Рассказы японских писателей. Перевод с японского и вступление Екатерины Юдиной
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 2022
Считается, что период широкого признания и расцвета жанра сверхкороткого рассказа (яп. “сё:то сё:то” — от англ. “short short”) в японской литературе приходится на 70–80-е годы XX века. Важную роль на начальном этапе укоренения нового жанра на японских островах выпало сыграть Хоси Синъити[2], известному писателю-фантасту. Во многом именно благодаря его творчеству в японской традиции сверхмалая проза оказалась фактически связана с развлекательной литературой. Связь эта сохраняется до настоящего времени, что несколько ограничивает круг типичных для жанра сюжетов, включающий, прежде всего, фантастические, детективные и мистические истории назидательного либо же сатирического характера[3]. Но из любого правила есть исключения.
Представленные ниже тексты принадлежат перу Экуни Каори, Хирано Кэйитиро и Каваками Хироми — признанных корифеев прозы “высокой”. И хотя наибольшую известность этим писателям принесли произведения крупных жанров, в их послужном списке тоже имеются примеры редкостной немногословности в духе “сё:то сё:то” — правда, исполненные на особый лад.
Пожалуй, в контексте японской традиции тексты эти действительно могут восприниматься лишь как довольно необычные, исключительные образцы жанра. Однако в них присутствуют и оригинальная идея, и законченный сюжет, и некий поворот или неожиданный акцент, придающий истории особую прелесть, а то и новый смысл. Иными словами, все то, что в отсутствие четкого определения чаще всего указывается — наряду с “изюминкой” и особым “послевкусием” — в качестве наиболее ярких отличительных признаков сверхкороткого рассказа[4]. Соответствуют эти тексты и формальным требованиям (на литературных конкурсах для произведений данного жанра максимальный объем ограничен четырьмя, иногда — восемью тысячами знаков). При этом авторы остаются верны себе и ведут повествование каждый в своей неповторимой манере, неожиданно солидаризируясь лишь в выборе действующих лиц — супругов, не один год проживших в браке. В четыре коротких диалога писателям удается вместить интригу, легкий юмор, драму, и все это — без единого выстрела или вмешательства потусторонних либо же инопланетных сил.
Экуни Каори[5]
Ночь, жена и чистящие средства
Жена сказала, что хочет со мной разойтись. И что нам нужно поговорить.
Поздний вечер, начало одиннадцатого. Я выжат как лимон. Пятый год нашего брака, детей нет.
Супруга продолжала. Можно, говорит, сделать вид, что ничего не происходит, и жить дальше. Но сколько на проблемы глаза не закрывай, сами собой они не решатся.
Поскольку я не отвечал и молча глядел в экран, жена выключила телевизор. Я не имел ни малейшего представления, на что мы с ней закрываем глаза и что там не в состоянии разрешиться без нашего участия. В общем, все как всегда.
Жена стояла рядом, отрезав пути к отступлению, и бросала на меня недовольные взгляды. Я заметил, что лак педикюра у нее уже наполовину облупился.
— Средство для снятия лака! — предположил я.
Средство закончилось, и стереть лак не получается. Поэтому, наверное, и злится?
В голосе моем звучала надежда пополам с чувством облегчения. Жена покачала головой.
— Ну, тогда эти твои ватные квадратики, — всякий раз, как я предлагаю заменить их салфетками, ты отвечаешь, что это совершенно невозможно, — значит, они закончились.
Жена вздохнула: нет, отвечает, я же не об этом сейчас веду речь. И жидкость для снятия лака, и подушечки — все есть! А ногти так выглядят потому, что я вечно занята и у меня просто не было времени заняться собой.
Время? Все, на обе лопатки.
Жену свою я люблю и стараюсь быть ей защитой и опорой. Но что ты будешь делать, если требуется такое, чего не купить в круглосуточном магазине?
— Послушай, мне кажется, нам с тобой нужно разъехаться. Но мы обязательно останемся хорошими друзьями!
Мне это порядком надоело. Похоже, спокойно поваляться сегодня не удастся.
— Сколько там мусорных пакетов? Есть еще?
Я решил продемонстрировать все, на что способен как домохозяин и заботливый супруг. Самая примечательная особенность моей жены — это готовность отвечать на вопросы. Неважно, в гневе она или в слезах, — если задан вопрос, эта женщина непременно ответит.
— Чистящие средства? Молоко? Диетическая пепси? — я перечислял те вещи, что обычно ей требовались.
— Мусорных пакетов еще много. Чистящего средства всего одна бутылка осталась — та, которую я сейчас использую. Молоко и пепси тоже есть. Но все это не имеет никакого отношения к тому, что я хочу обсудить! Прошу тебя, выслушай толком, о чем я вообще говорю!
Но я не слушал. Я уже обувался в прихожей. Оставив за спиной взывающий голос жены — эти ее бесконечные “погоди” и “послушай”, — я вышел на улицу и направился к круглосуточному магазину. Из окон жилых домов лился электрический свет.
Излюбленное чистящее средство супруги продается в розовой упаковке. Розовых бутылок вокруг — тьма, но у того еще и колпачок розовый. Взял пять штук. Диетическую пепси и молоко тоже купил. И мусорные пакеты, и жидкость для снятия лака. И вату эту квадратную. А заодно еще и онигири[6] прихватил.
Поклажа в итоге получилась совсем не из легких. Так что я даже забеспокоился, не лопнут ли пакеты где-нибудь на полпути к дому, до того натужно скрипел белый полиэтилен.
В дверях меня встретила жена с выражением глубокой печали на лице:
— И куда опять столько набрал?
Количество имеет значение.
Разбирая содержимое пакетов и выставляя покупки одну за другой на стол, она опять вздыхает. Ты ведь, говорит, и правда совсем к чужим словам не прислушиваешься. Я же сказала тебе, что пепси дома есть. И молоко. И мусорные пакеты тоже.
А потом вдруг расплывается в улыбке:
— Ну почему ты у меня такой, а? Ничего не слышишь.
И в руках у нее — жидкость для снятия лака.
Моя взяла.
Под ясным безоблачным небом
Нынче у нас на каждую трапезу часа по два уходить стало. И виной тому не вставные зубы. Просто что жуешь, что живешь — одно от другого и не отличить уже.
Вот, скажем, сготовит моя старушка омлет. Ем я его и вспоминаю, что прежде мы частенько на цветущую сакуру ходили любоваться. А наша сакура в этом году, к слову сказать, и не цвела еще. Подумаю так — и в сад гляжу. Моя только улыбнется украдкой: дерево-то, говорит, спилено уже давно. Лет двадцать тому назад, когда оно из-за гусениц чахло, вы же сами его спилить изволили, разве нет?
— Пожалуй, что так.
Отправляю в рот еще один пышный ломтик желтого омлета и мысленно соглашаюсь: да, так оно, наверное, и было. А потом вдруг, отложив ненадолго палочки для еды, за одно мгновение проживаю заново те самые двадцать лет.
Да и старушка моя тоже хороша. Вот сейчас, например. Клюет понемножку ставридку, а сама тем временем рассуждает о том, что уж в следующем-то году Тацуо непременно без всяких проблем поступит в университет, и как же это будет славно.
— Все ты путаешь! Это не Тацуо.
Тацуо, большой охотник до ставриды, — это сын наш, а экзамен нынешней весной провалил внук, сын Тацуо. Объясняю ей, а она — ну хоть бы немного удивилась! — поддакивает мне и улыбается: да, да, все верно. Как будто не так уж это и важно, о ком из них идет речь: вроде бы и разницы-то никакой нет. И тогда мне кажется, что по опущенным ресницам моей старушки, ме-е-едленно-медленно пережевывающей белый рис, легко скользя, проносится время — и три, и все четыре десятилетия.
— Что такое? В облаках витаете, — говорит она, поднимая лицо от риса. — Бульон стынет!
Согласно киваю и прихлебываю из миски. Губ мягко касаются маленькие пшеничные клецки.
Вот и старушка моя когда-то была девочкой нежной — прямо как эти клецки. Мягкой, упругой, как клецки, и легкой, словно взбитый воздушный омлет.
Она смущенно хихикает — как будто мысли мои прочла, и мне становится стыдно.
— Чего смеешься? — спрашиваю нарочито резко, а она мне, чуть склонив голову: так ведь вы когда-то вот такие же точно были! — и подцепляет палочками огурчик маринованный. В последнее время она меня с полуслова понимать стала, все угадывает — даже то, чего я вслух не произношу.
Замечаю вдруг странную вещь: на старушке-то моей — юката[7]. Сама ткань светлая, и по ней яркими сочными красками колокольчики выведены; вот уж действительно, глянешь на такой узор — и будто свежестью на тебя повеет. Я и говорю:
— Про наряд ничего не скажу, хорош, да только не рановато ли для летнего платья?
А она тихонько головой покачала и смотрит за край веранды, в садик — жмурится:
— Не беспокойтесь, вон какая погода стоит чудесная!
И то верно: кажется, отогрелся сад под солнечными лучами.
— А не прогуляться ли нам после обеда? Сейчас, пожалуй, самое время сакурой на береговом валу любоваться.
Старушке моей весело, смеется во весь голос:
— Вы и давеча, и третьего дня так же говорить изволили! Так мы и давеча, и третьего дня выходили!
Хм. Если так подумать, то, кажется, и правда выходили… Я замолчал. Вот, значит, как? Значит, мы и вчера, и позавчера гуляли? А она все смеется — но негромко, потихонечку: хи-хи-хи да хи-хи-хи.
— И что же в том плохого? — спрашиваю слегка на взводе. — Вчера, позавчера ходили, так отчего бы и сегодня не пройтись?
Соглашается: “Да конечно, конечно…” — и, улыбаясь, чаёк разливает. Горячий зеленый чай с приятным журчанием заполняет чашки.
— А будешь столько хохотать, морщин прибавится!
Сказал и с хрустом сгрыз маринованный огурец.
Деревья сакуры на берегу стоят в полном цвету. И народу на прогулку вышло видимо-невидимо, все скамейки заняты. Мы неспешно шагаем бок о бок по дороге сквозь шумную толпу: тут тебе и дети, и собаки, и кого только нет. Стоит подуть ветру, как в воздух срывается облако лепестков, и все вокруг накрывает узорчатая белесая пелена.
Моя вздыхает:
— Какой воздух ароматный!.. Как все-таки хорошо весной!
Я, ни слова не говоря, шагаю дальше. Так с давних пор у нас повелось: восторженные речи, всякие ахи да охи она всегда искусней вела. И если довериться ей, она и за меня все правильно скажет — точь-в точь, как сам я чувствую.
Звук шагов затих, поэтому я оглянулся: старушка моя присела на корточки и рвет стебельки пастушьей сумки.
— Пойдем!
Подумалось: коли сакура в таком цвету, так уж придорожный-то бурьян можно было бы оставить, но я поглядел, как она радостно, словно пританцовывая, покачивается на ходу, склонив лицо к листочкам сорной травы, и как-то язык не повернулся пенять ей. Солнышко припекало спину.
Приходим с прогулки домой, а там — Таэко-сан, обеденный столик наш вытирает.
— С возвращением! Как погуляли?
Таэко-сан — жена нашего младшего сына, отсюда до них две станции поездом ехать.
— Прости уж, пришлось тебе тут все прибирать. Ты оставь это, мы сейчас!
Я подбородком слегка повел, вперед указываю — думал старушку свою поторопить, глядь, а рядом и нет никого. Лицо Таэко-сан на мгновение приняло жалостливое выражение, а потом она заговорила с нарочитым воодушевлением. Спрашивает меня:
— Вы лучше скажите, как вам стряпня моя показалась? Не слишком пресно?
— А-а, так это Таэко-сан готовила? А я-то был уверен, что старушка моя сподобилась!
В голове туман. Внезапно навалилась усталость, и я присел на веранде.
— А где ж старушка-то моя?
Вслух произнес и вспомнил вдруг — ясно, отчетливо. Умерла она уже. Прошлым летом простыла, потом совсем занемогла — и не стало ее.
— Таэко-сан, — окликаю и сам поражаюсь, до чего ослабел голос. Невестка, жена нашего младшенького, ласково спрашивает, в чем дело.
— А не получится ли на ужин опять омлет и бульон с клецками сготовить?
Невестка отвечает, что получится, и светло мне улыбается.
Нынче на каждую трапезу часа по два уходить стало. И виной тому не вставные зубы. Просто что жуешь, что живешь — одно от другого и не отличить уже.
Хирано Кэйитиро[8]
На шаг впереди
Выйдя из ванной, Ёсио какое-то время с озадаченным видом бродил по комнатам — из спальни в гостиную, из гостиной в уборную, — растерянно осматривая каждый закуток квартиры, какой только мог припомнить. Когда он в третий раз заглянул в гостиную, Сатоко не выдержала и поинтересовалась:
— Что-то случилось?
Ёсио поднял лицо: “Ммм?” — и тут же отвел взгляд. Обронив краткое: “Нет…”, он вновь принялся беспокойно озираться вокруг.
— Сотовый телефон? — спросила Сатоко неожиданно.
— Что?.. А-а, да, — изумленно ответил Ёсио.
— Он у меня.
С этими словами женщина положила на стол сотовый телефон мужа. Чем опять его удивила. И он — почти машинально — задал вопрос:
— А что мой телефон делает у тебя?
— Знаешь, я тут подумала, почему бы нам с тобой на ближайшие три дня не поменяться телефонами? — произнесла Сатоко сухо и выложила рядом с трубкой мужа свой собственный телефон. И Ёсио удивился в третий раз.
— А… а это еще зачем?
— Так, просто. Недавно что-то похожее показывали по телевизору. Там говорилось, что это способ укрепить доверие между супругами. Приятельницы, правда, рассказывают, что они телефоны мужей проверяют постоянно, но мне такое не по душе.
Ёсио похолодел, настолько жуткие вещи говорила его благоверная. “Не знаю, что это за телепередача такая, но делиться со зрителями подобными премудростями было совсем необязательно… А может, жена сама все придумала? Да уж, подозрительно как-то. С чего бы вдруг? Неужели она меня раскрыла? Но каким образом? Когда? В любом случае нужно все отрицать…”
— Ничего из этой затеи не выйдет. Сама посуди: с работы ведь тоже периодически звонят, — Ёсио изо всех сил старался придать себе невозмутимый вид, даже улыбнулся жене. Сатоко тоже улыбнулась:
— Но завтра начинаются праздники, целых три дня выходных, верно? Я и сама не хочу мешать твоей работе, поэтому специально ждала удобного случая. Конечно, если вдруг позвонят по делу, я сразу тебе сообщу. Так что проблем возникнуть не должно.
— Да?.. Нет, ну, знаешь…
— Что-то не так?
В этот момент Ёсио почудился какой-то странный блеск в глазах жены.
— Нет! Нет, ничего. Все в порядке, просто…
— Да ты не волнуйся. В список контактов я заглядывать не собираюсь. Просто буду принимать сообщения и отвечать на звонки, только и всего.
“Значит, ‘только и всего’? Ну, милая! И захочешь, а хуже не придумаешь!..” Представив себе самые печальные из возможных развязок, Ёсио почувствовал, как земля уходит у него из-под ног. Что же делать? Может, изобразить гнев: неужели он не заслуживает доверия и все такое?..
И тут лежащий на столе сотовый телефон Ёсио зазвонил. Заслышав особую, специально установленную мелодию входящего вызова, мужчина побледнел как полотно. Сатоко, не говоря ни слова, все с тем же отсутствующим видом потянулась за телефоном. И Ёсио, не выдержав, закричал:
— Стой! Не вздумай отвечать!
— Что такое?
— Н-н… нельзя этого…
Супруги обменялись долгими выразительными взглядами.
Начиналась длинная череда праздничных дней.
Каваками Хироми[9]
Страйк
Сакико зевнула — пятый раз за последние несколько минут. За ней — Эцуси. На его счету это был только третий зевок.
Между раскинувшихся подле друг друга людей прошагала Ми. Сначала покрутилась в ногах у Сакико, затем спряталась на груди у Эцуси.
— Эй, Ми, — позвала Сакико. Но Ми от Эцуси уходить не собиралась. Мужчина гладил ее по спине. Кошка довольно урчала.
— Послушай, как тарахтит, прямо всем кошкам кошка, — произнесла Сакико.
— Сегодня как-то особенно по-кошачьи, да? — поддержал Эцуси. И тут же оба — и Сакико, и Эцуси — одновременно зевнули: шесть — четыре.
Еле слышно ворчит чайник, пристроившийся на маленькой парафиновой печке. Если взглянуть с высоты на приютивший Сакико, Эцуси и Ми электрический ковер, что застилает комнату, то фигурки на этом квадратном поле будут похожи на ловко выведенные в строку крючки из прописи по чистописанию: первый круглится горбиком вверх, второй — вниз (тот, что изогнулся наверх — это Эцуси и Ми, а тот, что ныряет вниз, — Сакико).
— Я, кажется, засыпаю, — шепчет Сакико. Эцуси не отвечает. С его стороны уже доносится тихое похрапывание.
Оторвав зад от ковра, Ми вальяжно, по-кошачьи выгнулась — задние лапы распрямила, передние вытянула вперед — и, выбравшись от Эцуси, направилась в сторону кухни. Ступив с теплого ковра на дощатый пол, она мяукнула. Храп Эцуси стих, вместо этого послышалось глубокое, мерное дыхание спящего. Немного поодаль поплыло выровнявшееся дыхание Сакико, более легкое и тихое. Часы с вестминстерским боем пробили без четверти четыре, Ми перепрыгнула с буфета на холодильник, чайник пошумел и затих; вторая половина пасмурного воскресного дня.
Спустя примерно полчаса Сакико первой открыла глаза. И какое-то время лежала неподвижно, пристально вглядываясь в лицо Эцуси.
— Надо же, какие все-таки длинные ресницы, — пробормотала она. Эцуси слегка пошевелился. Затем глубоко вздохнул во сне.
— Встава-ай, — позвала Сакико. Веки Эцуси дрогнули. Но глаз он не открыл. — Ну же, вставай! Знаешь, который час? — продолжала Сакико. Эцуси что-то глухо промычал и повернулся к ней спиной. Накрыл руками голову и снова захрапел.
Со словами “Ах, вот, значит, как?..” Сакико поднялась… С холодильника за людьми наблюдает Ми: щурит на них свои огромные миндалевидные глаза и снова раскрывает во всю ширь. Подрагивая от холода, Сакико поежилась. Распахнула глаза, прищурилась, снова распахнула — прямо как Ми. Но тут же, без дальнейших промедлений, вышла в прихожую и достала из стоящего там небольшого шкафа пальто. Неторопливо продела руки в рукава, на шею намотала оставленный на ящичке для обуви коричневый шарф Эцуси. Стараясь не шуметь, отворила входную дверь, наскоро сунула ноги в кроссовки и вышла. Когда дверь тихонько закрылась, Сакико присела на корточки, надела кроссовки как следует и туго их зашнуровала.
Услышав кошачье “мяу”, она подняла голову.
— Ой, Ми, ты на улицу выскочила? — удивилась Сакико и улыбнулась. Но почти сразу вздохнула, уголки губ у нее вновь опустились.
— Я пошла печать[10] покупать, пойдем со мной? — проговорила женщина, обращаясь к кошке, и зашагала вперед. Шажок у Сакико маленький, но ходит она быстро: у Эцуси шаг широкий, передвигается он всегда стремительно, вот и у Сакико походка совершенно поменялась, стала куда живее.
— Получается, мы с ним пять лет уже вместе, — протянула Сакико и еще ускорила шаг. Какое-то время кошка старалась не отставать и бежала рядом с женщиной, но в конце концов, ловко развернувшись на бегу, припустила в противоположную сторону. В ушах у Сакико свистел ветер.
— Я вернулась, — сообщила Сакико, отворяя входную дверь. Грудь тут же заполнил теплый воздух. В доме витали едва уловимые запахи съестного — будто кто-то тушил капусту. Должно быть, прощальный привет вчерашнего рагу.
— С возвращением, — отозвался Эцуси.
— А, поднялся?
— Угу.
Жакет на Эцуси был застегнут на все пуговицы. И короткие волосы — еще недавно, во время сна они выглядели слипшимися и прилизанными — теперь топорщились задорным ежиком.
— Пора? — спросила Сакико.
— Минут двадцать еще есть, — ответил Эцуси, обводя взглядом квартиру. — Что-то Ми не видать.
Объясняя, что кошка пошла погулять, Сакико вынула из сумки бумажный пакет с логотипом магазина канцелярских товаров. Начала удалять запечатанный клейкой лентой край и, не справившись, разорвала упаковку. Эцуси молча следил за ее движениями.
— Не смотри! — потребовала Сакико. И, удивленная, подняла взгляд: она сама не ожидала, что ее слова прозвучат настолько резко.
— Прости, — извинился Эцуси. Ничего не ответив, Сакико отвернулась.
— Не реви, — сказал он и нахмурил брови, в свою очередь подивившись напряженному тону собственного голоса.
Буркнув, что слезы лить не намерена, Сакико взяла печать в правую руку и со словами: “Да сколько можно-то! Прямо сейчас и заверим. Куда эта бумажка подевалась?..” — прошагала прямиком к обеденному столу. Она прекрасно знала, что бумаги лежат там со вчерашнего вечера, и все равно ворчала, гадая вслух, где они могут быть.
— Одолжи штемпельную подушечку, — попросила Сакико, оборачиваясь к Эцуси. Подбородок у нее чуть приподнят. Именно про такой изгиб шеи и взлетающую линию подбородка Эцуси когда-то говорил: “Прекраснейший профиль Сакико”. Сейчас, глядя на Эцуси, наклонившегося за штемпельной подушечкой, она на секунду вспомнила об этом. Но тут же покачала головой. После того, как им не раз и не два пришлось пройти по одному и тому же пути, вновь и вновь переживая яростные баталии и взаимную вражду, разрешающуюся периодами успокоения, больше похожего на душевную опустошенность, Сакико вдруг стала чаще вспоминать прежнюю безмятежную жизнь: о том, как подшучивал над ней Эцуси, или с какой интонацией они называли когда-то друг друга по имени.
Пробормотав “Спасибо”, Сакико вдавила только что купленную печатку в штемпельную подушечку, поданную ей Эцуси, и сразу же приложила ее к крупноформатному тонкому листу, в верхней части которого зелеными чернилами было отпечатано: “Заявление на расторжение брака”. Поспешно вывела шариковой ручкой подпись и передала бумагу Эцуси. Он взял ее и тщательно проверил. А Сакико подумала, что в конторе Эцуси наверняка так же внимательно вчитывается во все рабочие документы.
Дочитав, Эцуси аккуратно согнул бланк заявления, вложил его в белый конверт и убрал в нагрудный карман.
— Больше ничего не забыли? — спросила Сакико. Вещи Эцуси они отправили еще до обеда, прибегнув к услугам транспортной компании, — в квартире тут и там зияли неестественные прогалины ничем не заполненного пространства.
— С новым жильем еще не определилась? — вопросом на вопрос ответил Эцуси. Сакико отрицательно мотнула головой: найти квартиру, где можно было бы держать кошку, никак не получалось.
— Слушай, ты точно не можешь забрать Ми с собой? — отрывисто проговорила она.
— У нее аллергия на кошек, — ответил Эцуси и бросил быстрый взгляд в сторону Сакико. Внешне — абсолютно никакой реакции.
— Это ведь ты подобрал Ми.
— И правда, — с теплотой в голосе произнес Эцуси, — и правда…
Он сказал, что ему пора. И бодро добавил, что графы бланка, оставленные для свидетелей, по всем правилам заполнит кто-нибудь из его сослуживцев. Сакико рассеянно кивнула. Подхватив большую дорожную сумку, Эцуси поднялся. Сакико тоже моментально вскочила на ноги, будто кто-то тянул ее следом.
Она проводила Эцуси в прихожую. И он, недолго думая, отбыл.
Дверь уже почти закрылась, когда послышалось мяуканье. Сакико взглянула под ноги. У порога стояла Ми и, вытягивая шею, снизу вверх взирала на хозяйку.
— Когда это ты успела вернуться? — поинтересовалась Сакико и взяла Ми на руки. Кошка завертелась, выгибаясь всем тельцем. Но Сакико ее не отпустила, крепко прижав к груди.
— Ушел! — произнесла она, все так же обеими руками удерживая лапы животного.
Ми продолжала вырываться. Сакико еще раз вздохнула: “Ушел”. Затем опустила Ми на пол. Та с возмущенным видом повернулась к хозяйке задом. И вскинула хвост трубой.
Когда Сакико через какое-то время вновь зашла на кухню, Ми с тем же недовольным выражением восседала на холодильнике: передние лапки молитвенно сложены, грудь и голова обращены вперед, линия хребта уходит по косой вниз — статуя сфинкса, да и только. Сакико взяла в руки лежавшую на столе печать: миниатюрный — в длину не больше мизинца — цилиндрик бежевого цвета. Поигралась, покрутила между пальцами. Ми неотрывно следила за ее руками.
— Не смотри! — сказала Сакико. “Мяу”, — отозвалась Ми. Крепко стиснув зажатую в руке печатку, Сакико подняла локоть и встала в позу питчера, готовящегося к подаче. Прикинула расстояние до мусорной корзины и еще сильнее отвела руку назад.
Затем с силой бросила печать: выписав пологую дугу, печать улетела в заданном направлении. Сакико закрыла глаза. Спустя мгновение послышалось несколько быстрых дробных ударов — тук-тук, тук-тук: это печатка билась о стенки и дно корзины.
— Страйк, — прошептала Сакико, по-прежнему не открывая глаз. С холодильника, будто бы в ответ, донеслось мяуканье.
[1] © Екатерина Юдина. Перевод, вступление, 2022
[2] Здесь и далее сохранен принятый в Японии порядок написания имен собственных: сначала — фамилия, затем — имя.
[3] См.: Л. В. Жилина. Короче! Short-short story в современной японской литературе // Окно в Японию. 2005. URL: http://ru-jp.org/zhilina_01.htm (дата обращения: 29.06.2021); Л. Ю. Хронопуло. Сверхкороткие рассказы в творчестве современных японских писателей Акагава Дзиро и Атода Такаси // Вестник СПбГУ. Сер. 13. 2015. Вып. 1. — С. 81–90.
[4] Такаи Син. Сё:то сё:то-но сэкай. (Мир сверхкороткого рассказа). — Токио: Сюэйся, 2005.
[5] © Ekuni Kaori, 1993, 2007
[6] Онигири — небольшие шарики или треугольники, слепленные из риса. Внутрь онигири чаще всего кладут начинку, снаружи оборачивают сушеными водорослями нори. (Здесь и далее — прим. перев.)
[7] Юката — легкое летнее кимоно.
[8] © Hirano Keiichiro, 2007
[9] © Kawakami Hiromi, 2006, 2009
[10] В Японии на многих важных документах вместо личной подписи либо наряду с нею ставится оттиск именной печати-ханко.