Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 2021
Глава IV. Эдгар По
В это время новый предмет приковал к себе внимание Бодлера и заполнил его жизнь. Нетрудно догадаться, что я имею в виду Эдгара По, с чьими сочинениями он познакомился по переводам г-жи Адель Мёнье[1], опубликованным в разных периодических изданиях. С самых первых строк он преисполнился восхищения этим неизвестным гением, в котором нашел так много родственных черт. Мне редко случалось видеть зачарованность столь полную, столь мгновенную, столь абсолютную. Всякому, кого он встречал на улице, в кафе или в типографии, утром или вечером, он задавал вопрос: «Знаете ли вы Эдгара По?»[2] И в зависимости от ответа либо делился своими восторгами, либо забрасывал собеседника вопросами.
Однажды вечером, устав постоянно слышать это новое имя, звучавшее назойливо, точно жужжание мухи, я спросил в свой черед: «Да кто такой этот Эдгар По?»
В ответ на этот прямой вопрос Бодлер пересказал или, точнее, продекламировал мне рассказ «Черный кот», который он знал наизусть, как хорошо выученный урок, и который в этом импровизированном переводе произвел на меня сильное впечатление.
С тех пор Бодлер занимался Эдгаром По беспрестанно. Ничто другое его не интересовало. Всякого, кто по праву или без оного считался сведущим в английской и американской литературе, он подвергал самому настоящему допросу с пристрастием. Он забрасывал иностранных книгопродавцев заказами и просьбами предоставить сведения о разных изданиях сочинений своего любимого автора, о котором иные из этих людей никогда и не слыхивали. Я не раз был свидетелем приступов ярости, которые вызывали у него книгопродавцы, признававшиеся, что не знают ни Эдгара По, ни его сочинений, или пересказывавшие разные выдумки. Как можно жить, не зная во всех подробностях жизни и творчества По?
Однажды я отправился вместе с Бодлером в одну гостиницу на бульваре Капуцинок, где, как ему стало известно, остановился американский литератор, якобы знакомый с По. Мы застали его в рубашке и подштанниках перед целым морем обуви, которую он примерял с помощью сапожника. Впрочем, Бодлера это не остановило: между парой ботинок и парой открытых башмаков американец против воли принужден был отвечать на заданные вопросы. Мнение его об авторе «Черного кота» оказалось нелестным. Помню, в частности, его слова о том, что г-н По — человек со странностями, а беседа его совершенно не consequioutive[3]. На лестнице Бодлер воскликнул, яростно нахлобучивая шляпу: «Это самый заурядный янки!»
Несколько дней спустя я уже знал, за что Бодлер ненавидит г-на Руфуса Гризвольда, хулителя По, и за что любит Уиллиса, его поклонника, и миссис Климс, его ангела-хранителя[4]. Все друзья Бодлера обязаны были обнаруживать знакомство с малейшими деталями биографии его героя, и он злился, если кто-то не умел понять с полуслова комический намек, аллюзию, остроту. Впрочем, в качестве собеседника годился и первый встречный. Бодлер, как и все писатели, привыкшие обсуждать свои сюжеты и обговаривать их в беседе, был в отношении слушателей не слишком притязателен. Официант в кафе, если только он знал английский, обязан был высказать свое мнение по поводу какого-нибудь слова, устойчивого выражения, понятия, почерпнутого из арго. Долгое время Бодлер пользовался советами хозяина английского питейного заведения на улице Риволи, куда он ходил пить виски и читать «Панч» в обществе грумов из предместья Сент-Оноре.
Все это было бы смешно, если бы не результат. Бодлер знал, что делает, когда разговаривал вот так с самыми разными людьми, от литератора до бакалейщика. Противоречия служили ему гимнастикой для ума. Из путешествия в Индию он вернулся с недурным знанием английского языка. Но для того чтобы переводить автора такого тонкого и такого современного, как По, нужно было знать куда больше, чем литературный английский. Свою холодную, бесстрастную иронию По выражает в недоговоренностях, двусмысленностях, игре слов, намеках на мелкие подробности ежедневной жизни и популярные шутки, более понятные слуге или мелкому торговцу, нежели академику.
В ту пору, когда Бодлер публиковал в «Монитёре» «Приключения Гордона Пима» — третий том его переводов из По (1858)[5], — он обходил таверны и табльдоты в поисках английского моряка, который мог бы растолковать ему точное значение корабельных терминов. Однажды, видя, как он ломает голову над какой-то деталью навигации, я имел несчастье пошутить над его стремлением к точности.
— Да? — сказал он, подняв голову. — А люди, которые будут читать, сверяясь с картой?
Я до сих пор вижу его взгляд, исполненный презрения и ярости, который как бы говорил: «Неужели вы не понимаете, что все написанное мною должно быть безупречно и что я не должен давать повода для критики не только литератору, но и матросу?»
Признаюсь, что в тот день я не смог удержаться от смеха, воображая себе подписчика «Монитёра», который будет читать газету, водя пальцем по странице атласа.
А между тем я был неправ, а Бодлер — прав. Только такой дотошностью, такой тщательностью, таким упорством можно придать произведению окончательное совершенство. Именно благодаря этим неустанным стараниям перевод Эдгара По удостоился величайшей награды, на какую только может рассчитывать труд такого рода, — он укоренил иностранного автора в своей родной литературе и заслужил одобрение его соотечественников. В самом деле, этот перевод имел большой успех в Англии, и Бодлеру это очень помогло в пору публикации сборника его стихотворений. Газета «Зритель» в очень проницательной и очень хвалебной статье о «Цветах Зла»[6] представила Бодлера английской публике как автора, уже известного своими «восхитительными» переводами и основательными критическими статьями об американских и английских писателях[7]. А совсем недавно редактор одного лондонского журнала, обозревая последние произведения английской поэзии, назвал Бодлера главой школы, влияние которой ощущается даже за пределами его отечества.
Этим объемистым трудом, включающим пять томов убористого текста, Бодлер доказал свое прилежание и проницательность своего ума; кроме того, он оправдал свой метод. В другом месте, рассказывая о Жераре де Нервале[8], я уже писал о стойкой привычке некоторых писателей носиться со своими сюжетами, обговаривать их, испекать, если можно так сказать, во всех печах, отдавать их на суд великих и малых, ученых и неученых. Так же действовал и Бодлер: этим объясняется и небольшое число его сочинений, и их совершенство. Бодлер работал, как денди[9]. Никто бы не назвал его трудолюбцем. Он любил труд как искусство, но ненавидел труд-функцию. Я слышал, как люди, плохо знавшие Бодлера или узнавшие его слишком поздно, удивлялись, что «с таким большим талантом» он не зарабатывал много денег. Так мог сказать только тот, кто совершенно его не понимал. Хотя довольно долго Бодлер выказывал намерение обогатиться своим трудом и даже уверенность в этом, он был человеком слишком тонким и слишком уважающим самого себя, чтобы сделаться money—making author[10]. Он больше, чем кто бы то ни было, рассуждал в юности о том, что к концу недели ему требуются полторы тысячи франков и он наверняка заработает их за три дня, а также о прочих чудесах ловкости и быстроты. То было, если угодно, юношеское бахвальство; или, вернее сказать, то был способ подстегнуть самого себя и придать себе большую уверенность. Позже, дожив до того возраста, когда человек начинает судить более здраво о своих силах и своем гении, он пришел к предположениям менее фантастическим. Будущность, которую он себе прочил, была роль автора, который пишет мало, а просит за свои творения очень много. В реальности Бодлер работал медленно и неровно, по двадцать раз переделывал одни и те же места, несколько часов подряд ссорился сам с собой по поводу какого-нибудь слова и бросал работу посередине страницы, чтобы, как я уже сказал, испечь свою мысль в печи фланирования и беседы. В этом было что-то похожее на молельные машины японских священников: эти служители божии привязывают писаную молитву к механическому колесу и отправляются на прогулку, а машина тем временем трудится за них и сообщает божеству их мольбы и признания в любви. Бодлер, поклонник тайны, верил, возможно, что нечто подобное происходит и в человеческом уме. Быть может, он предполагал, что мозг способен порой производить полезную работу без участия воли. Он мог вспомнить в доказательство этого мнения некоторые явления, связанные со сном, — неоднократно повторявшиеся случаи, когда ученые или ораторы, проснувшись утром, обнаруживали, что каким-то чудом отыскали ответ на те вопросы, которые накануне вечером казались им неразрешимыми. Одним словом, фланирование (медлительность, неровность) было для Бодлера условием безупречности и потребностью натуры. Он это доказал в первую очередь работой над переводом Эдгара По, к которому готовился четыре года, прежде чем взялся за перо. Эти четыре года он потратил на то, чтобы выслушивать советы, производить разыскания, усовершенствовать знание английского языка и все сильнее проникаться духом переводимого автора.
Первым серьезным плодом всей этой подготовки стала статья «Эдгар Аллан По, его жизнь и творчество», которая впервые появилась в «Парижском журнале»[11], а затем, исправленная и обогащенная новыми сведениями, послужила предисловием к двум выпускам «Необыкновенных историй»[12]. А в 1855 году перевод «Рассказов» начал регулярно печататься в газете «Страна»[13]. В этом году Бодлер решил нелегкую задачу — писать по одному фельетону в день. Фельетон, по правде сказать, состоял всего из шести колонок, поскольку на двух первых страницах «Страна» помещала оригинальные романы, и только третью отводила переводам, смеси и проч. Дело, однако, не становилось от этого легче, ведь перевод рассказанный или задуманный отделяет от перевода написанного, да вдобавок для газеты, требующей величайшей пунктуальности, огромная дистанция. Бодлер не покладая рук старался выиграть пари, заключенное с самим собой. Чтобы не тратить время на открывание двери и на докучные недоразумения, он оставлял ключ в замке и, не отрываясь от работы, принимал людей порой очень назойливых и очень нескромных, не давая себе даже труда их выпроводить, так что они в конце концов ретировались сами, не в силах долее выносить его молчание, рассеянность и скрип пера, бегущего по бумаге. Нередко, приходя повидать Бодлера поздно вечером, я обнаруживал в углу комнаты дремлющего посыльного из типографии, пришедшего либо за рукописью, либо за гранками; порой ожидание затягивалось надолго.
Текст, напечатанный в газете, послужил гранками для книги. Каждую из колонок фельетона, аккуратно вырезанную, Бодлер приклеивал на большой лист бурой бумаги, поля которой очень скоро покрывались исправлениями. Рукопись, изготовленная таким образом и помещенная в большую папку из зеленого картона, долго странствовала по Парижу, делая остановки у самых разных издателей: у Леку, у Ашетта и проч. — до тех пор, пока не встала на якорь в заведении Мишеля Леви на Вивьеновой улице[14]. Поправки Бодлер неукоснительно вносил и в каждый новый тираж, не обращая внимания на протесты издателя.
Как и все поэты, которых забота о просодии заставляет с величайшей тщательностью следить за любыми опечатками, Бодлер подходил особенно ответственно к чтению гранок. При виде типографской ошибки он впадал в бешенство и лишался сна. Всякая неудовлетворительная страница гранок отсылалась назад в типографию, испещренная зачеркиваниями, подчеркиваниями, гневными выговорами и многословными отповедями, которые были начертаны яростной рукой и пестрели восклицательными знаками. Бодлер знал наизусть имена типографских рабочих, которые метранпажи записывали в верхнем углу гранок, и осыпал бедолаг проклятиями всякий раз, когда был недоволен их работой. В некоторых типографиях набором занимались женщины; легкомыслие и невежество участниц этих женских бригад возмущало Бодлера особенно сильно. Имена девиц и замужних женщин в сочетании с неистовой бранью производили впечатление самое комическое. «Узнаю руку Анны! Узнаю руку Урсулы! Ну и дрянь эта Гортензия! От этой сучки Пульхерии ничего другого ожидать не приходится!» и проч., и проч. В то время, когда печатался второй том «Необыкновенных историй», Бодлер на месяц переселился в Корбей, чтобы быть поближе к типографии Крете, где книгу набирали; тамошние рабочие наверняка надолго запомнили этого автора.
В конечном счете эта тщательность, эта страсть к исправлениям, доставлявшая столько мучений издателям, пошла на пользу книге и сообщила ей то совершенство, которое служит залогом долговечности.
Здесь не место распространяться о достоинствах переводов Шарля Бодлера, признанных классическими и непогрешимыми. Автор сумел стать свободным и блистательным, как само воображение, несмотря на бесконечные трудности, встающие перед переводчиком с одного языка на другой; он сумел быть изящным, танцуя, как говорил Бальзак, с кандалами на ногах.
Что до меня, то, читая эту прозу, столь прозрачную, столь гибкую, столь легкую, я с трудом могу удержаться от мысли, что По только выиграл от этого переложения; точно так же как порой утверждают, что Гофман многим обязан элегантному стилю своего переводчика г-на Лёве-Веймара[15]. Чтобы добиться такого результата, требовалась, помимо превосходного таланта, еще и редкая способность сочувствовать переводимому писателю; это сочувствие, живое и страстное, ощущается на каждой странице бодлеровского перевода. Какая преданность своему автору! Какое красноречивое выступление в защиту несчастного, непризнанного, порой даже презираемого гения представляют собой два предисловия, носящие названия «Эдгар По, его жизнь и творчество» и «Новые заметки об Эдгаре По»! Бодлер сжился с переводимым автором так сильно, что проникся всеми его симпатиями и антипатиями. Поистине, в бодлеровской oratio pro poëta[16] столько страсти, что, должно быть, сам По не возражал бы так резко своим противникам и гонителям, не выказывал бы столько нежности к г-же Климс, своей благодетельнице, и г-же Френси Осгуд[17], своему другу.
Переселив Эдгара По на французскую почву, Бодлер, как выразился один критик-поэт, прибавил еще одну клавишу к клавиатуре наших восторгов — и наших наслаждений[18].
[1] Правильно Изабель; 27 января 1847 г. в газете «Мирная демократия» был опубликован в ее переводе рассказ Э. А. По «Черный кот».
[2] Отсылка к литературному анекдоту о Лафонтене, который, прочтя впервые библейскую «Книгу пророка Варуха», пришел в такой восторг, что спрашивал у всех, с кем встречался: «Знаете ли вы Варуха?» Ср. у Асселино в тексте, публикуемом под названием «Заметки о Бодлере»: «Вдохновленный открытием гения ни на кого не похожего, Б[одлер] принялся рассказывать о По всем и каждому. Для него Эдгар По стал ушами Мидаса и книгой Варуха».
[3] Последовательная (искаж. англ.).
[4] Американский литератор Руфус Уилмот Гризвольд (1815–1857), при жизни Эдгара По его соперник в литературе и в личной жизни, после смерти По создал ему репутацию безумца, алкоголика и наркомана. Натаниэль Паркер Уиллис (1806–1857) — американский литератор и издатель, вступивший после смерти По в полемику с Гризвольдом и попытавший защитить его честное имя. Мария Клемм (Clemm; 1790–1871), а не Климс (Cleems), как у Асселино, — тетка По и мать его жены Вирджинии, неизменно помогавшая писателю в сложных жизненных обстоятельствах.
[5] В общей сложности Бодлер опубликовал пять томов переводов из По: помимо названной книги это были «Необыкновенные истории» (1856), «Новые необыкновенные истории» (1857), «Эврика» (1864) и «Истории гротескные и серьезные» (1865).
[6] 6 сентября 1862 г. (Прим. автора.) Автором статьи в газете «Spectator» был А. Ч. Суинберн.
[7] Автор статьи, естественно, сопоставил переводы По с разбором «Исповеди курильщика опиума» де Квинси в книге Бодлера «Искусственный рай», опубликованной незадолго до второго издания «Цветов Зла». Именно это второе издание, судя по дате, и стало предметом статьи в «Зрителе» (Прим. автора.)
[8] Имеется в виду статья Асселино о Нервале, опубликованная в «Фантастическом журнале» (Revue fantaisiste) 15 сентября 1861 г.
[9] Бодлер часто употреблял слово денди в разговорах и в сочинениях, трактуя его на свой лад — как фигуру героическую и грандиозную. Денди в его понимании был человек безупречный, абсолютно независимый, подчиняющийся только самому себе, царящий над миром и его презирающий. Писатель-денди, — это такой писатель, который пренебрегает мнением окружающих и думает только о красоте, да и то понимаемой очень своеобразно. Слово «денди» часто повторяется в рукописных заметках Бодлера, из которых я уже приводил некоторые строки. Вверху одного листа читаем: «Превосходство денди. Что такое дендизм?» К несчастью, больше на этом листе ничего нет. Но ответ можно составить из разрозненных заметок Бодлера на различные темы. Например: «Денди — король мира»; «Женщина — противоположность денди, поскольку она естественна, то есть вульгарна»; «Денди не делает ровно ничего; он презирает любую должность. Можно ли вообразить денди, обращающего к народу какие бы то ни было речи, кроме издевательских?» и проч. Итак, дендизмом в литературе следует считать полную противоположность буквоедству, педантизму и трудолюбию. В задуманной книге под незамысловатым названием «Размышления о некоторых из моих современников» Бодлер намеревался посвятить отдельную главу денди-литераторам. К их числу он относил Шатобриана, маркиза де Кюстина, Поля де Молена (военного и писателя), г-на Барбе д’Оревийи и проч., и проч. (Прим. автора.) Асселино забыл упомянуть главу «Денди» из статьи «Поэт современной жизни» (1863), где Бодлер подробно разъяснил свое понимание дендизма. Что же касается цикла из девяти статей под общим названием «Размышления о некоторых из моих современников», он был опубликован в «Фантастическом журнале» с 15 июня по 15 августа 1861 г. Статья о Поле де Молене (1821–1862) в цикл не вошла и появилась 20 марта 1862 г. в «Анекдотическом журнале»; Астольфу де Кюстину как романисту, «чей дендизм доходит до идеала небрежности», Бодлер посвятил несколько строк в статье о «Госпоже Бовари» (1857).
[10] Автор, зарабатывающий деньги (англ.).
[11] В «Revue de Paris» в марте и апреле 1852 г.
[12] Для большей точности я должен отметить, что первый свой переводческий опыт, «Месмерическое откровение», Бодлер опубликовал в 1848 г. (15 июля в газете «Свобода мысли»); перевод предварен двухстраничной вступительной заметкой, любопытной тем, что там откровенно изложена знаменитая бодлеровская теория удивительности. Приведу здесь несколько строк из этой заметки: «В последнее время идет много разговоров об Эдгаре По… Слава его вместе с томом новелл пересекла океан. По удивил, удивил более, чем взволновал или восхитил. Такова судьба всех романистов, которые действуют, лишь опираясь на метод, созданный ими самими и являющийся непосредственным следствием их темперамента.
Все эти люди с неустанным упорством и чистосердечием снимают отпечаток с природы, чистой природы — какой же? Их собственной. По этой причине они, как правило, оказываются куда более удивительными и оригинальными, чем простые фантазеры, совершенно лишенные философического ума, которые нагромождают и нанизывают события, не умея ни классифицировать происходящее, ни объяснить его таинственный смысл. Я сказал, что они удивительны; скажу больше: чаще всего они и рассказывают об удивительном…» (Прим. автора.)
[13] На самом деле «Необыкновенные истории» и «Новые необыкновенные истории» печатались в газете «Le Pays» с 25 июля 1854 г. по 20 апреля 1855 г.
[14] C Мишелем Леви (1821–1875) Бодлер сотрудничал с 1846 г., когда издал у него свою книгу «Салон 1846 года»; в дальнейшем Леви выпустил не только бодлеровские переводы из Эдгара По, но и посмертное четырехтомное собрание сочинений поэта (1868–1869).
[15] Франсуа-Адольф Лёве-Веймар (1801–1854) выпустил 20-томное полное собрание сочинений Гофмана в 1829–1837 гг. у парижского издателя Рандюэля.
[16] Речь в защиту поэта (лат.) — название речи Цицерона о поэте Архии.
[17] Американскую поэтессу Френсис Сарджент Осгуд (1811–1850) связывали с Эдгаром По платонические любовные узы.
[18] Под критиком-поэтом подразумевается Теофиль Готье, написавший в своем предисловии к «Цветам Зла» (издание 1868 г.), что Бодлер переселил Эдгара По на французскую почву. Однако образ прибавленной клавиши принадлежит самому Асселино, который впервые употребил его в своей «Литературной хронике», опубликованной в мае 1858 г. в «Revue française» и содержащей восторженный отзыв о «Приключениях Артура Гордона Пима».