Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2021
Согласившись, по просьбе журнала, взять интервью у этого одновременно поэта, драматурга и переводчика-испаниста, я не был уверен, что он согласится ответить на мои вопросы. Все-таки возраст, все-таки — кто я и кто он. Смелости мне придало его стихотворение «К вопросу», датированное 1971 годом:
Вопрос вопросов Почему?,
настырный пастырь поколений,
ты не даешь дремать уму,
спасая люд от лютой лени.
С тобою нам покоя нет,
бываешь горек ты и сладок,
ты нас наводишь на ответ,
ты — нож на горле у загадок.
Ты просишь нас изведать суть,
охотишься за складной речью.
Спроси меня о чем-нибудь.
Я как смогу тебе отвечу.
Ну, вот пусть и ответит, как сможет, решил я!
— Что привело вас в испанистику?
— Притом что к моменту поступления в иняз были свежи в памяти образ Дон Кихота, события Гражданской войны в Испании и то, что в довоенном 1940 году я отдыхал в «Артеке» с испанскими ребятами, реально привел меня в испанистику отец моего школьного товарища Петр Сергеевич Бычков. Он был парторгом иняза на Остоженке и понимал, что в 1950-м, все еще сталинском году, подростку с отчеством Моисеевич не просто будет куда-либо поступить. Он только деликатно попросил меня написать в анкете, что я украинец, фамилия-то моя как бы вполне украинская. В 1953 году, когда я учился на третьем курсе, отец народов скончался, и мой «пятый пункт» обрел свою истинную принадлежность. В школе я учил немецкий, который недолюбливал, и при смене школьного языка мог выбрать только итальянский или испанский. Я выбрал испанский, хотя до сих пор немного завидую выдающемуся итальянисту, моему другу, тоже инязовцу, Евгению Солоновичу. До поступления в институт я писал стихи, кое-что было опубликовано.
— Затрудняюсь назвать поэта, который был бы еще автором десяти пьес-либретто, не говоря уже о невиданном количестве переводов с испанского и английского. Как вы дошли до жизни такой?
— Понадобился, сподобился. Моему поколению переводчиков-шестидесятников пришлось изрядно потрудиться для заполнения огромных пустот. Особенно в испанистике, ведь на испанском говорят и пишут, помимо Испании, еще в двадцати странах, совершенно разных. Не все из того, что я перевел, опубликовано. Это, как правило, наиболее любимые вещи, переведенные по увлечению, не по заказу. До сих пор в столе пьеса Гарсиа Лорки «Марьяна Пинеда», вся проза Октавио Паса, стихи каталонца-авангардиста Сальвата-Папассейта, дюжина американских поэтов, книга американского поэта-чикано[1] Тино Вильянуэвы и ряд других текстов.
Что касается театра, то, кроме собственных пьес, это стихотворные пьесы-либретто «по мотивам», то есть, по сути, переводы беллетристики на язык сцены, когда подспудно пригодилась та же практика перевода. «Звезда и Смерть Хоакина Мурьеты» по мотивам драматической кантаты Неруды, о чем попросил Марк Захаров. «Монарх, Блудница и Монах» по «Фьоренце» Томаса Манна и «Эстетике Возрождения» Алексея Лосева, по просьбе композитора Александра Журбина. И по собственной просьбе — по «Блуждающим звездам» Шолом-Алейхема, «Снова на дне» — парафраз известной пьесы Горького, и стихотворная драмопись «Без Царя в голове» по «Городу Глупову», доныне суперсовременному произведению великого Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина.
Все это — русское слово, инструмент, заточенный долголетней практикой. Что в собственной поэзии, что в переводе, что в драматургии. Главное, чтобы слово знало свое место, было незаметным, особенно на сцене. По Льву Выготскому, это — «развоплощение материала формой». Дело труднодостижимое. Однажды причудился образ: вино в форме кувшина, а стекла не видно. В какой-то момент мои познания и навыки я свел в арт-проект «Trans/формы Павла Грушко», это — теория и практика художественного перевода как метод перевоплощения в разных жанрах искусства.
— Есть ли у вас слоганы о переводе?
— Ну, скажем, «быть, отсутствуя», «обман во спасение», «каждый перевод посильный», «облачение теней». Последний, заимствованный у Хулио Кортасара, стал названием антологии испанской и каталонской поэзии, изданной «Центром книги Рудомино», за которую в 2015-м я получил специальный диплом в номинации «Поэзия года».
— Что вы думаете о перепереводах?
— По-моему, чем их больше, тем лучше. Они на совести переводящего. Пусть о них судит главный рецензент, коим является Время, а не сиюминутные коллегии вроде совковых худсоветов при издательствах.
— Неруда считал вас лучшим своим переводчиком. Как вы к этому отнеслись?
— С удивлением, он ведь не знал русского языка. Должно быть, положился на суждения моих добрых друзей. А смутило опубликованное в «Литературной газете» мнение Константина Симонова. Вот оно: «Мне кажется, многое в Неруде я понял после того, как появились его стихи в переводах Павла Грушко, который дал почувствовать то в его лирике, чего не смогли передать другие переводчики». Другими-то были его друзья, именитые поэты того времени: Эренбург, Савич, Алигер, Кирсанов!
— А критические мнения о вас?
— В печати и в интернете не встречал. Но доносительства были. В самом начале моей карьеры — донос в ЦК партии известного переводчика Лорки о том, что я перевожу фашистских поэтов. Это было в 1957 году после моего первого творческого вечера в Библиотеке иностранной литературы. Хорошо, что об этом же запросили моего замечательного наставника Овадия Герцовича Савича, который вел тот вечер. Он разъяснил, что у молодого переводчика есть недоработки, но никаких фашистов на вечере он не читал. Обо всем этом я узнал много позже от Льва Осповата. Дело в том, что я прочитал мой перевод стихотворения «Букинистическая лавка» испанского поэта Хосе Марии Пемана, который во времена Франко был президентом испанской академии наук. Почему-то вспоминаются язвительные щедринские слова о том, что «донос — это общественная самозащита».
— Есть ли у вас книги избранных переводов?
— Упомянутая антология «Облачение теней». Это «Поэзия Пирамид» — поэты от Мексики до Панамы, «Облачение Бурь» — поэты стран Карибского бассейна, «Облачение Кордильер» — поэты Чили, Перу, Эквадора и Боливии, «Облачение Пампы» — поэты Аргентины, Уругвая и Бразилии. Успеть бы издать также антологию поэтов Англии и США.
— Есть ли у вас правительственные награды?
— Чего нет, того нет. Впрочем, не от тайного ли вожделения к ним придумалось однажды: «Жить без орденов — неординарно»?
— Какие особо любимые переводы вы бы назвали?
— А давайте подверстаем их к этому интервью, по примеру того, как это было сделано в «Иностранной литературе» в далеком 1970 году[2].
Луис де Гонгора-и-Арготе (1561–1627)
НА ХРИСТОВО РОЖДЕНИЕ
Повиснуть на кресте, раскинув длани,
лоб в терниях, кровоточащий бок,
во славу нашу выплатить оброк
страданьями — великое деянье!
Но и твое рождение — страданье,
там, где великий преподав урок,
откуда и куда нисходит Бог,
закут не застил крышей мирозданье!
Ужель сей подвиг не велик, Господь?
Отнюдь не тем, что холод побороть
смогло Дитя, приняв небес опеку, —
кровь проливать трудней! Не в этом суть:
стократ от человека к смерти путь
короче, чем от Бога к человеку!
Франсиско де Кеведо (1580–1645)
О КРАТКОСТИ ЖИЗНИ И О ТОМ, НАСКОЛЬКО НИЧТОЖНЫМ КАЖЕТСЯ ПРОЖИТОЕ
Кто скажет, что такое жизнь?.. Молчат!
Оглядываю лет моих пожитки,
истаяли времен счастливых слитки,
сгорели дни мои — остался чад.
Зачем сосуд часов моих почат?
Здоровье, возраст — тоньше тонкой нитки,
избыта жизнь, прожитое — в избытке,
в душе моей все бедствия кричат!
Вчера ушло, а Завтра не настало,
Сегодня мчать в Былое не устало.
Кто я?.. Дон Был, Дон Буду, Дон Истлел…
Вчера, Сегодня, Завтра, — в них едины
пеленки и посмертные холстины.
Наследовать успенье мой удел.
Федерико Гарсиа Лорка (1898–1936)
ПОЛЕ
Пепельный небосвод.
Платиновая олива.
И чернее смолы
опаленная нива.
Кровь пунцово спеклась
в свежей ране заката.
Будто бумага в ком —
бледное взгорье смято.
Ветер дорожную пыль
сносит в темные пади.
Мутные мчат ручьи,
спят озерные глади.
К серым сумеркам льнет
розовая прохлада.
С теньканьем бубенцов
возвращается стадо.
Свесил чигирь, отмолясь,
четки ковшей лениво.
Пепельный небосвод.
Платиновая олива.
Хорхе Луис Борхес (1899–1986)
ОСЛЕПШИЙ
Навечно он лишен земных обличий
и лиц, чьи не меняются черты,
нет близких улиц, все за три версты,
нет некогда бездонной сферы птичьей.
От книг ему остался только вид
того, что память — этот род забвенья —
удерживает в форме оглавления,
являя вместо смысла алфавит.
Неверный шаг — и падаешь куда-то,
от уровней различных спасу нет…
Так робким узником сонливых лет
живу я без рассвета и заката.
Сплошная ночь. И ни души. Лишь стих —
ваятель беспросветных дней моих.
Николас Гильен (1902–1989)
ЗА ГОРОДОМ
Я видел белого ягненка,
он был совсем еще дитя:
лежал он, кровью истекая,
копытцем землю колотя.
Под вечер, на лугу сыром,
он был костром…
Забыв про сон, плясали, пели
гуляки, споря и шутя.
Лишенный жизни, одинокий,
как одинокое дитя,
лежал в крови ягненок белый,
укрытый меркнущим руном,
и грусть округло коченела
в его глазах конечным сном…
Пабло Неруда (1904–1973)
БАСНЯ ПРО СИРЕНУ И ПЬЯНИЦ
Все эти сеньоры коротали время в таверне
когда совершенно нагая явилась она
они изрядно выпили и стали плевать на нее
она их не понимала она пришла из реки
это была сирена заблудившаяся в дороге
оскорбления струились по ее гладкому телу
а грязь налипала на ее золотые груди
она не умела плакать и поэтому не заплакала
не знала одежд и поэтому была нагая
они татуировали ее тлеющими пробками и окурками
и хохотали так что падали на пол таверны
а она молчала потому что говорить не умела
ее глаза были цвета далекой любви
а руки вытесаны из близнецов-топазов
а губы выточены из сиянья кораллов
и вот она выскользнула за двери
и едва нырнула в реку как стала чистой
сверкнула как белый голыш под дождем
и не оглядываясь опять поплыла
поплыла в никогда больше в небытие.
Октавио Пас (1914–1998)
ПРИМЕР
Бабочка порхала между автомобилями.
Мари Жози сказала: наверно, это Чжуан-цзы[3]
пролетом через Нью-Йорк.
Но бабочка
не знала, что она была бабочкой,
которой снилось, что она Чжуан-цзы,
или Чжуан-цзы,
которому снилось, что он бабочка.
Бабочку не снедали сомнения — она порхала.
Элисео Диего (1920–1994)
И ВОТ НАСТАЛА ВЕЧНОСТЬ В ПОНЕДЕЛЬНИК…
И вот настала Вечность в понедельник,
и день за ним почти утратил имя,
а третий день был вовсе упразднен.
Ни шорохов, ни плеска не осталось,
растаяло любимое лицо,
никто не явится, звать бесполезно.
К привычкам нашим Вечность безучастна,
что красный цвет, что синий, — все едино,
ей серое милее — дым и пепел.
Ты имя с датой выбьешь на граните,
а Вечность их заденет невзначай, —
и вот уже от скорби ни следа.
Но я не отпускаю понедельник,
тобою нарекаю день за ним
и кончиком горящей сигареты
пишу по мраку ночи здесь жил я.
Ричард Уилбер (1921–2017)
НА ИСХОДЕ ГОДА
Уже зима следит за смертью года,
и обжита неспешным снегом тьма,
и матовые замерли дома —
кристаллы света, сгустки кислорода,
застывшие пруды, где пленку льда
еще колеблет вязкая вода.
Опавшая листва под косогором,
прибитая к воде, вмерзает в лед,
чтоб извиваться зиму напролет,
подобно околдованным танцорам,
где каждый, в позе жалостной простерт,
тончайший — самому себе — офорт…
На кромке года впору отдышаться.
А мы в бессмертье ищем тайный ход.
Но рвется связь времен. Еще бы год,
хотя бы год!.. Гул радио-оваций
заносит новогодняя пурга.
Кричат колокола, молчат снега.
Это интервью подтвердило мое мнение о некоем самолюбовании Павла Грушко. Я обмолвился об этом, и он сказал: «Пожалуй, я этого не скрываю!».
Левап Окшург[4]
[1] Чикано — двуязычные (англ. и исп.) представители культуры и литературы мексикано-американского населения Юго-Запада США.
[2] «Иностранная литература»,1970, № 6. Имеется в виду «Маленькая антология на полях» (к статье Роберто Обрегона Моралеса о мексиканской литературе), в которой впервые на русском языке были опубликованы переводы П. Грушко из Рамона Лопеса Веларде, Карлоса Пельисера, Октавио Паса, Росарио Кастельянос и Хайме Сабинеса. (Прим. ред.)
[3] Чжуан-цзы (ок. 369–286 до н.э.) — древнекитайский философ, один из основателей даосизма. В известной притче в его трактате он рассказывает о том, как во сне ему привиделось, будто он — бабочка, и, проснувшись, он не мог понять: снилось ему, что он бабочка, или он — бабочка, которой снится он сам? (Прим. перев.).
[4] Левап Окшург — зеркальное отображение имени и фамилии Павла Грушко.
Согласившись, по просьбе журнала, взять интервью у этого одновременно поэта, драматурга и переводчика-испаниста, я не был уверен, что он согласится ответить на мои вопросы. Все-таки возраст, все-таки — кто я и кто он. Смелости мне придало его стихотворение «К вопросу», датированное 1971 годом:
Вопрос вопросов Почему?,
настырный пастырь поколений,
ты не даешь дремать уму,
спасая люд от лютой лени.
С тобою нам покоя нет,
бываешь горек ты и сладок,
ты нас наводишь на ответ,
ты — нож на горле у загадок.
Ты просишь нас изведать суть,
охотишься за складной речью.
Спроси меня о чем-нибудь.
Я как смогу тебе отвечу.
Ну, вот пусть и ответит, как сможет, решил я!
— Что привело вас в испанистику?
— Притом что к моменту поступления в иняз были свежи в памяти образ Дон Кихота, события Гражданской войны в Испании и то, что в довоенном 1940 году я отдыхал в «Артеке» с испанскими ребятами, реально привел меня в испанистику отец моего школьного товарища Петр Сергеевич Бычков. Он был парторгом иняза на Остоженке и понимал, что в 1950-м, все еще сталинском году, подростку с отчеством Моисеевич не просто будет куда-либо поступить. Он только деликатно попросил меня написать в анкете, что я украинец, фамилия-то моя как бы вполне украинская. В 1953 году, когда я учился на третьем курсе, отец народов скончался, и мой «пятый пункт» обрел свою истинную принадлежность. В школе я учил немецкий, который недолюбливал, и при смене школьного языка мог выбрать только итальянский или испанский. Я выбрал испанский, хотя до сих пор немного завидую выдающемуся итальянисту, моему другу, тоже инязовцу, Евгению Солоновичу. До поступления в институт я писал стихи, кое-что было опубликовано.
— Затрудняюсь назвать поэта, который был бы еще автором десяти пьес-либретто, не говоря уже о невиданном количестве переводов с испанского и английского. Как вы дошли до жизни такой?
— Понадобился, сподобился. Моему поколению переводчиков-шестидесятников пришлось изрядно потрудиться для заполнения огромных пустот. Особенно в испанистике, ведь на испанском говорят и пишут, помимо Испании, еще в двадцати странах, совершенно разных. Не все из того, что я перевел, опубликовано. Это, как правило, наиболее любимые вещи, переведенные по увлечению, не по заказу. До сих пор в столе пьеса Гарсиа Лорки «Марьяна Пинеда», вся проза Октавио Паса, стихи каталонца-авангардиста Сальвата-Папассейта, дюжина американских поэтов, книга американского поэта-чикано[1] Тино Вильянуэвы и ряд других текстов.
Что касается театра, то, кроме собственных пьес, это стихотворные пьесы-либретто «по мотивам», то есть, по сути, переводы беллетристики на язык сцены, когда подспудно пригодилась та же практика перевода. «Звезда и Смерть Хоакина Мурьеты» по мотивам драматической кантаты Неруды, о чем попросил Марк Захаров. «Монарх, Блудница и Монах» по «Фьоренце» Томаса Манна и «Эстетике Возрождения» Алексея Лосева, по просьбе композитора Александра Журбина. И по собственной просьбе — по «Блуждающим звездам» Шолом-Алейхема, «Снова на дне» — парафраз известной пьесы Горького, и стихотворная драмопись «Без Царя в голове» по «Городу Глупову», доныне суперсовременному произведению великого Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина.
Все это — русское слово, инструмент, заточенный долголетней практикой. Что в собственной поэзии, что в переводе, что в драматургии. Главное, чтобы слово знало свое место, было незаметным, особенно на сцене. По Льву Выготскому, это — «развоплощение материала формой». Дело труднодостижимое. Однажды причудился образ: вино в форме кувшина, а стекла не видно. В какой-то момент мои познания и навыки я свел в арт-проект «Trans/формы Павла Грушко», это — теория и практика художественного перевода как метод перевоплощения в разных жанрах искусства.
— Есть ли у вас слоганы о переводе?
— Ну, скажем, «быть, отсутствуя», «обман во спасение», «каждый перевод посильный», «облачение теней». Последний, заимствованный у Хулио Кортасара, стал названием антологии испанской и каталонской поэзии, изданной «Центром книги Рудомино», за которую в 2015-м я получил специальный диплом в номинации «Поэзия года».
— Что вы думаете о перепереводах?
— По-моему, чем их больше, тем лучше. Они на совести переводящего. Пусть о них судит главный рецензент, коим является Время, а не сиюминутные коллегии вроде совковых худсоветов при издательствах.
— Неруда считал вас лучшим своим переводчиком. Как вы к этому отнеслись?
— С удивлением, он ведь не знал русского языка. Должно быть, положился на суждения моих добрых друзей. А смутило опубликованное в «Литературной газете» мнение Константина Симонова. Вот оно: «Мне кажется, многое в Неруде я понял после того, как появились его стихи в переводах Павла Грушко, который дал почувствовать то в его лирике, чего не смогли передать другие переводчики». Другими-то были его друзья, именитые поэты того времени: Эренбург, Савич, Алигер, Кирсанов!
— А критические мнения о вас?
— В печати и в интернете не встречал. Но доносительства были. В самом начале моей карьеры — донос в ЦК партии известного переводчика Лорки о том, что я перевожу фашистских поэтов. Это было в 1957 году после моего первого творческого вечера в Библиотеке иностранной литературы. Хорошо, что об этом же запросили моего замечательного наставника Овадия Герцовича Савича, который вел тот вечер. Он разъяснил, что у молодого переводчика есть недоработки, но никаких фашистов на вечере он не читал. Обо всем этом я узнал много позже от Льва Осповата. Дело в том, что я прочитал мой перевод стихотворения «Букинистическая лавка» испанского поэта Хосе Марии Пемана, который во времена Франко был президентом испанской академии наук. Почему-то вспоминаются язвительные щедринские слова о том, что «донос — это общественная самозащита».
— Есть ли у вас книги избранных переводов?
— Упомянутая антология «Облачение теней». Это «Поэзия Пирамид» — поэты от Мексики до Панамы, «Облачение Бурь» — поэты стран Карибского бассейна, «Облачение Кордильер» — поэты Чили, Перу, Эквадора и Боливии, «Облачение Пампы» — поэты Аргентины, Уругвая и Бразилии. Успеть бы издать также антологию поэтов Англии и США.
— Есть ли у вас правительственные награды?
— Чего нет, того нет. Впрочем, не от тайного ли вожделения к ним придумалось однажды: «Жить без орденов — неординарно»?
— Какие особо любимые переводы вы бы назвали?
— А давайте подверстаем их к этому интервью, по примеру того, как это было сделано в «Иностранной литературе» в далеком 1970 году[2].
Луис де Гонгора-и-Арготе (1561–1627)
НА ХРИСТОВО РОЖДЕНИЕ
Повиснуть на кресте, раскинув длани,
лоб в терниях, кровоточащий бок,
во славу нашу выплатить оброк
страданьями — великое деянье!
Но и твое рождение — страданье,
там, где великий преподав урок,
откуда и куда нисходит Бог,
закут не застил крышей мирозданье!
Ужель сей подвиг не велик, Господь?
Отнюдь не тем, что холод побороть
смогло Дитя, приняв небес опеку, —
кровь проливать трудней! Не в этом суть:
стократ от человека к смерти путь
короче, чем от Бога к человеку!
Франсиско де Кеведо (1580–1645)
О КРАТКОСТИ ЖИЗНИ И О ТОМ, НАСКОЛЬКО НИЧТОЖНЫМ КАЖЕТСЯ ПРОЖИТОЕ
Кто скажет, что такое жизнь?.. Молчат!
Оглядываю лет моих пожитки,
истаяли времен счастливых слитки,
сгорели дни мои — остался чад.
Зачем сосуд часов моих почат?
Здоровье, возраст — тоньше тонкой нитки,
избыта жизнь, прожитое — в избытке,
в душе моей все бедствия кричат!
Вчера ушло, а Завтра не настало,
Сегодня мчать в Былое не устало.
Кто я?.. Дон Был, Дон Буду, Дон Истлел…
Вчера, Сегодня, Завтра, — в них едины
пеленки и посмертные холстины.
Наследовать успенье мой удел.
Федерико Гарсиа Лорка (1898–1936)
ПОЛЕ
Пепельный небосвод.
Платиновая олива.
И чернее смолы
опаленная нива.
Кровь пунцово спеклась
в свежей ране заката.
Будто бумага в ком —
бледное взгорье смято.
Ветер дорожную пыль
сносит в темные пади.
Мутные мчат ручьи,
спят озерные глади.
К серым сумеркам льнет
розовая прохлада.
С теньканьем бубенцов
возвращается стадо.
Свесил чигирь, отмолясь,
четки ковшей лениво.
Пепельный небосвод.
Платиновая олива.
Хорхе Луис Борхес (1899–1986)
ОСЛЕПШИЙ
Навечно он лишен земных обличий
и лиц, чьи не меняются черты,
нет близких улиц, все за три версты,
нет некогда бездонной сферы птичьей.
От книг ему остался только вид
того, что память — этот род забвенья —
удерживает в форме оглавления,
являя вместо смысла алфавит.
Неверный шаг — и падаешь куда-то,
от уровней различных спасу нет…
Так робким узником сонливых лет
живу я без рассвета и заката.
Сплошная ночь. И ни души. Лишь стих —
ваятель беспросветных дней моих.
Николас Гильен (1902–1989)
ЗА ГОРОДОМ
Я видел белого ягненка,
он был совсем еще дитя:
лежал он, кровью истекая,
копытцем землю колотя.
Под вечер, на лугу сыром,
он был костром…
Забыв про сон, плясали, пели
гуляки, споря и шутя.
Лишенный жизни, одинокий,
как одинокое дитя,
лежал в крови ягненок белый,
укрытый меркнущим руном,
и грусть округло коченела
в его глазах конечным сном…
Пабло Неруда (1904–1973)
БАСНЯ ПРО СИРЕНУ И ПЬЯНИЦ
Все эти сеньоры коротали время в таверне
когда совершенно нагая явилась она
они изрядно выпили и стали плевать на нее
она их не понимала она пришла из реки
это была сирена заблудившаяся в дороге
оскорбления струились по ее гладкому телу
а грязь налипала на ее золотые груди
она не умела плакать и поэтому не заплакала
не знала одежд и поэтому была нагая
они татуировали ее тлеющими пробками и окурками
и хохотали так что падали на пол таверны
а она молчала потому что говорить не умела
ее глаза были цвета далекой любви
а руки вытесаны из близнецов-топазов
а губы выточены из сиянья кораллов
и вот она выскользнула за двери
и едва нырнула в реку как стала чистой
сверкнула как белый голыш под дождем
и не оглядываясь опять поплыла
поплыла в никогда больше в небытие.
Октавио Пас (1914–1998)
ПРИМЕР
Бабочка порхала между автомобилями.
Мари Жози сказала: наверно, это Чжуан-цзы[3]
пролетом через Нью-Йорк.
Но бабочка
не знала, что она была бабочкой,
которой снилось, что она Чжуан-цзы,
или Чжуан-цзы,
которому снилось, что он бабочка.
Бабочку не снедали сомнения — она порхала.
Элисео Диего (1920–1994)
И ВОТ НАСТАЛА ВЕЧНОСТЬ В ПОНЕДЕЛЬНИК…
И вот настала Вечность в понедельник,
и день за ним почти утратил имя,
а третий день был вовсе упразднен.
Ни шорохов, ни плеска не осталось,
растаяло любимое лицо,
никто не явится, звать бесполезно.
К привычкам нашим Вечность безучастна,
что красный цвет, что синий, — все едино,
ей серое милее — дым и пепел.
Ты имя с датой выбьешь на граните,
а Вечность их заденет невзначай, —
и вот уже от скорби ни следа.
Но я не отпускаю понедельник,
тобою нарекаю день за ним
и кончиком горящей сигареты
пишу по мраку ночи здесь жил я.
Ричард Уилбер (1921–2017)
НА ИСХОДЕ ГОДА
Уже зима следит за смертью года,
и обжита неспешным снегом тьма,
и матовые замерли дома —
кристаллы света, сгустки кислорода,
застывшие пруды, где пленку льда
еще колеблет вязкая вода.
Опавшая листва под косогором,
прибитая к воде, вмерзает в лед,
чтоб извиваться зиму напролет,
подобно околдованным танцорам,
где каждый, в позе жалостной простерт,
тончайший — самому себе — офорт…
На кромке года впору отдышаться.
А мы в бессмертье ищем тайный ход.
Но рвется связь времен. Еще бы год,
хотя бы год!.. Гул радио-оваций
заносит новогодняя пурга.
Кричат колокола, молчат снега.
Это интервью подтвердило мое мнение о некоем самолюбовании Павла Грушко. Я обмолвился об этом, и он сказал: «Пожалуй, я этого не скрываю!».
Левап Окшург[4]
[1] Чикано — двуязычные (англ. и исп.) представители культуры и литературы мексикано-американского населения Юго-Запада США.
[2] «Иностранная литература»,1970, № 6. Имеется в виду «Маленькая антология на полях» (к статье Роберто Обрегона Моралеса о мексиканской литературе), в которой впервые на русском языке были опубликованы переводы П. Грушко из Рамона Лопеса Веларде, Карлоса Пельисера, Октавио Паса, Росарио Кастельянос и Хайме Сабинеса. (Прим. ред.)
[3] Чжуан-цзы (ок. 369–286 до н.э.) — древнекитайский философ, один из основателей даосизма. В известной притче в его трактате он рассказывает о том, как во сне ему привиделось, будто он — бабочка, и, проснувшись, он не мог понять: снилось ему, что он бабочка, или он — бабочка, которой снится он сам? (Прим. перев.).
[4] Левап Окшург — зеркальное отображение имени и фамилии Павла Грушко.