Книга для всех и ни для кого. Перевод с немецкого и вступление Алексея Цветкова
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 2022
Когда, в далекой юности, я впервые открыл единственный в ту пору русский перевод «Заратустры», еще дореволюционный, книга меня поразила, как и многих в таком впечатлительном возрасте, хотя, глядя с расстояния сегодняшнего, понял я в ней мало. Но меня неприятно поразил ее стиль, и я решил, что это — беда плохого перевода. Много лет спустя, уже владея немецким, хотя и далеко не в совершенстве, я получил возможность сравнить, и мое подозрение подтвердилось. Тогда я решил сам взяться за перевод, в чем мне очень помогал замечательный писатель Борис Хазанов, с которым мы некоторое время были соседями по дому в Мюнхене. Но другие дела казались более неотложными, и через несколько десятков страниц я эту работу прервал. А еще через несколько десятков лет я вывесил эти страницы в социальной сети, где они собрали немало положительных отзывов, и некоторые читатели уговаривали вернуться к этому труду. И хотя, как выяснилось, с тех давних пор появились и другие переводы, я этим советам внял. Никакой перевод не является окончательным, окончателен только оригинал, и поэтому я не вижу нужды в оправданиях. Чем шире у читателя выбор, тем выигрышнее его ситуация.
Часть первая
Пролог Заратустры
1
Когда Заратустре исполнилось тридцать лет, он покинул свою родину и озеро своей родины и ушел в горы. Здесь десять лет без устали он наслаждался своим духом и своим одиночеством. Но наконец его сердце переменилось, и однажды утром он встал на заре, приступил к солнцу и сказал ему так:
«О великое светило! Что было бы тебе твое счастье, если бы ты не имело кому светить!
Десять лет ты восходило к моей пещере — ты пресытилось бы своим светом и своим путем, не будь меня, моего орла и моей змеи.
Но мы ожидали тебя каждое утро, брали от твоего избытка и благословляли тебя.
Взгляни! Я отягощен моей мудростью, как пчела, собравшая слишком много меду, мне нужны простертые руки.
Я хочу раздавать и оделять, пока мудрые меж людьми вновь не обрадуются своей глупости, а бедные — своему богатству.
Для этого я должен сойти в бездну, как это делаешь ты по вечерам, когда нисходишь за море и еще несешь свой свет преисподней — ты, богатейшее из светил!
Подобно тебе, я должен закатиться, как говорят люди, к которым я хочу сойти.
Так благослови же меня, спокойное око, умеющее глядеть без зависти даже на величайшее счастье!
Благослови чашу, желающую преисполниться, чтобы вода вытекала из нее золотой и разносила повсюду отражение твоего восторга!
Взгляни! Эта чаша желает опорожниться, и Заратустра хочет снова быть человеком».
Так начался закат Заратустры.
2
В одиночку спустился Заратустра с горы и никого не повстречал. Но когда он вошел в лес, перед ним вдруг появился старец, который покинул свою священную хижину, чтобы поискать в лесу корней. И вот что сказал старец Заратустре:
«Не вовсе незнаком мне этот странник — много лет назад проходил он здесь. Его зовут Заратустра, но он переменился.
Прежде ты нес свой пепел в горы — не хочешь ли ты нынче нести свой огонь в долины? Не страшит ли тебя наказание поджигателям?
Да, я узнаю Заратустру. Ясны его глаза, и на устах его нет отвращения. Не ступает ли он подобно танцору?
Переменился Заратустра, ребенком стал Заратустра, пробужденным стал Заратустра — что нужно тебе теперь среди спящих?
Словно в море, жил ты в одиночестве, и море носило тебя. Увы, не хочешь ли ты сойти на сушу? Увы, не хочешь ли ты вновь сам влачить свое тело?»
Заратустра отвечал:
«Я люблю людей».
«Зачем же, — сказал старец, — я удалился в лес и в пустыню? Не потому ли, что я слишком любил людей?
Теперь я люблю Бога — людей я не люблю. Человек слишком несовершенен для меня. Любовь к человеку погубила бы меня».
Заратустра отвечал: «Я говорил о любви? Я несу людям дар».
«Не давай им ничего, — сказал святой. — Лучше возьми у них что-нибудь и раздели с ними их ношу — им это больше всего по душе, если по душе тебе.
А если хочешь что-нибудь им дать, подавай лишь милостыню, и еще заставь их просить!»
«Нет, — отвечал Заратустра, — я не стану подавать милостыню. Для этого я недостаточно беден».
Святой посмеялся над Заратустрой и сказал так: «Тогда смотри же, чтобы они приняли твои сокровища! Они подозрительны к отшельникам и не верят, что мы несем им дары.
Наши шаги слишком одиноко звенят на улицах. И если ночью в своих постелях, задолго до восхода солнца, они заслышат идущего — не спросят ли они себя: куда идет этот вор?
Не ходи к людям, оставайся в лесу! Лучше иди к зверям! Почему ты не хочешь быть как я — медведем среди медведей, птицей среди птиц?»
«Что же делает святой в лесу?» — спросил Заратустра.
Святой отвечал: «Я слагаю песни и пою их, и, когда я слагаю песни, я смеюсь, плачу и мурлычу — так я хвалю Бога. Пением, плачем, смехом и мурлыканьем я хвалю Бога — моего Бога. Что же принес ты нам в дар?»
Услышав эти слова, Заратустра простился со святым и сказал: «Что есть у меня, чтобы дать вам? Лучше позволь мне скорее уйти, чтобы я ничего у вас не отнял!» И так они расстались, старец и мужчина, смеясь, как смеются два мальчика.
Но когда Заратустра остался один, он сказал своему сердцу: «Возможно ли? Этот святой старец в своем лесу еще не слыхал, что Бог умер!»
3
Когда Заратустра пришел в ближайший город, лежавший на краю леса, он нашел множество людей, собравшихся на рыночной площади — было обещано выступление канатного плясуна. И вот что сказал людям Заратустра:
Я учу вас сверхчеловеку. Человек есть нечто, что следует превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его?
Все существа доныне создавали нечто выше себя; а вы — не хотите ли вы стать отливом этой великой волны и скорее вернуться к зверям, чем превзойти человека?
Что человеку обезьяна? Посмешище или горький стыд. И тем же должен стать человек сверхчеловеку — посмешищем или горьким стыдом.
Вы проделали путь от червя до человека, и поныне многое осталось в вас от червя.
Некогда вы были обезьянами, да и сейчас человек — больше обезьяна, чем иная из обезьян.
Мудрейший из вас — лишь схватка и помесь растения с привидением. Но зову ли я вас стать растением или привидением?
Вот, я учу вас сверхчеловеку!
Сверхчеловек — это смысл земли. Пусть велит ваша воля: да будет сверхчеловек смыслом земли!
Заклинаю вас, братья, оставайтесь верны земле и не верьте говорящим вам о потусторонних надеждах! Это смесители яда, знают они о том или нет.
Это презиратели жизни, отмирающие и сами отравленные, от которых устала земля; пусть же идут вон!
Прежде кощунство перед Богом было величайшим кощунством, но Бог умер, и вместе с ним умерли эти кощунствующие. Теперь страшнее всего кощунствовать перед землей и чтить потроха непознаваемого выше смысла земли!
Прежде душа с презрением глядела на плоть, и тогда это презрение было выше всего: она хотела видеть ее жалкой, изможденной и изголодавшейся. Так хотела она избавиться от нее и от земли.
О, эта душа сама еще была жалкой, изможденной и изголодавшейся, и жестокость была похотью этой души!
Но все же и вы, братья, скажите мне: что провозглашает ваша плоть о вашей душе? Разве ваша душа — не нищета, и не грязь, и не жалкое самодовольство?
Поистине, человек — это грязный поток. Надо быть морем, чтобы принять в себя грязный поток и не замутиться.
Вот, я учу вас сверхчеловеку: он — море, в котором канет ваше великое презрение. Что величайшее из позволенного вам? Это — час великого презрения. Час, когда ваша радость вызывает у вас тошноту, равно как и ваш разум и ваша добродетель.
Час, когда вы говорите: «Что мне в моем счастье! Оно нищета, и грязь, и жалкое самодовольство. Мое счастье должно оправдать свое существование».
Час, когда вы говорите: «Что мне в моем разуме! Ищет ли он себе знаний, как лев — добычи? Он — нищета, и грязь, и жалкое самодовольство».
Час, когда вы говорите: «Что мне в моей добродетели! Она еще не повергла меня в ярость. Как утомило меня мое добро и мое зло! Все это — нищета, и грязь, и жалкое самодовольство!»
Час, когда вы говорите: «Что мне в моей праведности! Разве я стал пламенем и углем? Но праведник — это пламень и угль!»
Час, когда вы говорите: «Что мне в моем сострадании! Разве сострадание — это не крест, к которому пригвожден любящий людей? Но мое сострадание — не распятие».
Говорите ли вы так? Восклицаете ли вы так? О, если бы услыхал я от вас такие восклицания!
Не грехи ваши, а ваша скупость вопиет к небу, ваша жадность даже во грехе вопиет к небу!
Где молния, которая оближет вас своим языком? Где безумие, которое надлежит вам привить?
Вот, я учу вас сверхчеловеку: он — эта молния, он — это безумие!
Когда Заратустра кончил говорить, один из людей закричал: «Мы уже вдоволь наслушались о канатном плясуне — дай же нам его увидеть!» И все люди посмеялись над Заратустрой. А канатный плясун, полагавший, что говорили о нем, начал свое представление.
4
Заратустра же взглянул на людей и изумился. Затем он сказал так:
Человек — это канат, натянутый между зверем и сверхчеловеком, канат над пропастью. Опасность по ту сторону, опасность в пути, опасность оглянуться, опасность вздрогнуть и остановиться.
Величие человека в том, что он — мост, а не конец пути; в человеке достойно любви то, что он — предварение и закат.
Я люблю тех, кто не умеет жить иначе, кроме как клонясь к закату, ибо это — переходящие на ту сторону.
Я люблю великих презирателей, ибо они — великие почитатели и стрелы стремления к другому берегу.
Я люблю тех, кто не ищет прежде по ту сторону звезд причины закатиться и стать жертвой, но жертвующих собой ради земли, чтобы она стала однажды землей сверхчеловека.
Я люблю того, кто живет, чтобы познавать, и желает познавать затем, чтобы однажды жил сверхчеловек. Так желает он своего заката.
Я люблю того, кто трудится и изобретает, чтобы построить дом сверхчеловеку и подготовить к нему землю, зверя и растение; ибо так он желает своего заката.
Я люблю того, кто любит свою добродетель, ибо добродетель — это воля к закату и стрела стремления.
Я люблю того, кто не бережет для себя ни капли духа, но желает быть полностью духом своей добродетели; так, в облике духа, он шагает по мосту.
Я люблю того, кто делает свою добродетель своей страстью и катастрофой: ради своей добродетели он желает жить дальше и больше не жить.
Я люблю того, кто не желает иметь слишком много добродетелей. Одна добродетель — больше добродетель, чем две, ибо это в большей мере петля, в которой повисает катастрофа.
Я люблю того, чья душа расточает себя, кто не приемлет и не приносит благодарности, ибо всегда раздает и не желает беречь себя.
Я люблю того, кто стыдится, когда в кости ему выпадает счастье, и спрашивает: неужели я нечестный игрок? — ибо он хочет погибнуть.
Я люблю того, кто золотыми словами упреждает свои дела и делает всегда больше, чем обещает, — ибо он желает своего заката.
Я люблю того, кто оправдывает грядущих и искупает предшествующих, ибо он хочет погибели настоящих.
Я люблю того, кто наказывает своего бога, потому что он любит своего бога, — ибо он должен погибнуть от гнева своего бога.
Я люблю того, чья душа глубока даже пораженная раной и кто может умереть от малого переживания, — так с радостью переходит он мост.
Я люблю того, чья душа переполнена, так что он забывает сам себя и в нем — все вещи; так все вещи предвещают его закат.
Я люблю того, кто свободен духом и свободен сердцем; так, его голова — лишь внутренность его сердца, сердце же подгоняет его к закату.
Я люблю всех тех, кто подобен тяжелым каплям, падающим из темной тучи, которая висит над людьми: они провозглашают приход молнии и, как провозвестники, погибают.
Вот, я — провозвестник молнии и тяжелая капля из тучи: но эту молнию зовут сверхчеловек.
5
Когда Заратустра сказал эти слова, он снова взглянул на людей и умолк. «Вот стоят они, — сказал он своему сердцу, — вот они смеются — они не понимают меня, я не рот для этих ушей.
Размозжить ли им сперва уши, чтобы они научились слушать глазами? Учинить ли грохот подобно барабанам и проповедникам покаяния? Или же они верят только заикам?
У них есть нечто, чем они гордятся. Как именуют они предмет своей гордости?
Они именуют его образованием — оно отличает их от козопасов.
Поэтому им не по душе, когда они слышат о себе слово «презрение». Тогда я обращусь к их гордости.
Тогда я стану говорить им о самом презренном, и это — последний человек. И сказал Заратустра людям:
Человеку пришло время поставить себе цель. Человеку пришло время посадить семя своей величайшей надежды.
Его почва еще достаточно обильна. Но однажды эта почва станет тощей и укрощенной, и из нее не сможет произрасти никакое высокое дерево.
Увы! Наступает время, когда человек уже не будет выпускать стрелу своего стремления поверх человека, и тетива его лука разучится трепетать!
Говорю вам: надо еще иметь в себе хаос, чтобы суметь родить танцующую звезду. Говорю вам: в вас еще есть хаос.
Увы! Наступает время, когда человек уже не сможет родить танцующую звезду.
Увы! Наступает время самого презренного человека, который уже не может презирать сам себя.
Вот, я показываю вам последнего человека.
«Что такое любовь? Что такое творение? Что такое звезда?» — так вопрошает последний человек и моргает.
Земля уменьшилась, и по ней скачет последний человек, который все уменьшает.
Его род неистребим, как земляная блошка, — последний человек живет дольше всех. «Мы изобрели счастье», — говорят последние люди и моргают.
Они покинули места, где было трудно жить, ибо человеку необходимо тепло. Он по-прежнему любит своего ближнего и трется об него, ибо человеку необходимо тепло.
Среди них грешно болеть или возбуждать подозрение — нужно продвигаться осторожно. Дурак, кто еще спотыкается о камни или о человеческие существа.
Время от времени немного яду — это вызывает приятные грезы. И много яду напоследок, для приятной смерти.
Человек еще трудится, потому что труд — это развлечение. Но надо следить, чтобы развлечение не утомляло.
Бедных и богатых больше не бывает — и то и другое слишком обременительно.
Кто еще хочет править? Кто — повиноваться? И то и другое слишком обременительно.
Никаких пастухов, и единое стадо!
У всех — одинаковые желания, все одинаковы. Кто чувствует иначе, добровольно отправляется в сумасшедший дом.
«Прежде весь мир был сумасшедшим», — говорят самые утонченные и моргают. Они умны и знают все, что было, поэтому насмешкам нет конца. Они еще ссорятся, но быстро мирятся — иначе вредно для желудка.
Есть маленькие дневные радости и маленькие ночные радости; но они следят за здоровьем.
«Мы изобрели счастье», — говорят последние люди и моргают.
И на этом закончилась первая речь Заратустры, именуемая также «Пролог»; ибо здесь его прервал шум и восторг толпы. «Дай нам этих последних людей, о Заратустра, — закричали они, — сделай нас этими последними людьми! Тогда мы отдадим тебе в подарок сверхчеловека!» И все люди ликовали и цокали языками. Заратустра же опечалился и сказал своему сердцу:
«Они не понимают меня — я не рот для этих ушей.
Слишком долго я жил в горах, слишком долго слушал ручьи и деревья — теперь я обращаюсь к ним, как к козопасам.
Моя душа недвижна и светла, как утренние горы. Но они думают, что я холоден и язвителен в зловещих шутках.
И вот они смотрят на меня и смеются, и, смеясь, они даже ненавидят меня. В их смехе — лед».
6
Но тут случилось нечто, заставившее онеметь все рты и застыть все глаза. Ибо тем временем канатный плясун начал свое представление: он вышел из небольшой двери и пошел по канату, который был натянут между двумя башнями таким образом, что висел над рыночной площадью и людьми. Когда он достиг самой середины своего пути, небольшая дверь вновь отворилась, и некто в пестрой одежде, подобный шуту, выскочил из нее и быстрыми шагами направился вслед за первым. «Вперед, колченогий, — раздался его жуткий голос, — вперед, лодырь, мошенник, бледнолицый! Не то я пощекочу тебя пяткой! Что ты делаешь здесь, между башен? Твое место в башне, тебя следует посадить под замок, ты преграждаешь путь лучшему, чем ты!» И с каждым словом он подходил ближе и ближе, а когда отставал всего на шаг, случилось ужасное, заставившее онеметь все рты и застыть все глаза: он издал дьявольский вопль и прыгнул поверх стоявшего на его пути. Тот же, видя победу соперника, потерял и канат, и рассудок; он отбросил свой шест и сам, обгоняя его, рухнул в бездну водоворотом рук и ног. Площадь и толпа уподобились морю, охваченному бурей: все кинулись в стороны и друг на друга, и особенно там, где должно было упасть тело.
Но Заратустра не двинулся с места, и тело упало прямо возле него, страшно изуродованное и изломанное, но еще не мертвое. Немного погодя упавший пришел в сознание и увидел Заратустру на коленях подле себя. «Что ты здесь делаешь? — спросил он наконец. — Я давно знал, что дьявол поставит мне подножку. Теперь он хочет уволочь меня в ад. Ты помешаешь ему?»
«Слово чести, друг, — отвечал Заратустра, — все, о чем ты говоришь, не существует — нет никакого дьявола и никакого ада. Твоя душа умрет еще скорее твоего тела — ничего больше не бойся!»
Тот с недоверием взглянул на него. «Если ты говоришь правду, то, лишаясь жизни, я не лишаюсь ничего. Я был не более чем зверь, которого научили танцевать побоями и скудными подачками».
«Ничего подобного, — сказал Заратустра, — ты сделал опасность своим ремеслом, в этом нет ничего позорного. Ныне твое ремесло принесло тебе погибель — за это я похороню тебя своими руками».
На эти слова Заратустры умирающий уже не ответил, но он пошевелил рукой, словно искал с благодарностью руки Заратустры.
7
Между тем наступил вечер, и мрак покрыл рыночную площадь; люди разошлись, ибо даже любопытство и ужас устали. Заратустра же сидел на земле подле мертвого, погрузившись в раздумье и забыв о времени. Но наконец пришла ночь, и холодный ветер подул над одиноким. Тогда Заратустра поднялся и сказал своему сердцу:
«Поистине, прекрасный улов поймал сегодня Заратустра! Он поймал не человека, а труп. Жуток век человека и лишен смысла: шут может стать его погибелью.
Я научу людей смыслу их существования, сверхчеловеку, молнии из темной тучи — человека.
Но я еще далек от них, и мой смысл не говорит их смыслу. Для человека я еще среднее между дураком и трупом.
Темна ночь, темны пути Заратустры. Пойдем, холодный и окоченевший спутник!
Я отнесу тебя туда, где похороню тебя своими руками».
8
Сказав так своему сердцу, Заратустра взвалил труп на плечи и отправился в путь.
Но не прошел он и сотни шагов, как к нему подкрался человек и зашептал в ухо — и вот, говоривший был шут из башни. «Ступай прочь из этого города, о Заратустра, — сказал он, — слишком многие здесь ненавидят тебя. Тебя ненавидят праведные и справедливые, они зовут тебя своим врагом и презирающим их; тебя ненавидят приверженцы истинной веры, они называют тебя угрозой толпе. Тебе повезло, что над тобой посмеялись, — и поистине, ты говорил, как шут. Тебе повезло, что ты связался с мертвым псом; этим унижением ты спас себя на сегодня. Убирайся же из этого города — или утром я прыгну через тебя, живой через мертвого». Сказав это, он исчез, а Заратустра пошел дальше по темным улицам.
У ворот города ему повстречались могильщики, они посветили факелом ему в лицо, узнали Заратустру и стали насмехаться над ним. «Заратустра несет прочь мертвого пса — прекрасно, Заратустра стал могильщиком! Знать, наши руки слишком чисты для такой убоины. Не хочет ли Заратустра украсть у дьявола его поживу? Что ж, приятно закусить! Если только дьявол не более ловкий вор, чем Заратустра, — он утащит обоих, он пожрет обоих!» И они захохотали и сдвинули головы.
Заратустра не сказал на это ни слова и пошел своим путем. Он шел два часа, минуя леса и болота, и так часто слышал голодный волчий вой, что проголодался сам. Тогда он остановился у одинокого дома, в котором горел свет.
«Голод нападает на меня,- сказал Заратустра, — словно разбойник. Среди лесов и болот нападает на меня мой голод, и среди глубокой ночи.
Странные капризы у моего голода. Часто он приходит лишь после еды, а сегодня не приходил весь день — где же он пропадал?»
И Заратустра постучал в двери дома. Оттуда появился старик, держа фонарь, и спросил: «Кто это навещает меня и мой дурной сон?»
«Живой и мертвый, — сказал Заратустра. — Дай мне есть и пить, я забыл об этом днем. Кормящий голодного освежает свою собственную душу — так гласит мудрость».
Старик ушел, но вскоре воротился и предложил Заратустре хлеба и вина. «Плохое это место для голодного, — сказал он, — потому я и живу здесь. Зверь и человек приходят ко мне, отшельнику. Но подай и своему спутнику есть и пить, он устал больше твоего». Заратустра ответил: «Мой спутник мертв, мне нелегко будет его уговорить». — «Это меня не касается, — сказал старик. — Кто стучится ко мне в дом, должен брать, что я ему предлагаю. Ешьте и ступайте прочь!»
После этого Заратустра шел еще два часа, вверяясь пути и свету звезд, ибо он был привычный ночной ходок и любил заглядывать в лицо всему спящему. Но когда стало светать, Заратустра очутился в дремучем лесу, и пути больше не было. Тогда он положил мертвого в полое дерево, ибо хотел укрыть его от волков, а сам лег на землю в мох. И вскоре он заснул, усталый телом, но с недвижной душой.
9
Долго спал Заратустра, и не только рассвет пролетел над его лицом, но и утро.
Но наконец открылись его глаза; изумленный, Заратустра глянул в лес и в безмолвие; изумленный, он глянул в себя. Тут он быстро поднялся, как мореход, внезапно завидевший землю, и возликовал, ибо увидел новую истину. И так сказал он своему сердцу:
«Свет воссиял мне: мне нужны попутчики — живые, а не мертвые, не трупы, которые я ношу с собой куда я ни пожелаю.
Нет, мне нужны живые спутники, которые следуют за мной, потому что сами хотят следовать куда я ни пожелаю.
Свет воссиял мне: Заратустра будет говорить не народу, а спутникам! Да не будет Заратустра пастухом и собакой стаду!
Увести многих от стада — вот зачем я пришел. Народ и стадо должны гневаться на меня — пусть пастухи зовут Заратустру разбойником.
Пастухи, говорю я, но они именуют себя праведными и справедливыми. Пастухи, говорю я, но они именуют себя приверженцами истинной веры.
Взгляните на праведных и справедливых! Кого ненавидят они больше всего?
Того, кто разбивает скрижали их ценностей, сокрушителя, нарушителя, — но это и есть творец.
Спутников ищет творец, а не трупы, не стада и не верующих. Со-творящих себе ищет творец, тех, кто пишет новые ценности на новых скрижалях.
Спутников ищет творец и товарищей жатвы — ибо все в нем готово к жатве. Но ему недостает сотни серпов, поэтому он срывает колосья и сердится.
Спутников ищет творец, таких, которые умеют наточить серпы. Сокрушителями назовут их и презирателями добра и зла. Но это жнущие и празднующие.
Со-творящих себе ищет Заратустра, со-жнущих и со-празднующих — что ему стада, и пастухи, и трупы!
Прощай же, мой первый спутник! Хорошо схоронил я тебя в полом дереве, хорошо спрятал тебя от волков.
Но я расстаюсь с тобой, пора. Меж рассветом и рассветом меня озарила новая истина.
Не пастух я и не могильщик. Никогда больше не стану я говорить народу, в последний раз говорю я с мертвым.
Я хочу быть с творцами, жнецами и празднующими, я покажу им радугу и все ступени сверхчеловека.
Я буду петь мою песнь уединенным и двуединым, и кто имеет еще уши для неслыханного, тому я отягощу сердце моим счастьем.
Я стремлюсь к своей цели, я иду своим путем; через колеблющихся и медлящих я перепрыгну. Да будет путь мой путем их заката!»
10
Так сказал Заратустра своему сердцу, когда солнце стояло в полудне, и глянул вопросительно вверх, ибо услыхал над собой пронзительный крик птицы. И вот, в воздухе широкими кругами парил орел, а с него свисала змея, но не как добыча, а как друг — ибо она держалась, обвив его шею.
«Вот мои звери!» — сказал Заратустра, и возрадовалось его сердце.
«Самое гордое животное под солнцем и самое мудрое животное под солнцем — они отправились на поиски.
Они хотят узнать, жив ли еще Заратустра. И впрямь жив ли я?
Я нашел, что среди людей еще опасней, чем среди зверей, опасным путем идет Заратустра. Пусть же ведут меня мои звери!»
Сказав это, Заратустра подумал о словах святого в лесу, вздохнул и сказал своему сердцу:
«Хотел бы я быть мудрее! Хотел бы я быть мудрым до самых глубин, как змея! Но я желаю невозможного — попрошу же мою гордость, чтобы она всегда сопутствовала моей мудрости!
А когда однажды моя мудрость покинет меня — ах, как любит она уноситься прочь, — пусть тогда моя гордость летит вместе с моей глупостью!»
Так начался закат Заратустры.
РЕЧИ ЗАРАТУСТРЫ
О трех превращениях
Я говорю вам о трех превращениях духа: как дух становится верблюдом, верблюд — львом и, наконец, лев — ребенком.
Немало тяжких бремен у духа, сильного, выносливого духа, исполненного почитания, — тяжкого и тягчайшего требует его сила.
Что есть тяжкого? — вопрошает выносливый дух и преклоняет колени, подобно верблюду, желающему быть хорошо навьюченным.
Что есть тяжкого, о герои, — вопрошает выносливый, — чтобы я мог взять на себя и возрадоваться своей силе?
Не есть ли это — унизить себя, чтобы уязвить свою гордость? Дать воссиять своей глупости, чтобы посрамить свою мудрость?
Или же это — уйти от своего дела, когда оно празднует победу? Взойти на высокие горы, чтобы искусить искусителя?
Или же это — питаться желудями и травой знания и, ради истины, терпеть в душе голод?
Или же это — быть больным, и отсылать по домам утешителей, и заводить дружбу с глухими, которые никогда не слышат, чего ты хочешь?
Или же это — войти в грязную воду, когда это вода истины, и не отгонять от себя холодных лягушек и горячих жаб?
Или же это — любить тех, которые нас презирают, и протягивать руку привидению, когда оно хочет нас испугать?
Все эти бремена выносливый дух берет на себя; подобно верблюду, который, будучи навьючен, спешит в пустыню, он тоже спешит в свою пустыню.
Но в самой безлюдной пустыне происходит второе превращение: дух становится львом, он хочет завоевать свободу и быть господином в своей собственной пустыне.
Здесь он ищет своего последнего господина, чтобы сразиться с ним, и своего последнего бога, чтобы одержать победу над великим драконом.
Что же это за великий дракон, которого дух не желает более звать своим господином и богом? «Ты должен» зовут великого дракона. Но дух льва говорит: «Я хочу».
«Ты должен» лежит на пути, сверкая, подобно золоту, чешуйчатый зверь, и на каждой чешуйке сверкает золотая надпись: «Ты должен».
Тысячелетние ценности сверкают на этих чешуйках, и вот что говорит могущественнейший из драконов: «Вся ценность всех вещей сверкает на мне.
Все ценности уже созданы, и каждая созданная ценность — это я. Поистине, более нет места ‘Я хочу’!» Так говорит дракон.
Братья мои, откуда у духа нужда во льве? Почему недостаточно вьючного животного, самоотверженного и почтительного?
Творить новые ценности — это не по силам и льву; но творить свободу для нового творения — это во власти льва.
Творить свободу и священное «нет» даже долгу — вот для чего, братья мои, нужен лев.
Право на новые ценности — это жуткое бремя для выносливого и почтительного духа. Поистине, это хищничество для него и дело хищника.
Как величайшую святыню любил он некогда «ты должен»; теперь ему надлежит и в величайшей святыне обнаружить иллюзию и произвол, чтобы свобода от любви стала его добычей; для такой добычи нужен лев.
Но скажите, братья мои, что сможет ребенок, чего не смог лев? Почему хищный лев должен еще стать ребенком?
Ребенок — это невинность и забвение, новое начало, игра, самокатное колесо, первое движение, священное «да».
Да, для игры творения, братья мои, необходимо священное «да». Дух хочет теперь своего хотения; потерянный для мира теперь завоевывает свой мир.
Я назвал вам три превращения духа: так дух превращается в верблюда, верблюд во льва и лев, наконец, в ребенка.
Так говорил Заратустра. В это время он пребывал в городе под названием Пестрая Корова.
О кафедрах добродетели
Заратустре хвалили одного мудреца, умевшего хорошо говорить о сне и о добродетели; за это его весьма почитали и поощряли, и все ученики рассаживались у его кафедры. Заратустра пришел к нему и сел у его кафедры вместе со всеми учениками. И вот что говорил мудрец:
«Почитай сон и робей перед ним — это прежде всего! И избегай всякого, кто плохо спит и бодрствует по ночам!
Даже вор робеет перед лицом сна: он всегда бесшумно крадется в ночи. Но бесстыден бодрствующий ночью — бесстыдно носит он свой рог.
Спать — немалое искусство: ради этого необходимо весь день бодрствовать.
Десять раз на дню ты должен пересиливать себя — это дает хорошую усталость, и это — маковый сок души.
Десять раз на дню ты должен ладить с собой, ибо одоление — это горечь, и плохо спит неполадивший.
Десять истин должен ты найти в течение дня, иначе ты все еще ищешь истину ночью, и твоя душа остается голодной.
Десять раз на дню ты должен смеяться и пребывать в бодрости, иначе ночью тебя будет тревожить желудок, этот отец скорби.
Немногим это известно, но человек должен обладать всеми добродетелями, чтобы хорошо спать. Лжесвидетельствовать ли мне? Сотворить ли прелюбодеяние?
Пожелать ли мне служанки моего ближнего? Все это плохо способствует хорошему сну.
И даже если есть у тебя все добродетели, необходимо еще одно: умение вовремя отослать спать все эти добродетели.
Чтобы они, эти душки, не повздорили между собой — из-за тебя, горемыка! Мира с Богом и ближним — вот чего требует хороший сон. И даже мира с бесом ближнего, чтобы он не донимал тебя по ночам.
Почитай власть и долг, и даже неправую власть — этого требует хороший сон. Что поделать, если власть любит ходить на кривых ногах?
По мне, лучший пастух тот, кто приводит свое стадо на самое зеленое пастбище, — это способствует хорошему сну.
Не нужно мне ни великих почестей, ни большого сокровища — это воспаляет селезенку. Но плохо спится без доброго имени и малого сокровища.
Мне милее маленькое общество, чем дурное, но оно должно вовремя уходить и приходить. Это способствует хорошему сну.
Очень милы мне и нищие духом — они навевают сон. Блаженны они, особенно если всегда признавать их правоту.
Так проходит день добродетельного. А когда наступает ночь, я остерегаюсь призывать сон. Ибо сон, господин добродетелей, не хочет, чтобы его призывали.
Но я размышляю о том, что я делал и думал днем. Вновь и вновь, терпеливо, как корова, я задаю себе вопрос: каковы же были твои десять преодолений?
И каковы были десять примирений, и десять истин, и десять смехов, которыми ублажало себя мое сердце?
За взвешиванием этих материй и под укачивание сорока мыслей на меня вдруг нападает сон — незваный, господин добродетелей.
Сон стучится мне в глаза — они тяжелеют. Сон касается моего рта — он остается открытым.
Поистине, на мягких подошвах приходит он ко мне и крадет мои мысли — глупый стою я, как эта кафедра.
Но я уже и не стою больше — я ложусь».
Заратустра, услышав сказанное мудрецом, рассмеялся в своем сердце, ибо ему воссиял свет. И так сказал он своему сердцу:
По мне — дурак этот мудрец с его сорока мыслями; но я думаю, что он хорошо разбирается в сне.
Счастлив уже и тот, кто живет вблизи этого мудреца.
Такой сон заразителен — он заразителен даже через толстую стену. Даже в его кафедре скрыты чары. И не зря сидят ученики подле этого проповедника добродетели.
Бодрствовать, чтобы хорошо спать — такова его премудрость. И поистине, если бы в жизни не было смысла и я должен был выбрать бессмыслицу, я бы тоже предпочел эту осмысленнейшую из бессмыслиц.
Теперь мне ясно, чего искали прежде, когда искали учителя добродетели. Искали хорошего сна и снотворных добродетелей к нему.
Для всех этих хваленых мудрецов с кафедр мудрость была сном без сновидений; они не знали лучшего смысла жизни.
Еще и сегодня возможны проповедники добродетели, подобные этому, хотя и не столь честные; но их час пробил. И недолго осталось им стоять — скоро они лягут.
Блаженны эти сонные, ибо они вскоре заснут. Так говорил Заратустра.
О потусторонствующих
Некогда простирал и Заратустра свою иллюзию за пределы человека, как все потусторонствуюшие. Мир казался мне творением страдающего и пытаемого Бога.
Сном представлялся мне мир и фантазией божества, цветным дымом перед глазами божественной неудовлетворенности.
Зло, и добро, и радость, и страдание, и «я», и «ты» — это казалось мне цветным туманом перед глазами творящего. Творец хотел взглянуть за пределы себя, и тогда он создал мир.
Это хмельная радость для страдающего — взглянуть за пределы своих страданий и потерять себя. Пьянящей радостью и потерей себя некогда казался мне мир.
Этот мир, вечно несовершенный, образ вечного противоречия и несовершенный образ, хмельная радость своего несовершенного творца — таким некогда казался мне мир.
Так некогда простирал я мою иллюзию за пределы человека, как все потусторонствующие. Впрямь ли за пределы человека?
Увы, братья мои, этот Бог, которого я сотворил, был творением человека и безумием, подобно другим богам!
Он был человеком и всего лишь жалким образчиком человека и «Я»; из моего собственного пепла и пламени явился он мне, этот дух — поистине, не из-за пределов явился он мне!
Что случилось, братья мои? Я преодолел себя, страдающего, я принес свой собственный пепел в горы, я придумал себе пламя яснее. И вот этот дух бежал от меня!
Страданием было бы для меня теперь и мукой для исцеляющегося — верить в таких духов; страданием было бы это для меня теперь и унижением. Так говорю я потусторонствующим.
Страдание и неспособность — вот что создало все потусторонние миры; и то краткое безумие счастья, которое постигает лишь самых страждущих.
Усталость, которая тщится одним прыжком достигнуть последнего, смертным прыжком, жалкая невежественная усталость, которая не хочет более хотеть — она сотворила всех богов и потусторонние миры.
Верьте мне, братья мои, это плоть усомнилась в плоти и коснулась последних стен пальцами одурманенного духа!
Верьте мне, братья мои, это плоть усомнилась в земле и услыхала, как желудок бытия обращался к ней!
И тогда она захотела головой пробить последнюю стену, и не только головой, в «тот мир».
Но «тот мир» хорошо спрятан от людей, тот обесчеловеченный бесчеловечный мир, который — лишь небесное ничто; и желудок бытия не обращается к людям иначе, чем как человек.
Поистине, трудно доказать всякое бытие и трудно заставить говорить. Скажите мне, братья мои, не проще ли всего доказать самое диковинное?
Да, это «я», противоречие и смятение этого «я» по-прежнему честнее всего говорит о своем бытии, это творящее, хотящее, оценивающее «я», которое есть мера и ценность всех вещей.
И это честнейшее бытие, «я», говорит о плоти и по-прежнему хочет плоти, даже когда оно фантазирует и бредит, и бьет изломанными крылами.
Все честнее учится оно говорить, это «я», и чем больше оно учится, тем больше слов и почестей находит оно для земли и для плоти.
Мое «я» научило меня новой гордости, которой я учу людей: не прятать более голову в песок небесных грез, но нести ее свободно, земную голову, творящую смысл земли!
Я учу людей новой воле: хотеть этого пути, которым человек шел слепо, и звать его добрым, и не красться в сторону от него, подобно больным и увядающим!
Больными и увядающими были те, кто презирал плоть и придумывал небесные грезы и искупительные капли крови: но даже и этот сладостный и мрачный яд они принимали за плоть и землю.
Они хотели убежать от своей невзгоды, а звезды были для них слишком далеки.
И тогда они вздыхали: «О, если бы еще были небесные пути, чтобы прокрасться в иное бытие и счастье!» — так придумали они свои украдки и кровавый напиток.
Они мнили себя унесенными из своего тела и с этой земли, неблагодарные. Но кому были они обязаны этими судорогами и восторгами? Своей плоти и этой земле.
Кроток Заратустра с больными. Поистине, он не сердится на их образ благополучия и неблагодарность. Пусть они станут исцеляющимися, людьми преодоления, и создадут себе высшую плоть.
Не сердится Заратустра и на исцеляющегося, который нежно взирает на свое видение и в полночь крадется к могиле своего бога; но его слезы все еще говорят мне о болезни и больной плоти.
Много болезненных было всегда среди фантазеров и богоискателей; люто ненавидят они познающего и самую юную из добродетелей по имени «честность».
Вечно оглядываются они назад, на темные времена: тогда поистине заблуждение и вера были чем-то иным, бешенством духа было богоподобие, сомнение — грехом.
Слишком хорошо знаю я этих богоподобных: они хотят, чтобы в них верили, а сомнение было грехом. Слишком хорошо знаю я и то, во что они сами больше всего верят.
Поистине, не в иные миры и не в искупительные капли крови, но в плоть верят они больше всего, и плоть их для них — вещь в себе.
Но она для них — болезненная вещь, и они с радостью покинули бы свою кожу.
Поэтому внимают они проповедникам смерти и сами проповедуют потустороннее.
Слушайте же меня, братья мои, голос здоровой плоти — этот голос честнее и чище. Честнее и чище говорит здоровая плоть, которая совершенна и перпендикулярна, и она говорит о смысле земли.
Так говорил Заратустра.
О презирающих тело
К презирающим тело обращу я свое слово. Не переучиваться и не переучивать должны они, но сказать прощай собственной плоти – и онеметь.
«Я тело и душа» — так говорит дитя. И почему бы не начать говорить как дети?
Но пробужденный, знающий говорит: я тело, и только, и ничего кроме, а душа – это только слово для чего-то в теле.
Тело — это великая мудрость, множество с единым смыслом, война и мир, стадо и пастух.
Инструмент твоего тела — это тоже твоя маленькая мудрость, брат мой, которую ты именуешь «духом», маленькая игрушка и инструмент твоей великой мудрости.
«Я» — говоришь ты и гордишься этим словом. Но куда больше то, во что ты не желаешь верить — твое тело и его великий разум: оно не говорит «я», но делает его.
Это оно различает смысл, оно опознает дух и не полагает само себя целью. Но смысл и дух силятся уговорить тебя, что они цель вещей — настолько они тщеславны.
Чувство и дух — это инструменты и игрушки: за ними еще кроется самосознание. Самосознание озирается глазами чувства, вслушивается ушами духа.
Самосознание всегда озирается и вслушивается: оно сравнивает, овладевает, завоевывает, уничтожает. Оно повелевает, и оно — повелитель «я».
За твоими мыслями и чувствами, брат мой, стоит могущественный владыка, неведомый мудрец — его зовут самосознание. Он живет в твоем теле, он и есть твое тело.
В твоем теле больше разума, чем во всей твоей мудрости. И кто же тогда знает, зачем твоему телу нужна вот эта вся мудрость?
Твое самосознание смеется над твоим «я» и его горделивыми прыжками. «Что мне эти прыжки и парения мыслей?» — говорит оно себе. «Всего лишь крюк к моей цели. Я — поводок этого ‘я’ и суфлер его разумений».
Самосознание говорит «я»: «вот здесь чувствуй боль!» И оно страдает и думает, как бы положить конец боли, — для того и положено ему думать.
Самосознание говорит «я»: «вот здесь чувствуй удовольствие!» Тогда оно радуется и думает, как бы почаще радоваться, — для того и положено ему думать.
К презирающим тело обращаю я слово. Уважение — вот причина их презрения. Что же это такое, из чего происходит уважение и презрение, ценность и воля?
Это творящее самосознание создало себе уважение и презрение, это оно создало удовольствие и боль. Это творящее тело создало себе дух как руку своей воли.
Даже в вашей глупости и презрении вы, презирающие тело, все прислуживаете своему самосознанию. Я говорю вам: само ваше самосознание стремится умереть и отворачивается от жизни.
Оно уже не в состоянии делать то, чего желает всего сильнее: творить выходящее за его пределы. Вот чего желает оно сильнее всего, вот в чем весь его пыл.
Но теперь уже слишком поздно — и ваше самосознание стремится к закату, о презирающие плоть.
Закатиться желает ваше самосознание, и поэтому стали вы презирающими плоть! Ибо вы не в состоянии больше творить выходящее за ваши пределы.
И поэтому приводят вас ныне в гнев жизнь и почва. В косом взгляде вашего презрения — бессознательная зависть.
Я не иду вашим путем, о презирающие тело! Вы для меня больше не мост к сверхчеловеку!
Так говорил Заратустра.
[1] © Алексей Цветков, наследники. Перевод, вступление, 2022