Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 2021
Хоть я и написал биографию Бодлера, я еще многое мог бы о нем рассказать[1].
В этой биографии, сочиненной, можно сказать, на следующий день после его смерти, я старательно избегал любых анекдотов, поскольку не желал доставлять поживу мелким газетам. Я хотел, насколько возможно, задать тон первым статьям о Бодлере и стремился, чтобы тон этот был уважительным и скромным. Итак, я написал не более чем биографию таланта и ума. Однако среди моих частных воспоминаний есть такие, какие помогают судить о человеке и проливают свет на его жизнь. Пожалуй, настало время их собрать. Я постараюсь следовать тому порядку, в каком составлена опубликованная биография.
Я впервые увидел Бодлера в Лувре на выставке 1845 года; он пришел вместе с Эмилем Деруа[2], который и представил нас друг другу[3]. Бодлер должен был написать очерк о салоне, я тоже; мы вместе рассматривали экспонаты. Он был в том же черном наряде, который носил много лет: очень длинный жилет, фрак с рыбьим хвостом[4], узкие панталоны, а поверх всего мешковатое пальто из грубой шерсти, тайна которого была известна ему одному[5]. По выходе из Лувра он повел меня в винную лавку на улице Карусели, где выпивали рабочие и ямщик в придворной ливрее; предполагалось, что мы станем сочинять там наши очерки о салоне. Бодлер спросил белого вина, сухарей и новые трубки. Так он пускал в ход свою теорию удивительности. Я заметил, что он искоса посматривает на меня, чтобы увидеть, какое действие произвело на меня его предложение писать в кабаке. Понятно, что я и глазом не повел. Тем не менее назавтра он сказал Надару[6], что глубоко меня скандализировал. Назавтра мы вновь встретились в Салоне, но уже без Деруа. По выходе из музея мы отправились в кафе Ламблена: снова белое вино и сухари. Бодлер простился со мной и пошел домой работать; перед уходом он дал мне свой адрес, и мы расстались почти друзьями.
Тем же летом 1845 года, однажды вечером во время антракта в «Одеоне» я встретил его в кафе Табуре. Он с самой изысканной учтивостью спросил позволения угостить меня тем вином, которое пил сам. Подобные церемонии между товарищами-литераторами — превосходный способ удивить! После кафе он пригласил меня к себе («Знаете, как бы вы сейчас поступили, если бы хотели сделать мне большое удовольствие?..»). Мы зашли в лавку за белым вином, наняли кабриолет и отправились на остров Святого Людовика, в особняк Пимодана (Анжуйская набережная, 17)[7]. «Вас удивляет, — едучи[8] сказал мне Бодлер, — что я живу в таком квартале?» — «Нисколько! Напротив, я нахожу это совершенно естественным». Квартира его была на четвертом этаже, подниматься туда приходилось по деревянной винтовой лестнице, устроенной некогда для слуг. Бодлер, шедший впереди меня, останавливался на каждом этаже, бросал на меня инквизиторский взгляд и спрашивал: «Вас удивляет такая лестница?..» Поскольку я уже понял, в чем тут дело, то, покажи он мне гиппогрифа или птицу Рух, я бы сказал им без всякого удивления: «Здравствуйте, сударь». В книге я описал по памяти комнату Бодлера, но забыл упомянуть, что на стенах сразу в нескольких местах из часов выскакивали кукушки[9]. «Вы удивлены?» — «Я? Ни в малейшей степени. Я уже видел это у Карла Пятого»[10]. Мы завели разговор о поэзии. Он прочел мне несколько своих стихотворений, среди прочих то, которое начинается со слов «Я люблю тебя так, как ночной небосвод…»; оно потом вошло в «Цветы Зла». Бодлер забавлялся в это время сочинением безумных стихов. В них видна его любовь к маскам и к перевоплощению, заставлявшая сочинять стихи религиозные, военные и проч. Одно из них он мне прочел в тот вечер. В нем выражалась горечь любовника, чью любовницу на его глазах насилует целая армия[11]. Участие принимали драгуны, артиллеристы, тамбурмажоры и даже инвалиды. Думаю, что Луи Менар[12] до сих пор помнит это сочинение наизусть. В тот вечер Бодлер рассказал мне о своем восхищении Банвилем и его «Кариатидами»[13]. После этого довольно долгое время я встречался с Бодлером только изредка: на бульварах, на улицах, у Надара.
С 1846 по 1849 год я видел его от случая к случаю: один раз на бульваре, один раз в Лувре, один раз в кафе Латинского квартала в обществе Мюрже, Деруа, Фошери[14] и проч. В другой раз я сопроводил его к Арсену Уссе[15] на улицу Бона. Примерно тогда же он признался мне, что собирается написать водевиль. «Поэт должен уметь все», — сказал он. Затем в 1850 (или в 1851?) году я лестно отозвался о нем в одной статье, и он явился разыскивать меня в «Диван Лепеллетье»[16], где меня, впрочем, в тот вечер не было. Мне это тем более польстило, что заметка моя явно того не стоила. Более того, я даже не помню, ни чему она была посвящена, ни где напечатана. Он спросил мой адрес и через несколько дней побывал у меня.
С того дня началась наша дружба. Я в ту пору переехал с Савойской улицы и вид имел очень жалкий. У меня было много долгов и мало мебели. Семейство мое держало меня на голодном пайке. Жил я на шестом этаже в отвратительной комнатенке, подходящей для слуги или рабочего, мрачной, пустой и вдобавок под самой крышей. Бодлер стал приходить ко мне, сначала часто, а потом почти ежедневно. Он и сам вел в то время существование весьма скудное. Не помню, где он тогда жил. Говорят, его видели в блузе и с непокрытой головой на внешних бульварах в районе Монмартра. Я сам однажды вечером встретил его на улице Колонн в матросской куртке; он курил новую глиняную трубку. В ту пору он носил красные галстуки. Незадолго до того я вновь встретился с ним у Надара; там был Маласси[17], которого я видел впервые в жизни. Разговор шел длинный и забавный. Надар и Бодлер заспорили о политике и о Ж. де Местре (которого Надар, заметим в скобках, по собственному признанию не читал). «Но, — говорил он, — в моем кругу все прекрасно знают, кто такой Ж. де Местр!» Бодлер, лежавший на диване (дело происходило на улице Ларошфуко), приподнялся на руках и сразил Надара убийственным вопросом: «А ты читал опровержение системы Локка?» — «Нет», — отвечал Надар, смутившись. «Так о чем мы говорим?!» — и Бодлер вновь улегся, повернувшись ко всем спиной[18]. Я и позже не раз встречал его у Надара и на «Пятницах» Мюрже. <…>
Первая статья Бодлера об Эдгаре По («По, его жизнь и творчество») появилась в обновленном «Парижском журнале». В связи с этим он завязал отношения с Максимом Дюканом[19] и вообразил, что с первой встречи его пленил, покорил, приручил. То была одна из бодлеровских иллюзий. На самом деле одним своим неловким признанием он настроил нервного юношу против себя, и тот пожаловался на него третьему лицу. На первых порах отношения у них были натянутые. Бодлер однажды с негодованием рассказал мне, что получил от Максима Дюкана записку следующего содержания: «Господин Шарль Бодлер, отправляйтесь в типографию Пийе читать гранки!» Нужно было слышать, как он декламирует эту фразу, казавшуюся ему на редкость бесцеремонной. Я нарисовал его тогда.
В ту пору я был, как я уже сказал, очень беден, и он тоже. Когда он заходил ко мне утром, первым делом он всегда спрашивал: «Есть у вас хоть несколько монет?» Если ответ звучал отрицательно, а именно это чаще всего и случалось, Бодлер прибавлял с решительным видом: «Тогда заглянем в шкаф!» Шкаф этот был бездонным колодцем, куда я с беззаботностью человека разорившегося сложил все, что уцелело от предыдущих описей имущества: книги, брошюры, эстампы, ноты, разные бумажки. Сколько бы мы туда ни заглядывали, там всегда что-нибудь обнаруживалось. Он напоминал тем бочки, которые вечером можно опустошить, а за ночь из стенок накапает впитавшееся в них вино. Однажды, в день крайнего обнищания, Бодлер продал букинисту из пассажа Оперы книжек, нот и даже автографов наших общих друзей на 20 франков. Букинист, взваливший на себя эту обузу, сам смеялся над собой. «Подумать только, — говорил он, — что вот за это все я плачу двадцать франков! Что я потом-то с этим буду делать?» Именно об этом периоде у меня больше всего воспоминаний; анекдотов не счесть. В повседневной жизни Бодлер был страшным тираном. Не подчиняясь никакому распорядку, никаким правилам, существуя как придется, по воле случая, он не допускал, что кто-то может жить иначе. Он являлся ко мне в полдень, когда я вставал из-за стола, и требовал, чтобы я пообедал с ним в три часа пополудни. Я возражал, что еще не проголодаюсь к этому времени и есть не смогу. «Хорошо, а когда же вы проголодаетесь? — спрашивал он меня, глядя мне прямо в глаза. — Через полчаса?» — «Нет». — «Вот как! Ну, в таком случае через час?» — «Да нет же! Я встал из-за стола в полдень. Я съел плотный завтрак. Я хочу пообедать в шесть, в половине седьмого, как все люди!» — «Как все люди! У вас, значит, желудок подчиняется уличным часам?» В другой раз он мне говорил: «Смотрите, сейчас четверть четвертого; пока вы оденетесь, будет половина четвертого. И мы тихонько прогуляемся по бульварам. Значит, в ресторан мы войдем примерно в четыре. А там пока мы сделаем заказ, пока его принесут…» Главное было заставить меня подчиниться его воле. Вдобавок у него была злосчастная тяга к приключениям. Мы выходили за заставу и попадали в какой-нибудь немыслимый квартал. Бодлер желал пообедать, пообедать немедленно. Он знал трактир, где можно поесть очень прилично. Или иначе: «Почему бы не зайти в этот трактир? Выглядит очень заманчиво». Предпочитая не рисковать, я настоятельно предлагал вернуться в Париж. Тогда он начинал злиться, называл меня маньяком, гурманом, брезгливцем, Сарданапалом. Я, впрочем, твердо знал, чего стоят эти замечательные трактиры, где кормят всегда отвратительно. Бодлер обожал препираться с трактирщиками и трактирными слугами. Он устраивал им настоящие допросы, терзал их замечаниями и уточнениями, придирался к каждой мелочи до тех пор, пока слуги, выведенные из терпения, не устраивали ему сцены. «Сударь, у вас готовят на жире или на масле? А масло у вас свежее? А вино — превосходное?» — «Неужели вы думаете, — говорил я, — что он вам ответит: ‘Нет, сударь, у нас масло прогорклое, а вино разбавленное?’» Но этот довод его не вразумлял. Когда, поев какого-то месива и вдоволь набранившись, мы выходили из трактира, он говорил очень убежденно: «Ну что ж, пообедали недурно». Он считал себя человеком очень экономным и изобретательным. Однажды, когда у нас было всего 4 франка на двоих, он доказал мне, что мы можем пре-вос-ход-но пообедать у Каткомба[20] и что у нас еще останется по 1 франку на каждого. Это, впрочем, не помешало ему съесть на десерт груши, обошедшиеся в 3 франка. Именно на одной из таких прогулок произошла знаменитая история с носовым платком, которую я уже столько раз рассказывал. Вот в чем было дело. Однажды я сильно простудился; около пяти часов мы с Бодлером прогуливались по бульвару и вдруг он захотел обедать; было рановато, но я согласился при условии, что сначала мы зайдем ко мне домой за чистым носовым платком. «Отлично, сначала пообедаем, а потом сходим к вам…» — «Нет, мой носовой платок уже никуда не годится. Я не смогу спокойно есть; зайдем ко мне». — «Но… платок, конечно, грязный, но за обедом он вам еще прекрасно послужит». — «Да нет же, черт возьми! Нет, и точка! Мне нужен чистый платок». — «Но… — не унимался Бодлер, — сколько времени у нас займет обед? Три четверти часа? И сколько раз за это время вам понадобится высморкаться? Два раза? Три? Ну? Так вот, я уверен, что на вашем носовом платке еще осталось два или три свободных места, и вы прекрасно сможете высморкаться». — «Да что вы такое говорите!» — «Покажите мне его!» И он величаво протянул руку. С того дня я стал звать его своей бонной; но он был всегда настолько уверен в собственной правоте, что, возможно, даже не понял шутку.
Я часто повторял, что Бодлер был одним из тех редких людей, с которым я никогда не испытывал скуки. Пожалуй, можно даже сказать, что он был единственным. В его присутствии беседе не грозили паузы. Его любовь к спорам постоянно ее оживляла. Другое дело, что спор этот мог длиться с полудня до одиннадцати вечера. Бодлеровская простодушная вера в собственную непогрешимость выражалась порой самым комическим образом. Однажды в Булонском лесу в разгаре оживленнейшего спора о том, нужен ли писателю план работы, он сказал мне очень повелительным тоном: «Погодите, погодите! Я вам сказал то-то. Вы мне ответили тем-то. А я вам на это возразил… совершенно справедливо!!!» Я чуть не упал на землю от хохота; он же остался серьезен, как брамин, и покраснел от праведного гнева. «Чего же вы хотите? — продолжал он, после того как мы прошли несколько шагов. — Коль скоро этого не говорите вы, стало быть, это вынужден сказать я». Вечером того дня, когда состоялась эта знаменательная дискуссия, он похвастался Монселе[21], что разбил меня в пух и прах.
В течение долгого времени он любил переселяться к друзьям на одну ночь, на один день, а то и на два. Он поступал так по двум причинам: во-первых, из-за отвращения к собственному жилищу, чаще всего тесному и неудобному, из-за размолвок и ссор, порой досаждавших ему в те периоды, когда он жил не один, из-за охотившихся на него кредиторов, а во-вторых, из-за неутолимой потребности в разговоре. Сколько раз он являлся ко мне в четыре или пять часов пополудни с озабоченным видом: «Любезнейший, я пришел попросить вас об услуге, которая будет вам в тягость, потому что я знаю, что вы этого не любите. Но это совершенно необходимо. Я обещал завтра к полудню доставить ‘Парижскому журналу’ статью в один печатный лист. Сами понимаете, это меня не смущает. Вы знаете, как стремительно я пишу (писал он, напротив, страшно медленно, как все, кто работает тщательно) — один печатный лист за шестнадцать часов — не о чем говорить! но из-за всяких ссор и дрязг я не могу работать у себя. Поэтому необходимо — совершенно необходимо, — чтобы вы приютили меня до завтрашнего утра. Я вам не помешаю. Не буду шуметь. Посадите меня, куда хотите. Я буду паинькой…» — «Прекрасно, друг мой, вы мне вовсе не помешаете. Я сейчас должен уйти и вернусь только к ночи. Чувствуйте себя как дома». — «О, к вашему возвращению я уже очень сильно продвинусь вперед… Так, сейчас пять часов. Как мне поступить: сначала пообедать или пообедать, только когда дело будет сделано?» — «Решайте сами; в любом случае я вам постелю». — «Ну вот еще, постéлите!.. А впрочем, давайте! Я посплю час или два, чтоб передохнуть». Я возвращался домой к полуночи, ожидая (на первых порах, конечно) застать моего постояльца за работой. «Вы, сударь, возьмете ключ?» — спрашивал меня привратник. «А разве давешний господин его не забрал?» — «Нет, сударь, он пока не вернулся». В самом деле, у себя я обнаруживал только вещи, оставленные Бодлером: английский словарь, томик По, стопку бумаги и новые перья, купленные у бакалейщика. Я укладывался в постель. В час ночи раздавался звонок в дверь. То был Бодлер. «Чертовы святые угодники!» — произносил он сквозь зубы, потирая руки. «Что случилось?» — «Случилось то, черт подери, что я, как вам и говорил, пошел пообедать. Но, чтобы немного размяться после еды, я решил дойти до бульвара, а там мне попался С…, болтун и бездельник, и мы с ним проговорили до полуночи. Пришлось выпить пива. Почем я знаю, как так вышло? Впрочем, не важно, я обдумывал статью под болтовню С… — в голове у меня все уже написано, осталось только продиктовать это самому себе. (Взглянув на часы.) Час ночи!.. У меня целых одиннадцать часов! Если писать по четыре страницы в час, то за четыре часа я управлюсь. У меня в три раза больше времени, чем нужно! Да, вы же мне постелили постель. Она мне не понадобится… а впрочем, может, мне поспать часок-другой, чтобы отдохнуть от трескотни С… у которого язык без костей?» — «Вы не боитесь?» — «Да неужели вы полагаете, что я сибарит вроде вас? Вы разве не знаете, что я умею просыпаться, когда захочу, даже через полчаса, если нужно? Да, именно так я и поступлю: сосну часок для бодрости, а в четыре часа утра встану». — «В таком случае, доброй ночи». Проснувшись назавтра около восьми утра, я обнаруживал, что дражайший Бодлер лежит, закутавшись в одеяло и повернувшись к стенке. «Я вас вижу, — сообщал он мне через какое-то время своим звонким голосом, — я вас вижу. Я уже давно не сплю». Бумага на столе была не тронута, книги не раскрыты. «И что же ваш печатный лист? А работа на курьерской скорости?» — «Вам бы только издеваться!» — «Но вы же не написали ни строки!» — «Ну да, поддался лени». — «А что скажут в ‘Журнале’?» — «Я им все объясню». — «Вообще-то сейчас только восемь, осталось как раз четыре часа, можно все успеть». — «Вы, стало быть, продолжаете издеваться!» Разумеется, Бодлер не шел в «Журнал». Он отправлялся завтракать вместе со мной, а потом мы вели беседу едва ли не до вечера. Сцена эта повторялась много раз, причем начиналось всегда с обещаний все превзойти, исписать страницу за страницей и показать окружающим, как надо работать, а кончалось ничем. Таким же образом Бодлер гостевал у Надара, у Леспеса, у Дюпона[22]. Однажды он шесть недель подряд ночевал на диване у одного из друзей, в Тревизском проулке.
Бодлер прекрасно читал свои стихи, причем соглашался охотно, если его об этом просили, но сам инициативы никогда не проявлял. <…> Чаще всего его просили прочесть «Вино убийцы», «Рыжую нищенку», «Дельфину и Ипполиту». <…>
Планы сочинить что-то для театра долгое время служили Бодлеру просто предлогом для того, чтобы видеться и болтать с людьми, ему приятными. Так, «Пьяницу» он обсуждал с Рувьером[23]. А опера, где Дон Жуан должен встретиться с Катилиной, позволяла ему проводить дни напролет у Рокплана[24]. Об этой опере он неизменно сообщал, что она совершенно готова. Дело было за малым — недоставало одного аксессуара, одной детали декорации, колониального дерева, которое требовалось во что бы то ни стало воспроизвести на сцене. <…>
Когда Маласси открыл свое книжное консульство, это стало прекрасной находкой для нас всех, но Бодлеру помогло особенно сильно. Стихи Бодлера стали одной из первых опубликованных книг, вышедших у Маласси[25]. Название она получила не сразу; поначалу Бодлер колебался между двумя вариантами: либо «Женщины с Лесбоса», либо «Лимбы»; дело нешуточное; одному Богу известно, как долго он пребывал в нерешительности. Окончательным названием, «Цветы Зла», книга обязана Ипполиту Бабу[26]; я прекрасно помню, как он это предложил после очень долгого обсуждения в кафе Ламблена. В деловых беседах и в разговорах с торговцами Бодлер был несносен. Он прибегал ко множеству уловок, которые полагал чрезвычайно изощренными и которые неизменно оборачивались против него самого. Сколько раз он выводил меня из терпения своими притязаниями и ухищрениями; ведь он вбил себе в голову, что кто-то должен повсюду его сопровождать: мания поэта и драматурга, которому всегда необходима публика. Так, однажды по его просьбе я отправился с ним к Тамплие, зятю Ашетта[27], которого он хотел уговорить издать Эдгара По (это было еще до Мишеля Леви). Требовалось его уговорить, покорить, соблазнить, пленить, быть разом и очаровательным, и убедительным. Бодлер ухитрился разозлить Тамплие до такой степени, что тот едва не выставил нас обоих за дверь. В другой раз он точно так же пытался разжалобить судебного пристава и так сильно преуспел в этом деле, что пристав был готов призвать гвардейцев. А однажды он хотел ловко польстить Этцелю, чтобы тот изменил условия контракта, и в результате очень сильно его обидел и с ним рассорился[28]. Напомню и то, что я уже сказал по поводу Максима Дюкана. Способность раздражать людей была у Бодлера своего рода врожденным даром, тем более удивительным, что в ход он его пускал именно в те моменты, когда намеревался пленять и нравиться. Правда, порой это доставляло ему немалое наслаждение. Недаром он однажды сказал с большой убежденностью: «Какое счастье — вызвать ненависть глупцов!» <…>
Самую лучшую критику «Отверженных» я слышал от Бодлера. «Да что же это, — восклицал он в гневе, — за сентиментальные преступники, которые мучаются раскаянием из-за сорока су[29], которые часы напролет торгуются с собственной совестью и учреждают премии за добродетель? Разве подобные люди мыслят так же, как все прочие? Вот я бы написал роман о негодяе — но настоящем негодяе, убийце и воре, поджигателе и грабителе, и кончался бы мой роман следующей фразой: ‘И в сени этих деревьев, которые я посадил, в кругу семьи, которая меня почитает, детей, которые меня любят, и жены, которая меня обожает, — я мирно наслаждаюсь плодами моих злодеяний!’».
Никто не умел судить так прямо. Конечно, он восхищался Виктором Гюго. Он высказал это во множестве статей, в частности в заметке для «Французских поэтов» Э. Крепе[30].
Он даже опубликовал, чтобы опровергнуть некоторые подлые обвинения[31], рецензию на этих же самых «Отверженных», в которой очень ловко вывернулся из положения; потому что на самом деле книга эта со всеми своими чудовищными нравоучениями и свинцовыми парадоксами бесконечно его раздражала[32]. Он терпеть не мог ложную чувствительность, добродетельных преступников и ангельских проституток. Он говорил об этом не раз. Если ему попадалось рассуждение такого рода, он обрушивался на него резко и даже грубо.
[1] Биография — книга 1869 г., отрывок из которой напечатан выше в нашей подборке.
[2] Эмиль Деруа (1820–1846) — художник, друг Бодлера, написавший его портрет (1844).
[3] До этого Асселино, как он сообщает в «Заметках о Бодлере», «уже слышал о нем от Надара и от Банвиля. Надар говорил о нем как о человеке большого ума и таланта и забавной оригинальности, который одевается эксцентрически и обитает в странных жилищах. Банвиль говорил о нем как о превосходном поэте, который много читал Ренье и черпает в нем вдохновение». Матюрен Ренье (1573–1613) — поэт, в котором Бодлера, по всей вероятности, привлекали сатирический тон и вольный образ жизни, близкий к позднейшей богеме. Бодлер ссылается на Ренье в стихотворении в прозе «Мадемуазели Бистури» («Парижский сплин», XLVII).
[4] Обычное в XIX в. обозначение фрака с длинными узкими фалдами.
[5] В «Заметках о Бодлере» Асселино описывает его внешность так: «Голова у него была чисто выбрита. Внешность потрясала воображение и навсегда оставалась в памяти. Портрет М. Монтеверде в ‘Фанфарло’». Мануэла де Монтеверде — «романтический» псевдоним Самюэля Крамера, героя ранней (1847) новеллы Бодлера «Фанфарло», близкого автору по характеру, но не по внешности.
[6] Надар (наст. имя Гаспар-Феликс Турнашон; 1820–1910) — фотограф, карикатурист, литератор и воздухоплаватель, приятель Бодлера и автор его фотографических портретов.
[7] Этот особняк XVII в., обязанный своим названием маркизу Лавалле де Пимодану, последнему владельцу накануне Революции 1789 г. (а иногда называемый по фамилии одного из предшествующих владельцев особняком Лозена), известен тем, что там в 1840-е годы жили Бодлер и Теофиль Готье и проходили ежемесячные собрания «Клуба гашишистов».
[8] В оригинале «cheminalement» — слово, выдуманное Асселино и потому, очевидно, выделенное курсивом.
[9] Ср. об этой комнате у Асселино в «Заметках о Бодлере»: «Квадратная комната с низким потолком была вся целиком обита черно-красными обоями. Из мебели имелись диван, застеленный серым покрывалом, кровать и, посередине, квадратный стол. Б[одлер] обратил мое внимание на то, что все оконные стекла, кроме двух верхних, тусклые: по его словам, ‘он хотел видеть только небо’. С тех пор он вполне исцелился от своей меланхолии и больше, чем кто бы то ни было, полюбил улицы и дома».
[10] Император Священной Римской империи Карл V Габсбург (1500–1558) в конце жизни отказался от власти и удалился в монастырь Юсте, где предался своему любимому занятию — изготовлению разнообразных часов, в окружении которых и проводил жизнь; об этом в середине XIX в. упоминали и в биографиях императора, и в книгах по истории часового дела.
[11] Г-н Шарль Кузен рассказал об этом стихотворении в своем «Путешествии на чердак» (Прим. автора.) В этой книге, изданной в 1878 г., библиофил Шарль Кузен (1822–1894), соученик Бодлера по лицею Людовика Великого, приводит прозаический пересказ его несохранившегося юношеского стихотворения «Кошмар».
[12] Луи Менар (1822–1901) — еще один соученик Бодлера, впоследствии химик и литератор.
[13] «Кариатиды» (1842) — первый стихотворный сборник Теодора де Банвиля (1823–1891), впоследствии друга Бодлера и автора мемуаров о нем, отрывок из которых см. ниже в нашей подборке.
[14] Анри Мюрже (1822–1861) — писатель и поэт, прославившийся романом «Сцены из жизни богемы» (1851), на сюжет которого Пуччини позже написал оперу «Богема» (1896). Антуан Фошери (1823–1861) — литератор, гравер, фотограф.
[15] Арсен Уссе (1914-1896) — литератор, театральный администратор и мемуарист, один из создателей легенды о «литературной богеме».
[16] Кафе неподалеку от Оперы, место встречи людей искусства в 1837–1859 гг.
[17] Огюст Пуле-Маласси (1825–1878) — типограф из города Алансона, ставший издателем и выпустивший первое издание «Цветов Зла» в 1857 г. и второе в 1861 г., а в 1860 г. — книгу Бодлера «Искусственный рай».
[18] Жозефа де Местра (1753–1821), консервативного религиозного мыслителя, Бодлер ценил за парадоксальность мышления и проницательные суждения о современном человеке как существе, лишенном воли; он признавался, что Местр, наряду с Эдгаром По, «научил его рассуждать». От Местра Бодлер унаследовал веру в то, что зло, следствие первородного греха, неотделимо от человеческой природы, и восприятие Французской революции как коллективной жертвы, принесенной во искупление грехов человечества. Язвительному и безжалостному опровержению философии Джона Локка (1632–1704) Местр посвятил шестую беседу своих «Санкт-Петербургских вечеров» (1821).
[19] Максим Дюкан (1822–1894) — писатель и фотограф; автор двухтомных «Литературных воспоминаний» (1882-1883), отрывок из которых публикуется ниже в нашей подборке. Первый «Парижский журнал» («Revue de Paris») выходил с 1829 по 1847 г. и сыграл важную роль в формировании романтической французской литературы; в 1851 г. Т. Готье, А. Уссе, Л. де Корменен и М. Дюкан решили его возродить; обновленный журнал выходил до 1858 г.
[20] Заведение Каткомба на Новой улице Малых полей в центре правобережного Парижа представляло собой настоящую английскую таверну, где можно было за небольшую плату получить ростбиф, картошку и пиво.
[21] Шарль Монселе (1825–1888) — литератор и «гастрономический писатель».
[22] Лео Леспес (1815–1875) — журналист, прославившийся как автор хроник, которые печатал начиная с 1860-х гг. под псевдонимом Тимоте Тримм; Пьер Дюпон (1821–1870) — поэт-песенник, творчеству которого Бодлер посвятил отдельную статью (1851).
[23] Филибер Рувьер (1809–1865) — драматический актер, которому Бодлер посвятил две хвалебные статьи. «Пьяница» — драма, в которую Бодлер, по совету актера Ипполита Тиссерана, планировал превратить стихотворение «Вино убийцы».
[24] Нестор Рокплан (1805–1870) — журналист, театральный администратор и законодатель мод, в 1847–1854 гг. директор Оперы, в 1857–1860 гг. — Комической оперы.
[25] Пуле-Маласси в 1855 г. открыл книжную лавку в Париже, на улице Бюси.
[26] Ипполит Бабу (1823–1878) — писатель и литературный критик; тот факт, что он подсказал Бодлеру название «Цветы Зла», оказался в результате едва ли не самым большим его вкладом в историю литературы. У самого Бабу этот образ, по-видимому, возник под влиянием Бальзака, которого он в первом из «Коротких конфиденциальных писем к г-ну де Бальзаку» (1847), написанном от лица вымышленной маркизы де T., назвал «единственным, кто способен сорвать на краю пропасти прелестные ядовитые цветы, взросшие на навозной куче». Почти одновременно с выходом этой статьи Бабу в «Revue nouvelle» (1847, т. 13) Бальзак начал газетную публикацию последней части романа «Блеск и нищета куртизанок», где в предсмертном письме Люсьена де Рюбампре о гениальных злодеях говорится: «Это ядовитое растение великолепной окраски, прельщающее в лесах детей. Поэзия зла» («Presse», 15 апреля 1847 г.).
[27] Луи Ашетт (1800–1864) — основатель издательского дома, существующего и поныне; создатель концепции «железнодорожных библиотек» — пунктов продажи дешевых книг на вокзалах; зять Ашетта Эмиль Тамплие (1821–1891) был его компаньоном. Бодлера издательская стратегия Ашетта не удовлетворяла; ему хотелось, чтобы книги его выходили не в популярной дешевой серии, а в более аристократическом виде и формате.
[28] 13 января 1863 г. Бодлер продал Пьеру-Жюлю Этцелю (1814–1886) за 1200 франков на пять лет право на переиздание «Цветов зла» и издание «Маленьких стихотворений в прозе»; впрочем, ни то ни другое под маркой Этцеля не вышло, поскольку Бодлер так и не предоставил ему рукописи. Этцелю Бодлер посвятил написанное в Бельгии стихотворение «Мнение господина Этцеля о фаро» (фаро — разновидность бельгийского пива).
[29] Имеется в виду эпизод из второй книги первой части «Отверженных», где Жан Вальжан отбирает у маленького савояра монету в 2 франка (40 су), а потом раскаивается в этом.
[30] Эжен Крепе (1827–1892) — литературный критик и библиограф, друг и почитатель Бодлера, составил четырехтомную антологию «Французские поэты» (1861–1863). Вступительная заметка Бодлера к стихотворениям Гюго напечатана в четвертом томе.
[31] Намек на статью в «Фигаро» за 11 июня 1858 г., в которой Жан Руссо обвинил Бодлера в том, что он в «Диване Лепеллетье» воскликнул однажды: «Что это такое — Гюго?».
[32] Статья об «Отверженных» была опубликована 20 апреля 1862 г. в газете «Бульвар»; впоследствии она печаталась в составе тома литературно-критических работ Бодлера, носящего название «Романтическое искусство». В ней Бодлер, не скрыв своих сомнений по поводу условности фигур, выведенных в романе, и прекраснодушия романиста, поблагодарил Гюго за его призыв к милосердию.