Рассказ из сборника «Тайбэйцы». Перевод с китайского и вступление Виталия Андреева
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2021
Российского читателя, возможно, удивит тот факт, что Бай Сянь-юн, ныне живущий в Калифорнии, считается классиком в мире китайской новеллистики. Сборник «Тайбэйцы» состоящий из четырнадцати рассказов, представляет собой уникальное явление в современной литературе на китайском языке: в нем встретились многовековые традиции китайской прозы и художественные приемы модернистов XX века. Многие из рассказов сборника, как и опубликованный в 1983 году роман «Грешники», были экранизированы и/или поставлены на театральных сценах в Гонконге, на Тайване и в континентальном Китае. Опубликованы полные переводы сборника «Тайбэйцы» на английском, французском, чешском, а также на японском и корейском языках. Однако больше всего его произведения издают и читают именно на Тайване, где он провел с 1952 по 1962 годы и окончил университет. Это было время его литературной юности. А писательская слава пришла к нему позднее, когда он жил и работал в США. В последнее десятилетие Бай Сянь-юн проводит много времени на Тайване и в континентальном Китае, занимаясь возрождением репертуара классической музыкальной драмы куньцюй. Его рассказы были включены в сборник «Избранные прозведения современной китайской литературы: 1949–1999», опубликованный Пекинским университетом в 2002 году.
Отец автора — генерал Бай Чун-си, принадлежал к правящей верхушке Китайской Республики. Вместе с родителями Бай покинул Китай после поражения войск Национальной партии Гоминьдан в 1949 году, затем был переезд в Гонконг, позднее семья перебралась на Тайвань. Поступив в 1956 году сначала на факультет гидроинженерии, он понял, что его интересы лежат совсем в другой области, так что вскоре перевелся на факультет зарубежной литературы Государственного тайваньского университета. Там он обратился к изучению английской литературы. Начинающий писатель — первое его произведение было написано в 1958 году — оказался в кругу своих единомышленников и спустя два года вместе с ними основал в Тайбэе журнал «Современная литература». Основное внимание в нем уделялось англоязычной литературе и ее переводам, там же публиковались рассказы самого Бая. В 1962 году он отправляется в США, где учится в знаменитой Мастерской писателей университета Айовы, а в дальнейшем, вплоть до 1994 года, преподает китайский язык и литературу в Калифорнийском университете в Санта-Барбаре.
Образы, символы и метафоры в художественных текстах Бая Сянь-юна неотделимы от тысячелетней классической литературной традиции Китая. Реминисценции отсылают к роману Цао Сюэ-циня «Сон в Красном тереме» и драме «Пионовая беседка» Тан Сянь-цзу, обогащая ткань повествования в нескольких рассказах из сборника «Тайбэйцы», наряду с новым для китайской прозы обыгрыванием модернистских форм: соскальзывание из реального мира в подсознание героев посредством не собственно прямой речи, интонационно-стилистическая ритмика, строгая организация образов-символов внутри каждого рассказа, — все это рождает многоплановость и символический подтекст, многократно усиленные принципами контраста и композиционно-сюжетного параллелизма.
Вышедший из-под пера Бай Сянь-юна сборник рассказов «Тайбэйцы» можно в равной степени сопоставить и с «Дублинцами» Джойса, и с «Сойди, Моисей» Фолкнера. Замкнутый мирок — расположенный на острове город Тайбэй, куда судьба забросила героев этого цикла, напоминает сразу и «кладбище душ» Дублин, и затерянный на неведомых просторах округ Йокнапатофа. Правда, в отличие от коренных дублинцев или жителей фантазийной территории, практически все персонажи рассказов Бай Сянь-юна стали островными «тайбэйцами» поневоле. Его родители и окружавшие их люди были прототипами тех героев, которых Бай Сянь-юн намеревался увековечить в своем художественном произведении. Наряду с ними в рассказах фигурируют платные партнерши на танцах, некогда блиставшие красотой и грацией в шанхайских дансингах — «дансинг-герлз», как называл их А. Н. Вертинский, — жены военных летчиков, университетские преподаватели, отставные военные, слуги в почтенных домах представителей правящей элиты, певицы, чиновники и прочие «маленькие люди». Оказавшись на Тайване, многие из них попали в ситуацию, когда невиданные трудности быта усугубляли тоску по оставленной ими стране. Надежды на возвращение с каждым годом становились все иллюзорнее. Возникла примерно та же ситуация, в какой оказались представители русского зарубежья на несколько десятилетий раньше.
Дабы лучше понять ту эпоху «смутного времени» и бегства, ставшего началом новой эры для многих китайцев, перебравшихся на Тайвань в середине XX века, стоит обратиться к этому произведению, не чуждому модернистской иронии. Вот и красноречивый эпиграф к «Тайбэйцам» — стихотворение танского поэта Лю Юй-си, — напоминает о бренности бытия:
Пустоцвет и бурьян у моста Красных павлинов,
Солнце клонится к закату в переулке Черных одежд.
Ласточки, что обитали доселе в усадьбах Вана и Се,
К домикам простолюдинов летят на ночлег.
Лю Юй-си (772–842) Переулок Черных одежд
Мир китайцев, бежавших на Тайвань, оказался расколотым надвое после трагедии великого исхода. Многие из героев рассказов упрямо отворачиваются от суровой реальности, проводя вечера за маджонгом со старыми друзьями. Господа и дамы из высшего общества по-прежнему, будто ничего не случилось, устраивают роскошные приемы. Практически все старшее поколение живет воспоминаниями о былых временах, грезит наяву о благополучной жизни в Пекине, Шанхае, а также в Нанкине, который до 1949 года был столицей Китайской Республики. Лишь молодежь вполне смирилась с реальностью и смотрит в будущее со свойственными молодости наглостью и оптимизмом.
В рассказе «Зимний вечер» Бай Сянь-юн предпринимает попытку осмысления трагической судьбы китайской интеллигенции в XX веке, попутно сопоставляя студенческие движения в Китае и США (рассказ написан по свежим впечатлениям от студенческих волнений 1968 года). Историческая подоплека здесь достаточно важна и требует отдельного пояснения. Итак, сто лет назад наиболее талантливые представители китайской молодежи посвятили благородные порывы своей души «Движению 4 мая». Из их уст звучали призывы к социально-политической трансформации китайского общества и пересмотру культурных ценностей. Все началось 4 мая 1919 года со стихийных студенческих волнений на фоне национального унижения, вызванного результатами Версальской мирной конференции. Прямым поводом стало решение вопроса о полуострове Шаньдун, большую часть которого с 1915 года оккупировала Япония. Вопреки всеобщим надеждам в Китае, державы, победившие в Первой мировой войне, поддержали Японию в вопросе передачи ее правительству права управления территориями, традиционно китайскими, где находились уезды, в которых родились великие Конфуций и Мэн-цзы. Сообщения о дипломатическом фиаско китайской делегации в Париже из-за секретных договоров Японии с Англией и Францией привели к общественному унынию и негодованию, вылившемуся в «Инцидент 4 мая» с массовыми демонстрациями, о которых и упоминается в рассказе Бай Сянь-юна «Зимний вечер».
Когда живущего в Тайбэе профессора Юя навещает его старый друг, профессор У Чжу-го, с которым они вместе учились в Пекинском университете, они заводят разговор в духе «иных уж нет, а те далече». Все их друзья и они сами принадлежали к тому кругу новой интеллигенции, кто поддерживал «Движение 4 мая», а затем содействовал продвижению социальных реформ, новой литературы и нового типа мышления, непосредственно увязанного с понятиями демократии и науки. Композиция рассказа проста, действие как таковое практически отсутствует, но тем сильнее нагнетается атмосфера холодного вечера и тем ярче раскрывается наполненный теплотой внутренний мир двух ученых мужей, двух совестливых конфуцианцев.
На китайском языке под своим нынешним названием — «Тайбэйцы» — эта книга вышла в 1971 году, однако первый рассказ «Вечная Инь Сюэ-янь» был отдельно опубликован в журнале «Современная литература» значительно раньше, в апреле 1965 года, а завершающий цикл рассказ под названием «Государственные похороны» был готов к изданию в мае 1971 года. В июле того же года вышел первый рассказ, который позднее ляжет в основу второго, не менее знаменитого сборника рассказов Бай Сянь-юна, названного «Ньюйоркцы» и изданного намного позднее — в 2007 году.
«Тайбэйцы», как ни громко это прозвучит, представляет собой энциклопедию жизни той эпохи, но на уровне внутреннего мира героев речь идет о человеке per se: об исканиях и мучениях совести, о том, откуда берется смысл жизни и как он теряется навсегда. Собственно, в этом гуманизме, имманентно присущем произведениям Бай Сянь-юна, и состоит величие авторского замысла. Именно этот гуманизм, как представляется автору этих строк, сближает произведения Бая с русской классикой. Любимым произведением русской литературы для Бай Сянь-юна на всю жизнь стал роман «Братья Карамазовы», не оставили равнодушными его и «Доктор Живаго», и «Архипелаг ГУЛАГ». Как отмечает сам Бай Сянь-юн, в XX веке судьбы русской и китайской интеллигенции были так похожи, если судить о тех невзгодах и лишениях, которые пришлось перенести и тем, и другим.
Зимними вечерами в Тайбэе обычно идут холодные дожди. В тот день с наступлением сумерек резко похолодало, дождь — кап-кап, кап-кап — опять зарядил. В переулках, примыкающих к Вэньчжоуской улице, давно уже набралось воды по щиколотку. Когда профессор Юй Цинь-лэй вышел на улицу, на ногах у него были надеты деревянные сандалии. Он шел под бумажным зонтиком с большой дыркой, так что вода просачивалась и падала на совершенно лысую голову, которую продрогший профессор Юй втягивал в подрагивающие от холода плечи. Он накинул тяжелый и толстый ватный халат, но даже тот не в силах был справиться с пробирающей до костей, промозглой стужей, что бывает зимой под вечер в Тайбэе.
В переулке сквозь туманную серость не было видно ни души, по сторонам стояла плотная тишина, которую нарушали лишь капли дождя, со звуком сыпавшегося песка тихонько разбивающиеся о черепичные карнизы стоявших вблизи и вдали низеньких домиков. Профессор Юй постоял немного под холодным дождем, закрываясь от него дырявым зонтиком, и наконец заковылял обратно в переулок, к своему дому. Он хромал на правую ногу, переваливаясь, и каждый его шаг в деревянных сандалиях выглядел весьма неуклюже.
Дом, в котором обитал профессор Юй, был таким же ветхим, как и другие дома-общежития для преподавателей университета, расположенные в этом переулке: все они остались со времен японской оккупации. Долгие годы ничего не ремонтировалось, окна и двери давным-давно поломались; деревянный пол в гостиной по-прежнему устлан был татами, лежавшие на них циновки впитали в себя многолетнюю влагу и теперь источали запах плесени. Гостиная была обставлена очень просто и незатейливо: письменный стол, чайный столик, пара видавших виды кресел, ободранных настолько, что их мягкое ватное нутро то здесь, то там повылезало наружу. На столе, на стульях, на татами в полном беспорядке лежали книги в старых переплетах, одни потрепанные, другие заплесневелые, некоторые даже валялись обезглавленные, отдельно от своих обложек; среди них затерялось и несколько библиотечных рыцарских романов в кожаных переплетах. Никто в доме больше не смел прикасаться к этим книжным залежам, с тех пор как однажды профессор Юй не на шутку рассердился на свою супругу. В тот день она решила посушить его книги на солнце и в результате потеряла записи, вложенные между страниц оксфордского издания стихотворений и поэм Байрона. Это были те самые размышления, которые он написал двадцать с лишним лет тому назад, еще когда преподавал в Пекинском университете.
Профессор Юй вошел в гостиную, уселся в дряхлое кресло и немного перевел дух. Он старательно помассировал рукой правую ногу. В такие промозглые дни его ушибленное колено начинало ныть. Днем жена, перед тем как отправиться играть в маджонг в соседний дом профессора Сяо, напомнила ему:
— Не забудь наклеить лечебный пластырь с мазью из аптеки «Юйшань».
— Возвращайся вечером пораньше, ладно? — попросил он ее. — К нам придет У Чжу-го.
— Ну и что с того, что У Чжу-го? Если ты с ним посидишь, разве мало будет? — С этими словами она взяла пачку банкнот, обернув их в носовой платок, и вышла из дома.
В этот момент он держал в руках газету «Сентрал Дейли Ньюс», ему хотелось остановить жену, чтобы показать ей ту самую заметку с фотографией У Чжу-го:
«Наш соотечественник, занимающийся научной работой в США, историк мирового уровня профессор У Чжу-го вчера посетил Центральную академию наук[1], где выступил с лекцией перед сотней с лишним ученых и знаменитостей».
Но его супруга уже давно добежала до соседнего дома и исчезла внутри. Она еще ни разу не пропускала партий маджонга по вторникам, четвергам и субботам у мадам Сяо. Как только он заводил об этом разговор, она закрывала ему рот рукой, мол, не валяй дурака, старик, дай мне выиграть сотню-другую, потом куплю курочку и приготовлю тебе на ужин тушеной курятины. Да и не мог он ограничивать ее в тратах, ведь она всегда выигрывала, и деньги у нее водились. Он советовался с ней, хотел пригласить У Чжу-го к ним домой на ужин, но она с ходу отвергла эту идею. В тот момент, когда он провожал взглядом свою тучную, приземистую супругу, его неожиданно охватила безысходная тоска. Если бы Я-синь была здесь! Этим вечером она бы обязательно осталась дома и сама наготовила для У Чжу-го полный стол его любимых блюд. В тот раз в Бэйпине[2] она приготовила для У Чжу-го прощальный ужин, в разгар которого изрядно разомлевший У Чжу-го пообещал ей: «Я-синь, на следующий год, когда вернусь, зайду отведать твою прекрасную копченую утку». Кто же мог знать, что спустя год Бэйпин сдадут врагу, а У Чжу-го уедет на целых двадцать лет. В день возвращения он видел его в Суньшаньском аэропорту среди многочисленных чиновников, корреспондентов, да еще толпы зевак, они окружили У Чжу-го настолько плотным кольцом, что и воде было не просочиться, а сам он под напором толпы был вытолкнут наружу, так что и поздороваться с У Чжу-го не было никакой возможности. В тот раз У Чжу-го был в черном пальто из драпа, в очках в серебряной оправе, его голову покрывала белоснежная седина; в руках он держал трубку и вел себя спокойно и непринужденно, общаясь с несколькими журналистами. Вызывающие почтение учтивые манеры образованного интеллигента с годами, кажется, обрели еще более отчетливое выражение. Наконец У Чжу-го все-таки сам заметил его в толпе, протиснулся и взял за руку:
— Давай, может, дня через два приеду повидать тебя, — прошептал он ему на ухо.
— Цинь-лэй…
Профессор Юй резко встал и заковылял навстречу гостю. У Чжу-го уже поднялся в прихожую.
— Я ведь только что выходил в переулок, ждал тебя, боялся, ты не найдешь.
Профессор Юй присел и покопался в шкафчике в прихожей, вытащил пару соломенных тапочек для У Го-чжу, носок одного из тапочек был с дыркой.
— Эти переулки в Тайбэе прямо как лабиринт, — улыбнулся У Чжу-го, — еще куда более запутанный, чем бэйпинские хутýны[3].
Его волосы насквозь промокли, на стеклах очков повисли капельки воды. Он снял пальто, несколько раз встряхнул его и передал профессору Юю. Под пальто, как оказалось, была шелковая китайская рубашка. Усевшись, он торопливо вытащил носовой платок и вытер им влажное лицо; снежно-серебристая шевелюра растрепалась.
— Я все хотел пригласить тебя ко мне в гости, — профессор Юй взял свой стакан-термос, заварил зеленого чая «Драконий колодец» и поставил его перед У Чжу-го; он еще помнил, что тот не пьет черный чай. — Но ты был настолько занят в эти дни, что мне не хотелось обременять тебя своим присутствием людей.
— Да уж, мы, китайцы, так любим многолюдные приемы, — ответил с улыбкой У Чжу-го, кивнув головой. — За эти дни меня ежедневно кто-нибудь приглашал на банкет, как пойдут потчевать — десять блюд друг за другом, не меньше…
— Ты смотри, если так и дальше пойдет, то, боюсь, твои проблемы с желудком снова дадут о себе знать, — сказал профессор Юй, располагаясь напротив гостя и улыбаясь в ответ.
— Вот именно! Я уже не могу столько есть. Сегодня вечером приглашал Шао Цзы-ци, так я практически не притронулся к еде. Он мне сказал, что уже много лет с тобой не виделся. Вы двое… — произнес У Чжу-го, глядя на профессора Юя; профессор Юй погладил свою лысину и, легонько вздохнув, с улыбкой сказал:
— Он теперь на госслужбе, к тому же очень занятой человек. Даже если бы и увиделись, разговаривать нам не о чем. Не по душе мне обмениваться пустыми любезностями, тем более с ним. Может быть, это и к лучшему, что мы не встречались. Ты ведь помнишь, в тот год, когда мы вступили в Общество моральных устремлений, какая была наша первая клятва?
У Чжу-го рассмеялся и произнес:
— Двадцать лет не идти на госслужбу.
— Подумать только, ведь это Шао Цзы-ци в тот день первым читал клятву! Конечно, конечно, срок в двадцать лет давно прошел, — профессор Юй и У Чжу-го одновременно засмеялись. У Чжу-го поднял стакан с чаем, сдул чаинки, плавающие сверху; от горячих паров чая его очки запотели. Он снял очки и стал протирать их, прикрыв веки, потом задумчиво вздохнул и сказал:
— В этот раз вернулся, а добрая половина друзей из Общества моральных устремлений уже не с нами…
— Цзя И-шэн скончался в прошлом месяце, — ответил профессор Юй. — Трагический у него был конец.
— Я за границей читал об этом в газетах, но там ничего не понять.
— Трагический… — еле слышно повторил профессор Юй. — За день до его смерти я виделся с ним в университете. У него был паралич шеи, рот тоже перекосило: полгода назад он упал и повредил артерию. Я заметил, что он плохо выглядит, посоветовал пойти домой, отдохнуть, а он только горько улыбнулся. Мне было известно, что финансовая ситуация у него крайне тяжелая, к тому же его жена лежала в больнице. В тот вечер он еще собирался куда-то идти преподавать по совместительству, но у входа в университет поскользнулся и упал прямо в сточную канаву… — Профессор Юй развел руками, сухо усмехнувшись. — Вот так и не стало Цзя И-Шэна.
— Ничего себе… — невнятно прозвучал голос У Чжу-го.
— Я где-то слышал, будто бы Лу Чун тоже умер. Ты за рубежом, наверное, лучше об этом знаешь.
— Мне давно стало ясно, как закончит свои дни Лу Чун, — вздохнул У Чжу-го. — Во время кампании, которую устроила коммунистическая партия «против буржуазных правых элементов», студенты Пекинского университета свели счеты с Лу Чуном; мол, в его «Истории китайской философии» он протащил идеи конфуцианства, хотели, чтобы он написал письменное признание в ошибках. Зная характер Лу Чуна, разве мог он это вынести? Прямо перед всеми, там же в университете и сиганул с крыши.
— Каков! Хорош! — внезапно профессор Юй оживился и дважды с размаху хлопнул ладонями по бедрам. — Молодчина, Лу Чун, я перед ним преклоняюсь. Вот кто достоин называться конфуцианским ученым с непоколебимым духом!
— Однако же ирония жизни чересчур велика, — удрученно посетовал У Чжу-го. — В прежние годы Лу Чун ведь сам был одним из тех, кто призывал «покончить с лавочкой Конфуция»[4].
— Ничего не поделаешь, разве бывает иначе? — согласился профессор Юй, беспомощно улыбнувшись. — Все мы, абсолютно все: Шао Цзы-ци, Цзя И-шэн, Лу Чун, ты, я и еще наш Чэнь Сюн, которого расстреляли как японского шпиона, — и о чем только мы не говорили, какие только планы не строили тогда в Пекинском университете!
У Чжу-го достал трубку, зажег ее, глубоко затянулся, выпустил дым и на какой-то момент умолк, погрузившись в свои мысли. Внезапно он рассмеялся и, закачав головой, наклонился поближе к профессору Юю:
— Знаешь, Цинь-лэй, в зарубежных университетах я в основном преподаю историю династий Тан и Сун, а вот курсов по республиканскому периоду никогда не вел. В прошлом семестре в Беркли начал читать лекции по танской политической системе. Последнее время студенческое движение в США вышло из-под контроля, а калифорнийские студенты, те вообще разбушевались: подожгли дома в университетском городке, прогнали ректора, набросились на профессуру с кулаками — те разбежались. В общем, разошлись так, что мне уже никак было не стерпеть. Как-то днем, когда я говорил о системе государственных экзаменов в ранний период династии Тан, на кампусе произошла нешуточная стычка студентов с полицией, пахло газом, — короче говоря, полное безобразие! Ты только подумай: я им рассказываю про то, какая в седьмом веке в Китае была система экзаменов, а ведь этим лохматым и босоногим американским студентам до всего этого и дела нет — им-то неймется скорее в бой. И вот сидят они в аудитории и все до единого уставились в окно. Тогда я отложил книгу и говорю им: «И это вы называете бунтом? Более сорока лет назад китайские студенты в Пекине устроили бунт в сотню раз яростнее вашего!» Эти слова их расшевелили, на лицах появилось недоверчивое выражение: «Китайские студенты?.. устроили бунт?!». И я поведал им, как четвертого мая 1919 года студенты в Пекине — в лидерах там были учащиеся Пекинского университета — устроили антияпонские протесты: пробились к дому чиновника, предательски изменившего родине ради личных амбиций, подожгли его, вытащили прятавшегося там посланника, вернувшегося из Японии, и как следует проучили его кулаками — на всю жизнь запомнил! Тут эти американские студенты с благоговением стали меня слушать. Они-то всё кричали, протестовали против войны во Вьетнаме, но Пентагон поджечь бы явно не посмели. «А потом этих студентов арестовали, посадили под замок в здание юрфака Пекинского университета, всего около тысячи человек». Они уже были само внимание, и тогда я с расстановкой объявил им: «Лидер тех китайских студентов, которые побили представителя Китая в Японии, стоит перед вами». Вся аудитория загудела, кто топал ногами, кто аплодировал, и никто уже не слышал, как снаружи стреляли полицейские…
Профессор Юй хохотал так, что его лысую голову замотало из стороны в сторону.
— Они стали наперебой спрашивать, как мы разнесли Терем семьи Чжао[5]. Я принялся рассказывать, что всем пришлось карабкаться друг на друга, чтобы проникнуть в особняк Цао Жу-линя[6]. Тот студент, который забрался и перемахнул через стену первым, потерял ботинки. Так и бегал босой по всему особняку, поджигая все на своем пути. «А где сейчас тот студент?» — в один голос спрашивают они меня. А я говорю: «На Тайване, работает в одном университете, Байрона преподает». И эти американские студенты, все до одного, покатились со смеху…
Морщинистое лицо профессора Юя вдруг залила краска, и на нем расцвела почти что мальчишеская улыбка. Сконфуженно улыбаясь, он опустил голову и взглянул на свои ноги. Он сидел без тапочек, на ногах были лишь шерстяные носки, на пятках которых виднелись две большие черные заплаты. Он невольно соединил ступни вместе и несколько раз потер их друг о друга.
— Я им рассказываю: «Пока мы сидели под замкóм в университете, разные студентки приходили нас поддержать. Первая красавица Педагогического колледжа для девушек даже влюбилась в того самого босого поджигателя — они стали китайскими Ромео и Джульеттой нашего времени…»
— Ай, Чжу-го, умеешь же ты шутить! — сказал профессор Юй с ностальгической ноткой в голосе, проведя рукой по совершенно лысой макушке. Увидев, что чай У Чжу-го уже остыл, он поднялся и заковылял за термосом с горячей водой. Вернувшись, подлил кипяток и задал У Чжу-го вопрос:
— Что же ты не рассказал им, кто в тот день на демонстрации шел первым и нес большой флаг, а потом разбил очки в перепалке с полицией?
На этот раз У Чжу-го сам сконфуженно засмеялся:
— Вообще-то, в разговоре с ними я упомянул о том, как Цзя И-шэн разрезал себе палец и кровью на стене написал иероглифы «Верните нам Циндао»[7]. Как Чэнь Сюн ходил по улице в траурных одеждах с похоронной табличкой, которая гласила: «Цао, Лу и Чжан опозорены на десять тысяч лет»…
— Цзя И-шэн ведь всю свою жизнь хотел совершить что-нибудь великое… — произнес со вздохом профессор Юй, усевшись вновь.
— Интересно, закончил ли он свою «Историю китайской мысли»? — участливо спросил У Чжу-го.
— Я как раз редактировал его рукопись. Он дошел только до неоконфуцианства в период династий Сун и Мин, к тому же, — профессор Юй нахмурил брови, — последние главы написаны слишком небрежно, его размышления уже далеко не такие точные, как прежде. Сейчас я даже не могу найти издателя для его книги. А потом расходы на похороны — мы их вскладчину со старыми приятелями взяли на себя.
— Да? — с удивлением произнес У Чжу-го. — Значит, дела его были настолько…
Профессор Юй и У Чжу-го продолжали сидеть друг напротив друга в незаметно воцарившемся безмолвии. У Чжу-го втянул обе руки в рукава своей рубашки, а профессор Юй тихонько постукивал по правому бедру, чтобы унять немую боль.
— Чжу-го, — спустя целую вечность раздался голос профессора Юя, поднявшего глаза на У Чжу-го, — из нас всех в общем и целом ты стал самым успешным.
— Самым успешным? Я? — с растерянным видом уставился на него У Чжу-го.
— Серьезно, Чжу-го, — голос профессора Юя зазвучал чуть взволнованее, — за все эти годы я абсолютно ничего не добился. Всякий раз, как встречу в газете твое имя в новостях из-за рубежа, я и вздохну с щемящим чувством, и утешусь мыслью: еще есть ты, и ты постоишь за нас на академическом поприще… — С этими словами профессор Юй, не сдержавшись, протянул руку и дотронулся до плеча У Чжу-го.
— Цинь-лэй… — воскликнул У Чжу-го, сбросив руку профессора с плеча. Его голос был преисполнен боли, которую уловил профессор Юй. — От этих твоих слов мне так стыдно, что хоть сквозь землю провалиться! Цинь-лэй, позволь мне тебе кое-что рассказать, чтобы ты понял, как я себя чувствовал за границей все эти годы. — У Чжу-го положил на чайный столик трубку, снял с переносицы очки в серебряной оправе и рукой помассировал то место, где напряженно сошлись брови. — Все эти годы я езжу по разным странам с лекциями, участвую в конференциях, и на первый взгляд это все очень интересно. В прошлом году, когда я принимал участие в конференции Исторического общества ориенталистов в Сан-Франциско, в моей секции был один американец, выпускник Гарварда, он читал статью «Переоценка Движения четвертого мая». Как только этот парень начал выступать, он тут же обрушился с критикой в адрес «Четвертого мая», разнес его в пух и прах, а под конец сделал красноречивый вывод:
«…Эти вошедшие во вкус молодые китайские интеллектуалы в ходе борьбы с традиционализмом, в процессе ниспровержения кумиров, произвели в Китае переворот, окончательно опрокинув конфуцианство, державшееся более двух тысяч лет. Эта молодежь, не разбираясь в общественной ситуации в Китае, слепо преклоняясь перед западной культурой, суеверно доверившись западной науке и демократии, сотворила великий хаос, прежде невиданный в общественной мысли Китая. Однако эти молодые люди, выросшие в патриархальном обществе, не обладали ни способностями к самостоятельному системному мышлению, ни непоколебимой волей, и, как только конфуцианская традиция рухнула, они в тот же миг остались без духовной опоры. Так, блуждающие и потерянные, словно нерадивые сыновья, убившие своего собственного духовного отца, Конфуция, они были придавлены тяжестью совершенного греха и с этой ношей пустились в свое духовное изгнание. Одни бросились в объятия тоталитаризма, другие повернули вспять, возвратившись к давно уже трещавшей по швам традиции; были среди них и те, кто отправился за океан, благоразумно избегнув опасностей в уединении, словно отшельники. Их движение распалось, выродилось. Некоторые китайские исследователи уподобляют «Движение четвертого мая» китайскому Ренессансу, но правильнее, по-моему, было бы говорить лишь о мертворожденном Ренессансе».
Когда он закончил читать доклад, многие из присутствующих были взбудоражены, особенно несколько китайских профессоров и студентов, которые дружно устремили свои взгляды на меня, полагая, что я непременно поднимусь и выступлю. Но я не сказал ни слова и молча покинул зал…
— Ох, Чжу-го…
— Тот парень привел аргументы, которые было нетрудно опровергнуть, но ведь, Цинь-лэй, — от волнения голос У Чжу-го прервался, последовала сухая усмешка, — подумай сам, я ведь не одно десятилетие прожил за границей как какой-нибудь дезертир, и в той ситуации разве имел я моральное право вставать на защиту «Четвертого мая»? Потому-то за эти годы в других странах у меня никогда не появлялось желания вести курсы по истории республиканского периода. Единственный раз я упомянул «Четвертое мая» тогда, в Беркли, увидев, как тамошние студенты с головой окунулись в бурю протестов, — вот что меня натолкнуло на тот самый разговор, я обратил его в шутку, просто чтобы развеселить их, вот и все. Намного легче рассказывать о временах былой славы, так что я могу без тени стыда говорить своим иностранным студентам: «В период расцвета Танской династии[8] была создана великая империя, огромная мощь и неподражаемая культура которой превосходили все страны мира», — вот в таком духе я ораторствую за рубежом все эти годы. Иногда самому смешно становится, кажется, что я вошел в образ какой-нибудь седовласой придворной дамы, служившей при дворе танского императора Сюань-цзуна[9], которая знай себе славословит иностранцам о забытых деяниях ушедших времен…
— Что ты, Чжу-го, ты ведь столько книг написал! — запротестовал профессор Юй.
— Я написал несколько книжек: «Власть первых министров в Танскую эпоху», «Система военных гарнизонов династии Тан», еще я написал небольшую монографию «Актеры Грушевого сада при дворе Танского Мин-хуана» — всего наберется сотня тысяч слов — и все пустая болтовня! — воскликнул У Чжу-го, отмахнувшись. — Эти книжки, — холодно усмехнулся он, — пылятся на полках в библиотеках, и, наверное, только американские аспиранты и догадываются об их существовании.
— Чжу-го, твой чай остыл. Давай я тебе налью новый стаканчик, — с этими словам профессор Юй поднялся со своего места, но У Чжу-го схватил его руку и, подняв на него глаза, сказал:
— Цинь-лэй, я тебе скажу правду: все те книжки, которые я написал, писались по требованию американских университетов. Без этих публикаций со мной расторгли бы контракт и я никуда бы не продвинулся, так что каждые несколько лет я выдавливал из себя по одной книжке. В противном случае я не написал бы ни одной.
— Пойду сделаю тебе еще горячего чая, — вновь пробормотал профессор Юй и увидел, как по утонченному лицу У Чжу-го пробежала легкая судорога. Он проковылял в другой конец гостиной в тот угол, где стоял стол, вылил холодный чай в поддон и заварил для У Чжу-го еще один стакан чая «Драконий колодец». С этим стаканом-термосом в руках, через силу волоча ноги, он вернулся на свое место. Он чувствовал, что его правая нога все больше немеет из-за долгого сидения, и с каждым разом тупая боль ощущалась в коленном суставе. Усевшись, он не сдержался и с усилием потер это место рукой.
— Кажется, у тебя нога сильно болит, — участливо заметил У Чжу-го, принимая горячий чай из рук профессора Юя.
— После того случая, когда я сильно ударился, все никак не проходит. Пока что инвалидом не стал, и то хорошо, — с усмешкой ответил профессор Юй.
— Наверняка все способы лечения перепробовал?
— И не спрашивай! — махнул рукой профессор Юй. — Я пять месяцев пролежал в больнице при Тайваньском университете. Они мне там и операцию, и электротерапию, и так, и эдак, — чем дальше, тем хуже, уже практически отнималась нога. И тогда жена против моей воли вызвала какого-то лекаря, тот сделал иглоукалывание один раз, другой, и, вопреки ожиданиям, я встал на ноги и начал ходить, — с беспомощным выражением на лице профессор Юй развел руками и засмеялся. — По-моему, у нас, у китайцев, уж очень причудливо получается: иногда бывает, что заморские методы хворь не лечат, и обращаемся мы ко всяким темным народным способам, к тому же иглоукалыванию например, и когда этими иголочками поколят наугад, то вдруг попадут в самую точку…
У Чжу-го кивнул, невольно заулыбался, дотянулся рукой до профессора Юя и легонько похлопал его больную правую ногу.
— Ты даже не представляешь, Цинь-лэй, ведь я за границей все время думал о тебе и о Цзя И-шэне и никак не мог освободиться от угрызений совести. Вы выбрали жизнь в своей стране в благородной бедности, но при этом не оставляете свой пост, продолжая дело образования, передавая знание нашему собственному молодому поколению… — Когда У Чжу-го произносил эти слова, его голос немного дрожал, он еще раз легонько похлопал профессора Юя.
— Цинь Лэй, как же нелегко тебе пришлось…
Профессор Юй тихо смотрел на У Чжу-го, не говоря ни слова. Затем почесал лысую макушку и с улыбкой сказал:
— У меня в группе сейчас сплошные студентки. В прошлом семестре ни одного парня не было.
— Ты ведь литературу романтизма преподаешь, девушки это любят, — попробовал объяснить У Чжу-го, улыбаясь.
— Одна студентка меня спрашивает: «А правда, что Байрон был таким красавцем?». — «Он был хромым, боюсь, еще больше хромал, чем я сейчас». И эта барышня вдруг переменилась в лице, и мне пришлось ее утешать: «Но лицом он был удивительно красив…», — профессор Юй и У Чжу-го дружно засмеялись. — В прошлом семестре на экзамене я дал им тему эссе — «Романтический дух в произведениях Байрона», и одна студентка написала мне внушительный список любовниц Байрона, даже его сестру Августу не забыла упомянуть!
— Да уж, преподавать таким студенткам — дело веселое, — сказал У Чжу-го, опустив лицо после приступа смеха. — А то «Собрание стихотворений и поэм Байрона», которое ты перевел, здесь наверняка отлично продается?
— «Собрание стихотворений и поэм Байрона» я так и не перевел.
— Как?
— На самом деле, осталось перевести последние главы «Дон-Жуана». Но за прошедшие семь-восемь лет я не перевел ни слова… Да если бы и перевел Байрона до конца, то теперь его, боюсь, никто и читать бы не стал… — профессор Юй с унынием вздохнул, а затем пристально посмотрел на У Чжу-го. — Чжу-го, все эти годы я ведь был не таким, как ты представлял, я не чувствовал себя «на посту», все эти годы я только и пытался найти способ, чтобы уехать за границу…
— Цинь-лэй… ты…
— Я хотел уехать за границу и пытался использовать для этого любую возможность. Год за годом, стоило мне только узнать о каком-нибудь зарубежном гранте в нашем Институте филологии, я всякий раз тут же подавал заявку. Лет пять назад мне наконец-то с большим трудом удалось выиграть грант Фонда Форда на двухлетнюю научную работу в Гарварде — это больше девяти тысяч американских долларов в год. Все документы для выезда за границу были собраны. В тот день, когда я пошел за визой в американское консульство, сам консул лично поздравил меня, пожал мне руку. И вот, представляешь, как только я вышел из консульства, меня сбил студент из Тайды[10] на велосипеде, и я сломал ногу…
— Ах, Цинь-лэй! — мрачно вздохнул У Чжу-го.
— Когда я попал в больницу, мне следовало немедленно заявить об отказе от этого гранта. Но я этого не сделал. Вместо этого я написал письмо в Гарвард, что у меня только внешние повреждения ноги и вскоре после лечения я сразу же выйду из больницы и поеду туда. Но этого не произошло — и через пять месяцев Гарвард отозвал грант. Если бы я сразу уступил, то, может быть, Цзя И-шэн получил бы эти деньги…
— Цзя И-шэн? — удивленно воскликнул У Чжу-го.
— Он ведь тоже подавал заявку. Вот почему я так переживал, когда он скончался, я ведь чувствовал себя виноватым по отношению к нему. Если бы он получил этот грант, то смог бы поехать в США и, вероятно, не умер бы. После его смерти я бросился искать деньги на похороны, на жизнь его семьи: супруга у него ведь тоже серьезно болела. Тогда я написал письмо Шао Цзы-ци, а он через кого-то передал всего-навсего тысячу тайваньских долларов…
— Ай, эх… — У Чжу-го тяжело вздохнул.
— Однако, У Чжу-го, — продолжал профессор Юй, с тоской взглянув на него, — мне самому действительно очень нужны были эти деньги. Когда Я-синь была при смерти, наши двое сынишек еще были маленькими, и она взяла с меня слово: заботиться о них, пока не повзрослеют, и дать им самое лучшее образование. Когда мой старший сын отправился за границу изучать инженерное дело, он не получил стипендии; мне пришлось собирать ему деньги — сумма солидная, и я до сих пор не расплатился, хотя прошло уже много лет. Тогда я думал, что, получи я грант, я смог бы за границей на чем-нибудь сэкономить и потом вернуть долг. Откуда же мне было знать… — профессор Юй несколько раз нервно усмехнулся, пожимая плечами.
У Чжу-го поднял руку, как будто собираясь что-то ответить, но замялся и лишь пошевелил губами. А потом сделал над собой усилие и с улыбкой произнес:
— Я-синь… Она была женщиной, о которой можно вспоминать бесконечно.
За окном нарастал шум дождя, хлеставшего все напористее и сильнее. Леденящий воздух просачивался сквозь оконные занавески и дверные щели. Раздался звук входной двери, и из прихожей зашел молодой человек. На стройную фигуру был наброшен темно-синий полиэтиленовый дождевик, иссиня-черные волосы покрывали капли дождя, в руках у него была стопка книг; улыбаясь, он кивнул и собирался пройти в другую комнату.
— Цзюнь-янь, — подозвал профессор Юй этого молодого человека, — иди-ка сюда и познакомься с дядей У.
У Чжу-го вгляделся в приветливое симпатичное лицо и, не сдержавшись, рассмеялся:
— Цинь-лэй! Вы двое, отец и сын, как же вы… — У Чжу-го продолжал смеяться, показывая на Цзюнь-яня. — Только представь, если бы я пришел к вам и сначала увидел тебя, Цзюнь-янь, то непременно решил бы, что твой отец вернул себе молодость! Цинь-лэй, когда ты учился в Пекинском университете, то выглядел именно так, как Цзюнь-янь теперь!
— Дядя У преподает в Калифорнийском университете в Беркли. Ты ведь хотел поехать туда на учебу? Можешь попросить совета у него, — сказал сыну профессор Юй.
— Дядя У, а легко ли получить стипендию на физфаке в Беркли? — спросил Цзюнь-янь.
— Ну… — У Чжу-го ответил не сразу, — я не совсем в курсе, но в Беркли по естественным наукам стипендий намного больше, чем по гуманитарным.
— Я слышал, что на физфаке в Беркли на один эксперимент тратятся десятки тысяч американских долларов! — произнес Цзюнь-янь с неподдельным восхищением на юном лице.
— Америка и вправду богатая и могущественная страна, — со вздохом сказал У Чжу-го. Цзюнь-янь постоял с ними, а потом извинился и попросил разрешения уйти. Глядя вслед сыну, профессор Юй прошептал:
— Сейчас мальчишки все как один мечтают отправиться за границу изучать инженерное дело или науку.
— Такова общая тенденция.
— Разве не мы в свое время во весь голос пропагандировали «госпожу Науку»[11]? Теперь вот эта самая «госпожа Наука» на наш с тобой хлеб польстилась, скоро совсем без работы останемся, — от этих слов профессор Юй и У Чжу-го горько усмехнулись.
Профессор Юй встал налить еще чаю для У Чжу-го, но тот поспешно остановил его, поднялся сам и сказал:
— Завтра с утра у меня будет лекция в университете Чжэнчжи, мне бы пораньше вернуться и отдохнуть, а послезавтра полечу в ФРГ на конференцию по синологии. Тебе лучше в тот день меня не провожать, давай я сейчас с тобой попрощаюсь.
Профессор Юй взял пальто своего гостя и передал его У Чжу-го.
— Подумать только, — проговорил профессор Юй извиняющимся тоном, — ты наконец вернулся, а я даже на ужин тебя не пригласил. У меня сейчас такая жена… — он неловко заулыбался.
— Где же она? Я ведь совсем забыл спросить про нее.
— У соседей, — профессор Юй немного сконфузился, — засела за маджонг.
— А-а, передавай ей привет от меня. — С этими словами У Чжу-го направился к двери. Профессор Юй привычным движением надел сандалии, взял дырявый бумажный зонтик и вышел следом.
— Не стоит, не выходи, — произнес У Чжу-го, пытаясь остановить профессора Юя. — Тебе тяжело ходить.
— Ты ведь без шляпы, давай я тебя провожу, — профессор Юй прикрыл рваным зонтиком голову У Чжу-го, взял его под руку, и они вдвоем пошли к выходу из переулка. В переулке была непроглядная мгла, только дождь без конца и без края. Профессор Юй и У Чжу-го шли плечом к плечу, ступая по скопившимся в переулке лужам, шаг за шагом, ковыляя и пошатываясь. Когда они почти уже вышли из переулка, У Чжу-го глухо произнес:
— Цинь-лэй, спустя какое-то время я, возможно, вернусь.
— Ты решил вернуться?
— Через год мне уже пора будет на пенсию.
— Вот как?
— Я ведь там теперь один, Ин-фэнь не стало, самому готовить не с руки, да и желудок частенько шалит, а к тому же… детей ведь у меня нет.
— Эх…
— Мне кажется, район Наньган достаточно тихий, к тому же Центральная академия наук недалеко.
— В Наньгане жить неплохо.
Капли дождя протекали сквозь дырку в зонтике и падали на лица профессора Юя и У Чжу-го; от холода оба втянули шеи. Когда у выхода из переулка показалось проезжавшее такси, профессор Юй тотчас его остановил. Водитель открыл дверь, и профессор Юй протянул У Чжу-го руку.
— Чжу-го, — внезапно заговорил он чуть дрожащим голосом, — я хотел тебя кое о чем спросить, но все как-то неудобно было…
— Да?
— Ты не мог бы порекомендовать меня, если какой-нибудь университет будет приглашать преподавателей? Я все-таки поехал бы попреподавал год-другой.
— Но… боюсь, они вряд ли пригласят китайца преподавать английскую литературу.
— Конечно, конечно, — профессор Юй прокашлялся и нервно улыбнулся, — я не поехал бы в Америку преподавать Байрона… может, какой-нибудь университет будет искать преподавателя китайского языка или что-нибудь вроде того.
— А… — У Чжу-го колебался. — Ладно, постараюсь тебе помочь.
Сев в такси, он еще раз крепко пожал профессору Юя руку.
Профессор Юй тяжелой поступью направился к дому; полы его халата уже насквозь промокли и липли к ногам; сустав правой ноги начал простреливать пронзительной болью. Прихрамывая, он зашел на кухню, взял гревшийся на печке пластырь с китайской мазью из аптеки «Юйшань», оторвал его и приклеил к коленке. Вернувшись в гостиную, он заметил, что ближайшее к письменному столу окно от ветра отворилось, и створка болтается, постукивая — бах-бах; он второпях подошел к окну и запер его на задвижку. Скозь щель окна он заметил, что в комнате его сына по-прежнему горит свет: Янь-цзюнь сидел перед окном, опустив глаза в книгу; правильный профиль его юношеского лица отражался в окне. Профессор Юй даже слегка удивился, будто увидел тень самого себя, каким он был в молодости, — а ведь он уже постепенно забывал, как выглядел в былые времена. Зато он помнил, что именно в возрасте Цзюнь-яня, в двадцать лет он познакомился с Я-синь. В тот раз они вместе гуляли в парке Бэйхай, Я-синь только что срезала косу, и ее модная прическа то и дело трепетала на ветру; она стояла на берегу пруда Бэйхай в темно-синей студенческой юбке; подол развевался, и лучи вечерней зари будто подожгли поверхность воды, отразившись на ее лице огненным сиянием. В журнале «Ренессанс»[12] он опубликовал стихотворение в стиле «новой поэзии», посвятив его Я-синь:
Вот наклонилась ты к лазурной ряби, —
И алая заря на небесах,
Переродившись в лотосов скопленье,
Ввысь повлекла тебя
За ветром следом,
Синь Синь,
Ты — фея, что ступает по волнам.
Профессор Юй покачал своей облысевшей головой и смущенно улыбнулся. Он заметил, что на письменный стол ветром надуло капли дождя, отчего лежавшие сверху книги промокли. Рукавом одежды он вытер книжные обложки, а затем взял наугад один том — это был «Рыцарь-отшельник на Ивовом пруду» — и снова опустился в кресло. При тусклом свете лампы перевернул несколько страниц, прикрыл глаза, свесил голову и вскоре задремал. В полудреме он смутно слышал, как до него доносились прерывистые звуки костяшек маджонга и женский смех.
Тайбэйский зимний вечер уступал место глубокой ночи, а холодный дождь за окнами все так же шел, не прекращаясь ни на мгновение.
[1] Центральная академия наук (Академия Синика) была основана в 1928 г. в Китае, а с 1949 г. продолжала работу на Тайване, позднее переехав на новое место в тайбэйском районе Наньган. Это самое авторитетное исследовательское учреждение Китайской Республики.
[2] Бэйпин — название Пекина, которое использовалось в Китайской Республике с 1928 по 1949 гг., в период, когда официальной столицей страны был Нанкин.
[3] Хутýны — так на северном диалекте китайского языка, или мандаринском китайском, называются узкие переулки в районах старинной одноэтажной застройки. Здесь речь идет о хутунах в историческом центре Пекина, сконцентрированных вокруг Запретного города, в районах Сичэн и Дунчэн.
[4] «Покончить с лавочкой Конфуция» — один из призывов «Движения четвертого мая», направленный не собственно против учения Конфуция, но против традиционалистов, использовавших авторитет конфуцианства для борьбы с новыми общественными веяниями.
[5] Терем семьи Чжао — архитектурный ансамбль эпохи правления династии Мин (середина XVI века), который располагался в историческом центре Пекина и был сожжен в результате студенческих выступлений в мае 1919 г.
[6] Цао Жу-линь (1877–1966) — прояпонски настроенный политик, от имени Пекинского правительства он подписал договор, согласившись тем самым на территориальные уступки Японии.
[7] «Верните нам Циндао» — город Циндао, вместе с германскими концессиями в провинции Шаньдун, отошел к Японии по Версальскому мирному договору, что и возмутило китайскую общественность и привело к гражданскому протесту.
[8] Танская династия дома Ли — период ее правления пришелся на 618–906 гг.
[9] Сюань-цзун (685–762) — император династии Тан, правил с 712 по 756 гг. Далее в тексте — Мин-хуан (Просветленный император) — еще одно китайское имя, использующееся в историографии для обозначения этого правителя.
[10] Тайда — сокращенный разговорный вариант названия Тайваньского университета.
[11] «Госпожа Наука» — в оригинале по-китайски в мужском роде «господин Наука», от английского Mr. Science. Наряду с «госпожой Демократией» — два главных принципа, к которому в Китае стремились участники студенческого «Движения четвертого мая» и продолжившего его интеллектуального «Движения за новую культуру».
[12] Журнал «Синьчао» — английское название «Ренессанс» (The Renaissance), издавался при Пекинском университете с 1919 по 1921 гг., печатал литературные и публицистические сочинения представителей «Движения за новую культуру», в том числе «новую поэзию», отказавшуюся от форм, предписанных классической китайской поэзией.