, также шахты использовались для освещения и вентиляции, и служили своеобразными лифтами для самих копателей и доставки им необходимых инструментов и продуктов. Глубина шахты может достигать ста метров, расстояние между ними варьируется от тридцати до семидесяти метров. Открытый или отводной канал — это участок от водоотвода кяриза до плотины или водохранилища. Он служит для доставки воды от водоотвода к дамбе или прямо к сельским полям. Чтобы снизить риск выпаривания или засыпания песком, длина открытого канала обычно не превышает нескольких сотен метров. Вода из него используется для пития, мытья и готовки. Летом температура воздуха в Турфане, этом самом жарком месте Китая, доходит до пятидесяти градусов по Цельсию, а температура земли — до девяноста градусов, и она превращается в раскаленную сковородку. В прежние времена укрыться от жары можно было только в кяризе. Жители забирались в штольню, отдыхали на берегах подземного канала и устраивали там пикники.
Мы поднялись из кяриза в виноградную аллею, где танцовщица под навесом развлекала туристов, а услужливый дехканин нарезал им арбузы и дыни, и пошли в сторону исторического квартала. Переулок заворачивал в махаллю около очередной полудетской картинки на заборе, на которой была изображена веселая девушка в тюбетейке и с голыми ногами, танцующая около веселого парня под красным флагом, а грустная девушка в парандже наблюдала на грустных парней за решеткой. Здесь в махалле находились и вправду совсем древние саманные мазанки с островерхими коньками боковых стен ворот, облупившейся глиной и потрескавшимися деревянными дверями. На некоторых были даже таблички, что они являются выдающимися памятниками истории и культуры и находятся под охраной государства.
Постепенно мы дошли о дома, из-за стены которого выглядывал круглый купол мечети с тремя шариками разного размера и пять минаретов, увенчанных полумесяцами. Вскоре показался и сам вход в мечеть. Мы попытались в нее войти, но нас остановили дюжие привратники. Их было человек пять, при этом достаточно светского вида, без тюбетеек и с красными повязками на рукавах. Мне даже показалось, что среди них были не уйгуры, а ханьцы. Зоркий Денис разглядел лежавший у входа толстый кондуит, куда, по его мнению, записывали всех входящих. Мы прошли чуть дальше, и я несколько раз сфотографировал купол за стеной. Один из охранников вышел на середину переулка и следил за нами, пока мы не дошли до угла. Мы свернули налево и еще раз налево, вышли на большую улицу, ведущую к музею кяриза, и решили с этой стороны подойти к мечети. Я даже успел сделать издалека символичный, как мне показалось, снимок — купол мечети в левом верхнем углу и примыкающее к ней здание полиции с зубчатой крышей, похожей на стену крепости, в правом нижнем углу. И тут же подъехал на машине сам полицейский.
— Что это вы там фотографировали? — он показал на переулок. — Мечеть?
Ну вот, всего один день мы прожили без полицейских допросов. Я тут же вспомнил хотанского «деда». Выходит, он не был сумасшедшим. Просто здесь принято следить и вызывать полицию, завидев подозрительного иностранца, который бродит по переулкам и фотографирует мечети.
— Нет, что вы.
— А что вы здесь делаете?
— Вот вышли из музея кяриза, ищем, где бы поесть.
— Покажите билеты в музей.
На этот раз пришлось показывать все — билеты на поезда сюда и дальше, бронь гостиницы, билеты в музеи. Полицейский даже сфотографировал не одну или две, а все страницы паспорта. Но на этом не успокоился:
— А теперь давайте телефон.
Я уж было подумал, что опять лишусь фотографий, но его сбил с толку внезапно появившийся начальник в штатском с мелкой нашивкой «полиция» на футболке. При нем первый полицейский стушевался и затих.
— Вы что тут?
— Да вот из музея вышли, лагманхану ищем.
— Ничего не фотографировали?
— Нет, что вы, зачем нам фотографировать. Нам бы поесть.
— Сейчас узнаю, где можно поесть.
Начальник отошел в сторону и принялся кому-то названивать. Я немного удивился — зачем звонить по телефону, чтобы узнать, где дают еду, когда тут забегаловки на каждом углу.
— Так, — вернулся начальник, — сейчас мы посадим вас в такси, вас отвезут ко второму музею кяриза поесть, а потом то же такси доставит вас на вокзал. Хорошо?
— Хорошо! — радостно ответил я. — Спасибо большое!
Все-таки мой метод давать полицейским задания и нагружать полезной работой перестал действовать. В наш последний день в Синьцзяне нас высылают из города.
Полицейские остановили такси, водитель которого от испуга был ни жив, ни мертв. Второй музей кяриза был на полпути к вокзалу. Но я все равно недоумевал, зачем нас было отправлять именно туда. Вряд ли полицейский решил, что мы такие любители кяризов — нам же не предлагалось его посетить. Может быть, они подумали, что это туристическое место и потому самое безопасное, куда нас можно отпустить.
Я подумал, что правду, наверное, рассказывал Садриддин. Нас-то просто из города выдворяют. А племянника его жены посадили на три года — только за то, что у него в телефоне нашли фотографию мечети. Словоохотливая хозяйка, принеся нам по лагману, уселась к нам за столик поболтать. Я не выдержал и рассказал про происшествие:
— Почему нельзя фотографировать мечеть?
— Я не смею говорить об этом, — сказала хозяйка и прекратила разговор.
А к лагманхане подъехала машина, из нее вышли четыре крепыша китайца со стрижками бобриком и массивными шеями. Они уселись за ближайший к нам столик — при таком соседстве и не побеседуешь.
— Вы русские? — спросил один из них, услышав нашу речь. — Я учил русский язык в Урумчи.
Остальные не проявили к этому никакого интереса и продолжали сидеть с такими же мрачными лицами в ожидании блюд. Один лишь неожиданно обнажил живот и похлопал себя по нему. «Вот они, новые хозяева жизни, развалились напротив входа в древний уйгурский кяриз», — подумалось мне.
Скорый поезд за пятьдесят минут донес нас в Урумчи. Происшествий больше не было, разве что полицейские записали наши данные при выходе с вокзала, да при подъезде к аэропорту на блокпосту проверили паспорта. У входа в аэропорт дежурил огромный броневик. Его окружали солдаты с автоматами. Но мне он уже показался обычной частью пейзажа.
В самолете мне вспомнилась одна уйгурская сказка о свободе. Дочь падишаха выткала ковер с узором-загадкой и повесила его на воротах дворца. Она сказала отцу, что на ковре загадано ее желание. И она выйдет замуж за того, кто отгадает его и исполнит. Падишах согласился с требованием дочери. Шли месяцы, многие смельчаки пытали счастье, но никому не удавалось отгадать загадку. И вот однажды во дворец пришел бедный парень с далеких гор. Он сказал, что на ткани изображена высокая гора, в ней пещера, а в пещере притаилась жар-птица. Дочь падишаха подтвердила, что это на самом деле так. Парень попросил дать ему рубин, украшавший ее прическу, и отправился за жар-птицей. Он перешел пустыню. Когда его одолевала жажда, он ударял рубином о землю. Песок расступался, и на поверхность выходила вода. Потом парень углубился в горы. Он ударял рубином о деревья, и на них вырастали сочные фруктовые плоды. Парень срывал плоды и шел дальше. Наконец, он достиг пещеры, где укрывалась жар-птица. Пещеру охраняло страшное одноглазое чудовище. С диким ревом оно бросилось на парня. Он достал из кармана рубин, вспыхнувший ярким красным светом. Ослепил им чудовище. Из глаз чудовища потоком хлынули слезы. Жалобно скуля, оно принялось их утирать. Парень ворвался в пещеру. Заметил в глубине тусклое свечение. Побежал на него. Жар-птица мирно дремала в углу. Ее перья излучали блеклый свет. Со стен тихо капала вода. Парень схватил птицу и был таков.
Но когда он доставил жар-птицу падишаху, тот чуть не лопнул от злости. Ему не хотелось выдавать дочь замуж за бедняка. Он придумал ему новое задание — за ночь очистить все пятьдесят бассейнов своего дворца. Вода в них заилилась и стала мутной. Парень присел на берег одного из бассейнов, не зная, что и делать. Его одолевали горькие думы. И тут перед ним внезапно появилась дочь падишаха. «Ты забыл про рубин, — сказала она. — Рубин — это наша вера». Он окунул рубин в воду, и вода в тот же миг стала чистой. К утренней молитве все пятьдесят бассейнов блестели зеркальной водой.
Но падишах разгневался пуще прежнего. Он велел отобрать у парня рубин. И придумал ему невыполнимые задания, чтобы не сдержать свое обещание. Пусть тот сделает так, чтобы в виноградниках к завтрашней свадьбе созрел виноград. А на деревьях поспели персики. Чтобы из коконов шелкопряда появились ткани, а из них наряды. Чтобы, раз после свадьбы дочь уйдет из дворца, ее павлины превратились в быстрых лошадей. Чтобы ненужные больше падишаху служанки дочери превратились в могучих воинов. Чтобы сам он стал таким же молодым, как жених. Ночью парень опять сидел на берегу бассейна и горевал. Дочь падишаха выбралась тайком из своей опочивальни, прокралась мимо дремавших стражников и появилась перед ним. На плече у нее сидела жар-птица, под мышкой был свернут ковер. «Бежим, — сказала она. — У нас нет другого выхода». — «Но куда бежать? — спросил парень. — Нас везде найдут». «Ты забыл про жар-птицу, — сказала принцесса. — Жар-птица — это наша свобода».
Они вывели двух лошадей из конюшни падишаха и вскочили на них. Но к утру лошади выбились из сил. Падишах с людьми настигли их. «Стой!» — кричал падишах дочери. «Ты не человек чести, — отвечала ему она. — Честь дороже всего». Жар-птица распахнула крылья, парень с девушкой схватили ее за хвост и взмыли высоко в небо. Падишах был в таком гневе, что не хотел пощадить и родную дочь. Он приказал осыпать беглецов стрелами. Но его дочь развернула ковер, и воины перестали их видеть. Они словно растворились в небе. От них остался лишь луч света. Больше их никто никогда не видел
«Где теперь эта жар-птица?» — спрашивал себя я.
В Гуанчжоу я еще долго озирался по сторонам в поисках пунктов досмотра и блокпостов и удивлялся, что их здесь нет. А по ночам мне продолжали сниться полицейские, задающие миллион вопросов. И это творилось со мной, иностранцем, после не слишком продолжительного визита. А что же в головах и душах местных жителей, которые годами находятся в гораздо худших условиях?
[1] © Илья Фальковский, 2022
[2] Махалля — квартал, жители которого осуществляют местное самоуправление.
[3] Айван — в исламской архитектуре сводчатое помещение, с трех сторон обнесенное стеной и откртыое с четвертой стороны.
[4] От «ишан» — духовный лидер в суфизме.
[5] Ступа — буддийское архитектурно-скульптурное культовое сооружение, имеющее полусферические очертания.