Глава XIII. Перевод с английского и вступление Александра Ливерганта
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2021
Сегодняшний читатель знакомится с «Дальнейшими приключениями Робинзона Крузо» в переводе З. Журавской, сделанном — страшно сказать — 117 лет назад, в 1904 году. Журавская, как в те времена было принято, обращалась с оригиналом не слишком бережно, легко расставаясь с не особенно аппетитными подробностями батальных сцен, богословскими дискуссиями, с описанием нравов туземных племен и хозяйства английских и испанских колонистов на острове Робинзона. От этих досадных, а иногда и уместных купюр, встречающихся едва ли не на каждой странице, шедевр Даниеля Дефо «похудел» чуть не вдвое. Пришло время восстановить переводческую справедливость.
В этом номере мы печатаем главу из «Дальнейших приключений», полный же, «без изъятий и сокращений», перевод романа выйдет в конце нынешнего или начале следующего года в московском издательстве «Текст».
На Мадагаскаре мы вынуждены были пробыть довольно долго, пока не запаслись провизией, и я, с присущим мне ненасытным любопытством, старался высаживаться на берег как можно чаще. Однажды вечером, когда мы высадились на востоке острова, нам навстречу высыпали туземцы, очень много туземцев. Держались они на расстоянии и не спускали с нас глаз. Но поскольку у нас состоялся товарообмен, с нами они обошлись хорошо, никакой опасности они не представляли. При виде туземцев мы срезали с дерева три ветки и воткнули их в землю – знак того, что за этими ветками заканчивается наша территория, а также символ перемирия и дружбы. Если противная сторона эти условия принимает, то она, в свою очередь, втыкает в землю три палки или ветки – это означает, что туземцы готовы поддерживать с нами дружественные отношения. Вместе с тем – и это главное условие перемирия – заходить за пределы своей территории мы права не имеем, равно как и они не должны переступать через свои воткнутые в землю ветки. На своей территории мы находимся в полной безопасности, расстояние между нашими и их ветками объявляется ничейной зоной, своего рода рынком для свободного обмена товарами. Заходя в ничейную зону, мы не должны брать с собой оружие, точно так же как и они, переступив через свое ограждение, втыкают копья и пики рядом с ветками и входят на территорию рынка безоружными. Если же на туземцев совершается нападение, перемирие прекращается. Туземцы бегут обратно к своим веткам и расхватывают копья и пики – войны не миновать.
Однажды вечером, когда мы в очередной раз съехали на берег, нам навстречу выбежало больше туземцев, чем обычно. Тем не менее и на этот раз вели они себя по-дружески: принесли различной провизии, а мы в ответ вручили им безделушки. Их женщины дали нам молоко и корнеплоды, и еще некоторые вещи, которые нам очень пригодились. Одним словом, все было тихо и мирно, мы сплели себе из древесных ветвей небольшой шалаш или хижину и улеглись спать на берегу.
Уж не знаю, по какой причине, но лежать на берегу вместе со всеми мне не хотелось. Наша лодка стояла на якоре в двух шагах от берега, ее сторожили два матроса, одного из них я отправил нарвать ветвей, устроил из них навес, разостлал на дне лодки парус и лег. Часа в два ночи на суше поднялся страшный шум, кто-то из наших звал на помощь, умолял поскорей привести лодку, иначе их всех перебьют. И в это же самое время раздались три выстрела из пяти мушкетов – именно таким числом ружей располагали наши люди. Как видно, здешних туземцев, в отличие от американских, испугать ружейными выстрелами было не так-то просто.
Все это время я не понимал, что происходит. Проснувшись от шума, я велел оставшемуся в лодке матросу немедленно грести к берегу; я решил взять из лодки три запасных ружья, выйти на берег и помочь своим товарищам.
Подплыв, мы увидели, что нам навстречу со всех ног бегут наши люди. Не дожидаясь, когда лодка достигнет берега, они бросились в воду, за ними гнались не меньше трехсот-четырехсот туземцев, наших же было не больше девяти, к тому же ружья имелись лишь у пятерых, остальные были вооружены пистолетами и саблями, но толку от них было мало.
Мы втащили в лодку семь человек, что потребовало от нас немало усилий, ибо трое из семи были тяжело ранены. Еще хуже было то, что, втаскивая беглецов, мы поднялись на ноги и, таким образом, подвергались не меньшей опасности, чем те, кому мы пришли на помощь, ибо стрел на нас туземцы не жалели, и нам приходилось прикрываться от них скамейками и двумя-тремя незакрепленными досками, которые по чистой случайности (или это было Провидение?) нашлись на дне лодки.
Будь сейчас белый день, туземцы ни за что бы не промахнулись, они отличались такой меткостью, что попали бы в нас, даже если бы мы не стояли в лодке во весь рост. При свете луны мы их неплохо рассмотрели: они столпились у кромки воды и стреляли в нас с берега дротиками и стрелами. В свою очередь, и мы тоже перезарядили ружья и дали по ним залп; судя по жалобным крикам, несколько туземцев было ранено. Тем не менее уходить вглубь острова они не собирались, решив, как видно, дождаться утра, чтобы при свете дня стрелять наверняка.
Мы лежали на дне лодки, не зная, как, не рискуя жизнью, поднять якорь и распустить паруса, ведь для этого понадобилось бы встать, и тогда бы они не упустили случая перестрелять нас, как охотники куропаток. Мы стали подавать на корабль тревожные сигналы, и мой племянник-капитан, хотя от берега до корабля было не меньше лиги, услышав выстрелы, разглядев в подзорную трубу, где мы находимся, и сообразив, что стреляли мы не с берега, а по берегу, — понял, как обстоит дело. Поспешно снявшись с якоря, он подвел судно как можно ближе к берегу и выслал нам на подмогу еще одну лодку с десятью матросами. И хотя мы кричали им, чтобы они не подплывали слишком близко, хотя давали понять, в каком положении оказались, они подошли к нашей лодке, и один из матросов, зажав в руке веревку, бросился вплавь, чего туземцы не могли не видеть, и, добравшись до нашей лодки, привязал к ней другой конец веревки, после чего перерезал канат, на котором держался якорь, и матросы с корабля оттащили нас на буксире на такое расстояние от берега, что стрелы туземцев больше до нас не долетали. Мы же все это время неподвижно лежали, прикрывшись досками и скамейками.
Как только мы оказались на полпути между кораблем и берегом, капитан повернул корабль боком и обрушил на туземцев шквальный огонь, и залп этот посеял в их стане невероятную панику.
Поднявшись на борт и ощутив себя в безопасности, мы задумались, чем было вызвано подобное нападение, и наш торговый агент, не раз бывавший в этих местах, заверил меня, что островитяне после заключения перемирия ни за что бы нас не тронули, если бы мы сами не подали им повод. Вот что в конечном счете выяснилось: старуха, носившая нам молоко, захватила накануне с собой молодую женщину с кореньями и травами на продажу. И пока старуха – приходилась ли она матерью девушки или нет, осталось неизвестным – продавала нам молоко, один из наших матросов начал с девицей довольно грубо заигрывать. Старуха подняла шум, однако матрос свою добычу не выпустил и на глазах у старухи, пользуясь тем, что уже стемнело, отвел свою жертву за деревья. Старуха ушла без нее и, судя по всему, в тот же вечер переполошила всю округу. Не прошло и трех-четырех часов, как туземцы, выслушав старуху, снарядили против нас целую армию, и мы чудом остались живы.
Один из наших людей был убит дротиком в самом начале, когда вылезал из шалаша, в котором устроился на ночь. Все остальные уцелели, если не считать виновника всей этой заварухи, – чернокожая подруга обошлась ему дорого. Долгое время мы не знали, что с ним, и, несмотря на попутный ветер, задержались на Мадагаскаре еще на два дня: давали пропавшему матросу сигналы, несколько раз проплыли на лодке вдоль берега, по две-три мили в одну и другую сторону – тщетно. И в конце концов были вынуждены поиски прекратить. Как скоро выяснится, от его выходки пострадает не он один.
Эта история не давала мне покоя, и вечером, на третий день после боя, я решил напоследок вновь побывать на берегу и попытаться выяснить, что же сталось с нашим матросом, какой урон мы нанесли индейцам и как они восприняли произошедшее. Ночное время я выбрал, поскольку боялся, как бы туземцы во второй раз на нас не напали. Не доверять людям, с которыми я пускаюсь в столь рискованное предприятие, я не мог, а потому отобрал два десятка самых надежных и отчаянных матросов, взял с собой торгового агента, и за два часа до полуночи мы высадились в том самом месте, где вечером того дня, когда я впервые ступил на берег, сбежались туземцы. Место это я выбрал в основном, чтобы убедиться, ушли ли туземцы и не собираются ли они мстить нам и в дальнейшем. Мне пришло в голову, что если бы нам удалось взять в плен одного-двух туземцев, то мы могли бы обменять его на нашего пропавшего товарища.
Стараясь не шуметь, мы высадились на берегу и разделились на два отряда, один возглавлял боцман, вторым командовал я. В темноте никого не было ни видно, ни слышно, мы двинулись гуськом вглубь острова, держась на почтительном расстоянии друг от друга, и тут боцман, он шел впереди, споткнулся и упал на лежащий у него под ногами труп туземца. Отряд остановился, мы находились в том самом месте, где несколько дней назад стояли туземцы. Я догнал боцмана, и мы решили дождаться, когда взойдет луна, что должно было произойти меньше чем через час. При свете луны мы воочию увидели, какие жертвы туземцы понесли. На земле лежали тридцать два трупа – двое, впрочем, были еще живы. Кому-то оторвало руку, кому-то ногу, а одному туземцу – голову. Раненых, надо полагать, они унесли с собой.
Удовлетворив свое любопытство, я решил вернуться на корабль, но боцман заявил, что он со своим отрядом пойдет дальше, в селение, где живут, как они выразились, «эти собаки», и стали уговаривать меня пойти с ними. Там, предположили они, наверняка будет чем поживиться и, очень может быть, найдется Томас Джеффри – так звали пропавшего матроса.
Если бы они спросили у меня разрешения, я бы ни минуты не колебался с ответом и приказал им немедленно воротиться на берег, ибо понимал, что в противном случае мы подвергаемся большому риску, ведь на корабле нас ждут, мы отвечаем за товар на борту, нам предстоит долгое путешествие, и его успех целиком зависит от безопасности экипажа. Но поскольку они сообщили мне, что вознамерились идти дальше, и просили всего-навсего их сопровождать, я ответил отказом и поднялся с земли (ибо все это время сидел, а не стоял), чтобы пуститься в обратный путь к нашей лодке. Один или два матроса начали меня уговаривать пойти с ними, а когда я сказал «нет», стали ворчать, что мне они не подчиняются и к туземцам пойдут в любом случае. «Что скажешь, Джек? – подал голос один из матросов. – Пойдешь со мной?» — «Я-то пойду, нет вопросов», — отозвался Джек. Вслед за Джеком вызвался пойти еще один матрос, потом еще один, и вскоре меня покинула вся команда, кроме одного матроса, которого я уговорил остаться, а также юнги, дожидавшегося нас в лодке. Прежде чем вернуться на берег вместе с торговым агентом и матросом, я передал боцману и его людям, что мы будем ждать их в лодке и возьмем на борт всех, кто останется в живых, и предупредил, что идти к туземцам – чистое безумие, и их ждет судьба Томаса Джеффри.
На это они ответили, что дают слово моряка обязательно вернуться, что примут все меры предосторожности и т. д. С этими словами они ушли, не прислушиваясь к голосу рассудка и моим уговорам. Что я им только не говорил! Чтобы они подумали о корабле и предстоящем путешествии. Что корабль доверили им. Что если они не вернутся, корабль, лишившись их помощи, погибнет. И что они отвечают за него перед Богом и людьми. Говорил я и многое другое, но с тем же успехом мог обращаться к грот-мачте; они настроились идти в селение, умоляли меня на них не сердиться и клятвенно пообещали, что будут предельно осторожны и вернутся самое большее через час, ибо, сказали они, город находится не дальше чем в миле отсюда. Как впоследствии выяснилось, до города надо было идти больше двух миль.
И с этими словами они отправились в путь. Только сумасшедшему могло прийти в голову совершить подобную эскападу. Вместе с тем им следует отдать должное: они продемонстрировали не только отвагу, но и предусмотрительность. Вооружены они были и в самом деле превосходно: у каждого было с собой по ружью или мушкету с примкнутым штыком, у каждого имелся пистолет, у некоторых были широкие тесаки, у других кортики, у боцмана же и еще двух матросов из-за пояса торчали бердыши, запаслись они и ручными гранатами. На свете не было более отважных и лучше вооруженных людей, которые решились бы на более отвратительный поступок.
Их целью был грабеж, в этом сомневаться не приходилось. Они очень рассчитывали разжиться у индейцев золотом, однако одно непредвиденное обстоятельство пробудило в них жажду мести, превратило в сущих дьяволов. Начать с того, что их постигло разочарование. Когда они дошли до селения, то увидели, что это никакой не город – было в нем всего-то двенадцать-тринадцать домов; где находится город, большой ли он, они не знали. Они стали совещаться, как поступить, однако решение приняли далеко не сразу. В самом деле, если им встретятся туземцы, то придется их зарезать всех до одного, но ведь наверняка найдется хотя бы один, который сумеет убежать под покровом ночи, даже если выйдет луна. Он спасется бегством, перебудит весь город, и тогда на них набросится целая армия местных жителей. С другой стороны, если они сейчас уйдут и никого не тронут, не у кого будет спросить, как добраться до города.
После долгих раздумий они все же выбрали второй вариант, решив туземцев не трогать и искать дорогу в город самим. Через некоторое время они увидели привязанную к дереву корову и сообразили, что корова может оказаться хорошим поводырем, ибо, подумали они, корова наверняка живет либо в городе, который находится впереди, либо в городе, который находится сзади, и если ее отвязать, они увидят, куда она пойдет; пойдет назад – значит, город сзади; пойдет вперед – значит, город впереди, они же в любом случае последуют за ней. Они отрезали сплетенную из плитняка веревку, корова пошла вперед и привела их прямиком в город, состоявший, по их словам, из двухсот с лишним домов или хижин. В некоторых домах ютилось сразу несколько семей.
Город мирно спал – как спят люди, не помышляющие о близости врага. Тут матросы вновь стали совещаться и решили, что разделятся на три отряда и подожгут три дома в трех разных концах города, когда же туземцы выбегут наружу, схватят их и свяжут. Если туземцы окажут им сопротивление, то церемониться с ними они не станут, после чего пойдут грабить еще не сгоревшие дома. В город, решили они, мы войдем без шума, чтобы сориентироваться, большой ли он и сможем ли мы им овладеть.
Так они и поступили. И пока остальные подзуживали друг друга, три шедшие впереди матроса громкими криками подозвали товарищей – они нашли Томаса Джеффри. Шедшие сзади к ним подбежали и действительно увидели беднягу: Джеффри, совершенно обнаженный, с перерезанным горлом, был повешен за руку на дереве. Возле дерева находился дом, где шестнадцать или семнадцать главных индейцев обсуждали вчерашнюю схватку; двое или трое из собравшихся в доме были ранены. Видно было, как они сидят без сна и о чем-то говорят, но сколько всего было туземцев, матросы не знали.
При виде своего замученного товарища они пришли в такую ярость, что поклялись за него отомстить. Пусть только туземец попадет им в руки – ему не жить. После чего тотчас же приступили к делу, однако действовали осмотрительно, чего от охваченных слепой яростью людей трудно было ожидать. В первую очередь надо было озаботиться тем, чтобы как можно быстрее разжечь огонь. Но вскоре матросы сообразили: сделать это – пара пустяков: низкие дома были крыты плитняком или камышами, на острове они росли в избытке. Замочив немного пороху в ладонях, матросы получили зажигательную смесь, которая зовется у нас «греческим огнем», и через четверть часа подожгли город в четырех или пяти местах, начали же с дома, где туземцы сидели без сна и разговаривали. Как только огонь вспыхнул, бедные, перепуганные туземцы бросились вон из дома, но на улице вместо спасения их ожидала смерть. Столпившихся в дверях загоняли обратно и безжалостно с ними расправлялись, сам боцман убил одного или двух индейцев ударом бердыша. Дом был большой, индейцев в нем собралось много, и боцман, не решившись войти, швырнул внутрь ручную гранату; сперва туземцы лишь перепугались, но когда граната взорвалась, то поднялся чудовищный переполох, несчастные метались по дому и истошно кричали.
Большинство туземцев, находившихся в открытой части дома, были убиты или ранены взрывом гранаты, еще двое или трое бросились к двери, где боцман и трое матросов, стоя на пороге, приканчивали их штыками. Имелась в доме и еще одна комната, где в окружении нескольких туземцев сидел их царь или повелитель – не знаю, как он у них называется. Наши люди не выпускали их из дома, который вскоре был охвачен пламенем, — крыша провалилась, и туземцы вместе со своим повелителем либо задохнулись в дыму, либо сгорели живьем.
За все это время матросы не выстрелили ни разу – не хотели преждевременно туземцев будить. Разбудило их бушевавшее пламя, дома́ из легко воспламеняющегося материала вспыхивали как свечки, жар от пламени был так велик, что даже на улице находиться было невозможно. Наши люди подбегали к загоревшимся домам, и когда туземцы в страхе выбегали наружу, наносили им удары по голове, призывая друг друга помнить, что случилось с Томасом Джеффри.
Мне, должен признаться, было в это время очень не по себе, тем более когда я увидел над городом вздымавшиеся в ночное небо языки пламени.
Матросы на корабле разбудили моего племянника-капитана, и тот, увидев пожар, тоже забеспокоился. В чем дело, он не знал и, услышав выстрелы, испугался за меня и за нашего торгового агента. В конце концов он не выдержал и, хотя людей на борту оставалось совсем мало, взял с собой тринадцать матросов, сел в баркас и поплыл ко мне на помощь.
Обнаружив в лодке на берегу лишь меня, торгового агента и двух матросов, он очень удивился и, хотя был рад найти нас в добром здравии, хотел поскорей узнать, что происходит, — тем более что шум не утихал и пожар разрастался. Думаю, никому на свете не удалось бы в подобных обстоятельствах справиться с желанием узнать, что произошло, и не озаботиться безопасностью своих людей. А потому капитан сказал мне, что пойдет матросам на помощь, – и будь что будет. Я пытался его отговорить теми же доводами, что недавно приводил матросам. Говорил, что он отвечает за безопасность корабля, что предстоящее плавание таит в себе немало опасностей, что он в ответе перед владельцами судна и купцами. И в заключение сказал ему, что вместо него в город пойду я с двумя матросами. Мы посмотрим издали, что происходит, сразу же вернемся и всё ему расскажем.
Уговорить капитана оказалось, однако, делом столь же безуспешным, что и матросов, он заявил, что пойдет обязательно и жалеет лишь о том, что на корабле осталось не более трех десятков человек. Сказал, что никогда не оставит своих людей в беде, что ради них готов пожертвовать кораблем, плаванием и самим собой. И с этими словами ушел.
Теперь мне хотелось сопровождать его в охваченный пожаром город не меньше, чем уговаривать туда не ходить. Капитан приказал двум матросам плыть на его баркасе обратно на корабль и привезти оттуда еще двенадцать человек. Баркас он велел поставить на якорь, распорядился, чтобы шесть матросов остались караулить лодку и баркас, а остальные шли с ними. На корабле тем самым из шестидесяти пяти человек оставалось всего шестнадцать; двое пали в недавней схватке, с которой, собственно, все и началось.
Мы шли, не разбирая дороги, в направлении горевшего города. Если раньше мы вздрагивали от грохота выстрелов, то теперь — от доносившихся до нас криков бедных туземцев, крики эти наполняли ужасом наши сердца. Признаюсь, никогда раньше не доводилось мне быть свидетелем разграбления города или взятия его штурмом. Я слышал, что Оливер Кромвель захватил ирландский город Дрогеду и перебил тысячи мужчин, женщин и детей. Я читал о графе Тилли, который разграбил Магдебург, перерезав глотки двадцати двум тысячам человек обоего пола. Но я никогда не представлял себе, что происходит после того, как город берут штурмом, какой ужас охватывает, когда узнаешь подробности кровавых бесчинств.
Наконец мы добрались до города, но из-за пожара войти в него смогли с трудом. Первое, что попалось нам на глаза, были развалины хижины или дома, а вернее – груда пепла, от него оставшаяся. Рядом с домом при свете пожара мы увидели на земле семь трупов, четверо убитых мужчин и три женщины, еще двое лежали среди догорающих развалин. Иначе говоря, мы стали свидетелями такой варварской расправы, такой бесчеловечной свирепости, что трудно было поверить, будто это дело рук наших людей. Не вызывало сомнений: каждый из них заслуживает за содеянное самой лютой казни. Но это было еще не все: пожар разгорался, и чем яростнее гудело пламя, тем громче становились крики индейцев. От этого зрелища мы пришли в полное смятение и окончательно растерялись. Мы прошли немного дальше и, к своему удивлению, увидели трех голых женщин, они испускали отчаянные крики и бежали с такой прытью, словно за плечами у них были крылья. Вслед за ними, охваченные не меньшим ужасом, бежали шестнадцать или семнадцать туземцев, а позади них трое мясников-англичан – назвать их иначе язык не поворачивается. Когда им не удавалось догнать убегавших, они принимались в них стрелять, и один туземец упал замертво на наших глазах. Завидев нас, беглецы вообразили, что и мы такие же их враги, как и те, кто за ними гонится, и что мы точно так же собираемся их убить, и подняли отчаянный вопль, в особенности женщины, две из них рухнули на землю, будто у них от страха разорвалось сердце.
При виде этого зрелища у меня сжалось сердце, кровь застыла в жилах, и, если бы матросы во главе с боцманом к нам подбежали, я приказал бы своим людям пристрелить всех троих. Мы стали делать знаки беглецам, давая им понять, что не желаем им зла, и они тотчас бросились к нам и, упав на колени и воздев руки, стали умолять их спасти. Мы попытались им объяснить, что они в безопасности, и, сбившись в кучу, они последовали за нами в надежде на нашу защиту. Тут я расстался со своими матросами, велев им туземцев не трогать и, если получится, узнать у людей боцмана, что за дьявол в них вселился, что они затеяли, и приказать им немедля прекратить резню, ведь в противном случае с наступлением утра против них выступит стотысячная армия туземцев. Итак, я расстался со своей командой и, взяв с собой всего двух матросов, отправился к беглецам. Сколь же жалкое зрелище они собой являли! У одних были обожжены ноги, у других обгорели руки, одна женщина упала в огонь и чуть не сгорела. У троих мужчин на спине и на бедрах оставались следы от сабельных ударов, нанесенных преследователями. Один индеец был ранен пулей навылет и умер у меня на глазах.
Мне не терпелось узнать, что же произошло, но я не понимал ни слова из того, что мне говорилось; судя по знакам, некоторые туземцы и сами не догадывались, в чем дело. Чудовищная жестокость боцмана и его людей не укладывалась у меня в голове, я не мог заставить себя слушать, что говорят потерпевшие, а потому вернулся к своей команде и объявил матросам о своем решении, невзирая на пожар, пробраться в центр города и любой ценой прекратить бесчинства. Я приказал матросам следовать за мной, и тут, в эту самую минуту, мы увидели четверых негодяев с боцманом во главе: в залитой кровью, покрытой пылью одежде, они брели по улице, переступая через трупы своих жертв и озираясь по сторонам, словно выискивая, кого бы еще убить. Мои люди стали кричать им что было мочи, одному удалось, хоть и не без труда, до них докричаться, они нас узнали и двинулись в нашу сторону.
Боцман не скрывал своей радости, он, по-видимому, решил, что мы пришли ему на помощь. «Капитан, — воскликнул он, не дав мне раскрыть рот. – Благородный капитан! Как же я рад, что вы пришли! Мы ведь еще не сделали и половины дела. Мерзавцы! Гнусные псы! Я перебью их столько, сколько было волос на голове у бедного Тома! Мы поклялись никого не щадить, и мы сотрем их с лица земли!» Он тяжело дышал и говорил не переставая, не позволив нам слово вставить.
Наконец, возвысив голос, чтобы заставить его замолчать, я сказал: «Изверг! Что ж ты творишь?! Слышишь, под страхом смерти я запрещаю тебе бесчинствовать. Приказываю не трогаться с места, или я убью тебя как бешеную собаку!» — «Вы что ж, не знаете, сэр, что они натворили? Если хотите знать, почему мы так поступаем, идите-ка сюда». И он указал мне на бедного Томаса, висевшего на дереве с перерезанным горлом.
Признаться, это зрелище и меня тоже не оставило равнодушным. В другое время я бы не допустил, чтобы подобный поступок остался безнаказанным, однако в своем желании отомстить они зашли слишком далеко, мне вспомнились слова Иакова, обращенные к его сыновьям Симеону и Левию: «Да будет проклят их гнев, ибо он был свиреп, и месть их, ибо она была жестока». У меня появилась еще одна забота: теперь, когда люди, пришедшие со мной, увидели то, что увидел я, удержать их от кровопролития было не легче, чем боцмана и его матросов. Даже мой племянник и тот был на их стороне; выслушав их, он сказал мне, причем громко, чтобы все слышали, что боится только одного – чтобы дикари не взяли над нашими матросами верх. Что же касается самих дикарей, то, по его мнению, они, все до одного, пощады не заслуживают: они запятнали себя убийством бедного Тома и должны за это ответить. Слова капитана не прошли даром: восемь моих матросов тотчас же бросились вслед за боцманом и его людьми, чтобы довершить начатое. Осознав, что остановить их мне не под силу, я ушел, задумавшись и расстроившись: зрелище бойни произвело на меня неизгладимое впечатление, тем более – крики несчастных созданий, ставших жертвами членов нашего экипажа.
На берег вместе со мной вернулись только торговый агент и два матроса. С моей стороны было крайне легкомысленно возвращаться обратно всего с тремя спутниками. Начинало светать, вся округа была поднята на ноги, в небольшом селении у меня на пути, о котором уже шла речь, где было всего-то двенадцать-тринадцать домов, собралось человек сорок индейцев, вооруженных копьями и луками. Однако по чистой случайности я обошел селение стороной и уже при свете дня вышел прямо на берег, сел в баркас и, поднявшись на борт корабля, тут же отослал баркас обратно на тот случай, если он понадобится нашим матросам.
С корабля было видно, что пожар стих, да и шум почти совсем прекратился, однако не прошло и получаса, как до меня донеслись ружейные выстрелы и над деревьями повис густой дым. Как впоследствии выяснилось, наши люди на обратном пути столкнулись с туземцами в том самом небольшом селении по дороге в город. Шестнадцать или семнадцать человек они застрелили, дома подожги, но женщин и детей не тронули.
Когда баркас подошел к берегу, начали возвращаться и наши матросы, но возвращались они не двумя отрядами и не строем, как прежде, а небольшими, разрозненными группами, вразброд – десятку решительных людей перебить их ничего не стоило.
Но наши люди навели страх на всю округу, туземцы были так потрясены и напуганы, что при виде пятерых матросов сотни туземцев разбежались бы врассыпную. И действительно, среди них не нашлось ни одного, кто бы оказал нашим людям малейшее сопротивление. Чудовищный пожар и неожиданное, под покровом ночи, вторжение застали их врасплох. Если они бежали в одну сторону, им навстречу шел один отряд вооруженных людей, если бежали обратно – другой; смерть поджидала их на каждом шагу. Наши же совершенно не пострадали; один матрос, правда, подвернул ногу, а второй сильно обжег руку.
Я был очень сердит на своих людей и особенно на племянника. И за то, что он пренебрег обязанностями капитана, который отвечает за порядок на корабле, и за то, что он не только не сдерживал людей, но и подстрекал их устроить кровавую резню. На все эти обвинения мой племянник с достоинством отвечал, что когда он увидел тело бедного Томаса, которого туземцы лишили жизни с такой садистической жестокостью, то потерял над собой власть и оказался не в силах управлять своими чувствами. Он готов был признать, что как капитан корабля не имел права так поступить, но ведь он еще и человек и, будучи человеком, он поддался эмоциям, не сумел взять себя в руки. Что же до матросов, то вам, сказал он, они не подчиняются и хорошо это знают, а потому на ваше недовольство они не обратили никакого внимания.
На следующий день мы подняли паруса и простились с Мадагаскаром. Потери туземцев оценивались по-разному, одни называли одну цифру, другие другую, но если сопоставить все, что говорилось, то получится, что мы убили и ранили в общей сложности человек сто пятьдесят – мужчин, женщин и детей, и в городе не осталось ни одного уцелевшего дома.
Что же до бедного Томаса Джеффри, то индейцы перерезали ему горло так глубоко, что голова могла в любую минуту отвалиться, и поэтому было решено труп с собой не уносить, а оставить там, где его нашли, только снять с дерева, на котором он был повешен за руку.
Что бы там наши люди ни думали о расправе, которую учинили, я был на сей счет другого мнения и потом не раз говорил им, что той ночью они совершили кровавое преступление. Верно, индейцы убили Тома Джеффри, но ведь верно и то, что Джеффри был насильником, он нарушил перемирие и изнасиловал или соблазнил молодую женщину их племени, которая ни в чем перед нами не провинилась и пришла продавать свой товар в полном соответствии с достигнутой договоренностью.
Боцман, когда мы все собрались на корабле, доказывал свою правоту, в действительности, говорил он, не мы, а индейцы нарушили перемирие, ведь это они первые прошлой ночью развязали войну, напали на нас и безо всякого повода убили одного из наших людей — а значит, мы были вправе сразиться с ними и проучить их, пусть и таким варварским способом. Да, бедняка Джеффри распустил руки, это правда, но нельзя было его за это убивать, да еще с такой жестокостью. А потому, сказал боцман, мы поступили по справедливости, ибо, по закону Божьему, убийство – преступление непростительное.
Случай на Мадагаскаре должен был научить нас не иметь дела с язычниками и варварами, не высаживаться там, где живут дикие племена. Но научить человека мудрости невозможно – разве что ценой его собственной жизни; приобретенный нами опыт тем полезнее, чем дороже он нам обошелся.
Теперь наш путь лежал в Персидский залив, а оттуда на Коромандельский берег с остановкой в Сурате. Но главной целью нашего торгового агента был Бенгальский залив, откуда, если там ему не удастся распродать свой товар, он собирался отправиться в Китай, а в Бенгальский залив вернуться по дороге домой.
Первое несчастье случилось с нами в Персидском заливе, где пятеро членов нашего экипажа, рискнув выйти на берег с арабской стороны залива, были окружены арабами и либо убиты, либо отданы в рабство. Остальные сошедшие на берег не смогли спасти своих товарищей, они и сами спаслись с трудом, в последний момент вскочив в лодку и уплыв на корабль. Я вновь принялся упрекать матросов, говоря, что это Небеса мстят им за их преступление, но тут боцман, разгорячившись, заявил, что в своем порицании я зашел слишком далеко и не могу подкрепить сказанное словами из Священного Писания. И он привел мне тринадцатую главу Евангелия от Луки, стих четвертый, где Спаситель говорит, что те люди, на которых упала Силоамская башня, были не более греховны, чем другие галилеяне[1]. Возразить мне на это было нечего: ни один из пятерых погибших или проданных в рабство не высаживался на берег на Мадагаскаре и не принимал участие в Мадагаскарской резне (как я назвал расправу с туземцами, хотя нашим людям такое название определенно претило). Это обстоятельство, повторюсь, вынудило меня до поры до времени этой темы не касаться.
[1] «Или думаете ли, что те восемнадцать человек, на которых упала башня Силоамская и побила их, виновнее были всех живущих в Иерусалиме?» Лук. 13:4. (Прим. перев.)