Перевод с новогреческого Олега Цыбенко
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 2021
Из сборника «Тетрадь упражнений» (1928-1937)
По поводу одного чужого стиха
Элли, Рождество 1931 года
Счастлив проделавший странствие Одиссея[1].
Счастлив, если в начале пути он чувствовал, что
в теле его простерты снасти крепкие любви, словно
жилы, гудящие кровью.
Любви в неутомимом ритме, неодолимой, как музыка,
и непрестанной,
потому как родилась она с нашим рождением, но,
когда мы умрем, умрет ли она — про то ни мы, ни
кто другой не знает.
Молю бога помочь мне высказать в минуту великого
блаженства, какова она — эта любовь.
Иногда, возвратившись с чужбины, я слушаю ее
далекий гул, словно шум моря, сочетавшегося с
неизъяснимой бурей.
И тогда вновь и вновь является мне призрак Одиссея
с глазами красными от соли морской
и от страсти, созревшей сполна, от желания снова
видеть дым, идущий от тепла его дома, и пса,
одряхлевшего у ворот в ожидании.
Он стоит, огромный, шепча из поседевшей бороды
слова нашего языка — того, на каком говорили три
тысячи лет назад,
он протягивает мне ладонь с мозолями от канатов и
весла рулевого, кожа на ней выделана сухим
северным ветром, зноем и снегом.
Он словно хочет изгнать из нас сверхчеловека —
киклопа, видящего одним глазом, сирен, слушая
которых, забываешься, Скиллу и Харибду —
чудовищ столь невероятных, что невозможно
представить, как он, человек, обладавший душою и
телом, решил вдруг бороться в этом мире.
Одиссей велик: он тот, кто сказал, что нужен конь
деревянный, и ахейцы овладели Троей.
Порой мне кажется, он приходит ко мне и говорит,
что и я могу смастерить деревянного коня и
овладеть моей Троей.
Говорит он спокойно и просто, не напрягаясь,
словно знает меня, как отец.
В годы моего детства так пели мне старые моряки,
сидя на своих сетях, когда свирепствовал
холодный зимний ветер,
они пели мне об Эротокрите, и слезы у них на глазах
выступали,
а я вздрагивал, слушая сквозь сон о злой доле Ареты,
спускавшейся вниз по ступеням мраморным.
Одиссей рассказывает мне, что тяжело и больно
чувствовать, как паруса твоего корабля
наполняются воспоминаньями, душа твоя
становится рулевым веслом,
а сам ты одинок во мраке ночном и над собою уже не
властен — как солома на ветру.
Рассказывает, как горько видеть, когда товарищи,
разбросанные порознь, тонут в бурном море один
за другим.
Как странно, что ты вдруг исполняешься отваги,
разговаривая с мертвыми, когда живых уже почти
не осталось.
Он говорит… И еще я вижу, как его руки, умеющие
оценить, хорошо ли изваяна на носу корабля
сирена,
дарят мне лазурное море без волн в самый разгар
зимы.
Из сборника «Бортовой журнал — ΙΙ» (1944)
Июньские дни 41-го[2]
Взошла молодая луна в Александрии,
держа в объятиях старую[3].
Мы направлялись ко Вратам Солнца[4]
с сердцем во тьме, три друга.
Кому теперь хочется омыться в водах Протеевых?[5]
К превращенью стремились мы в юности
с желаньями страстными, игравшими, словно
большие рыбы
в морях, внезапно высохших:
мы верили во всесилие тела.
А теперь взошла луна молодая в обнимку
со старой, кровавясь вместе с прекрасным островом —
спокойным, сильным, невинным[6].
Тела — как ветви изломанные,
как корни, из почвы изъятые.
Жажда наша —
конный страж, ставший камнем,
у темных Врат Солнца,
не умеющий просить ни о чем:
она здесь хранима, здесь, на чужбине,
близ усыпальницы Александра Великого[7].
Крит — Александрия — Южная Африка,
май — сентябрь 1941 года
Из сборника «Бортовой журнал — III» (1955)
Воспоминание, I
καὶ ἡ θάλασσα οὐκ ἔστιν ἔτι.
…и моря уже нет[8].
И я только с тростинкой в руках[9].
Ночь спокойна была, луна в ущербе,
а земля пахла дождем недавним.
Я прошептал: “Воспоминанье болит, где бы его ни
коснуться,
неба совсем уж мало, а моря нет уж более.
Тех, что днем убивают, на повозках за горный хребет
увозят”.
Пальцы мои в забытьи на свирели играли,
подаренной старым пастухом за то, что я сказал ему:
“Добрый вечер!”.
Другие ведь уже совсем позабыли приветствия:
просыпаются, бреются и принимаются за
повседневный труд до изнеможения —
подрезанье ли ветвей, другое какое занятие —
методично,
бесстрастно:
боль мертва, как Патрокл, и никто ошибок не делает.
Я подумал было наиграть мелодию, но затем
устыдился другого мира,
который видит меня сквозь эту ночь среди моего
света,
сотканный живыми телами, нагими сердцами
и любовью, присущей даже Почтенным[10],
как и человеку, камню, воде, траве,
а также животному, глядящему
прямо в глаза приходящей за ним смерти.
Так прошел я по темной тропе,
свернул в мой сад, разрыл землю и похоронил
тростинку.
А затем прошептал снова:
“Воскресение свершится однажды на рассвете,
подобно сиянью деревьев весной, распустится
вдруг мерцанье зари,
снова возникнет море, и волна взметнет Афродиту:
мы — семя, которое умирает”[11]. И в мой пустой дом
вошел я.
Воспоминание, II
Эфес
Он говорил, на мраморе сидя,
казавшемся остатком врат древних,
бескрайнее, пустое было поле справа,
а слева сумерки с горы спускались:
“Поэзия — везде. Твой голос
к ней приближается порою,
дельфин, бывает, так сопровождает
бегущий парусник златой под солнцем,
а после исчезает. Словно крылья ветра,
поэзия везде, где мчится ветер,
на миг коснувшись крыльев чайки.
Особая она, несхожа с жизнью,
лицо меняется, все тем же оставаясь,
у женщины, что тело обнажила. Знает
про то любивший. Мир подвержен гибели
при свете чужаков. Но ты запомни:
“Аид и Дионис — одно и то же”[12].
Так молвив, по большой пошел дороге
он к гавани былой, что ныне скрыта
в болотах. Сумерки
назвать бы смертью существа живого,
так были они обнажены.
Еще я помню:
в краю Ионии, в пустых витках театров,
где только ящерицы да сухие камни,
скитался он. “Здесь будут люди снова?” —
спросил я, он ответил: “Может быть, в час смерти”,
и на орхестру выбежал, взывая:
“О дайте брата моего услышать!”.
Вокруг нас было жесткое молчанье,
не вычерченное по стеклу лазури.
Саламин Кипрский
…Σαλαμῖνά τε,
τᾶς νῦν ματρόπολις τῶνδ᾽ αἰτία
στεναγμῶν.
…и Саламин,
Ныне ставший матерью-градом
Наших страданий.
Персы[13]
Иногда полуденное солнце, иногда мелкий дождь
пригоршнями,
и берег моря, усеянный осколками древних сосудов.
Колонны бессмысленны.
Только Святой Епифаний[14]
тускло являет поглощенную силу
златообильной империи.
Молодые тела прошли здесь — тела влюбленные:
трепет в груди, розовые раковины,
по воде бесстрашно бегущие,
и объятия, распростертые для слияния страсти.
Господь над многими водами[15],
над всем, что прошло здесь.
Тогда услышал я шаги по морским камушкам.
Лиц я не видел: когда обернулся, они ушли уже.
Однако голос, тяжелый, как поступь быка-труженика,
остался там, в жилах неба, в перекатах моря,
на гальке, звуча снова и снова:
“Нет у земли рукоятей,
ее, взвалив на плечо, не унесть”[16].
Невозможно, сколь сильна б ни была жажда,
сделать море слаще, воды добавив полкапли.
А у этих тел,
созданных из земли, о чем сами они не ведают,
души есть.
Чтоб изменить их, готовят орудия,
Но изменить их не смогут — уничтожат только,
если вообще души уничтожаемы.
Не замедлит наполниться колос.
Ведь времени много не нужно,
чтобы взошло горечи тесто.
Ведь времени много не нужно,
чтобы голову подняло лихо.
А больному разуму, что уходит,
тоже времени много не нужно,
чтобы сменило его безумие.
Остров есть[17]…
Друзья по войне минувшей,
на этом бреге пустынном и облачном
о вас я думаю, когда день проходит.
Павшие на войне и павшие много лет после битвы.
Зревшие наш рассвет после инея смерти
иль в одиночестве диком под звездами
ощутившие над собой большие лиловые
глаза катастрофы всеобщей,
и те еще, что молились,
когда раскаленная сталь корабли пилила[18]:
“Господи, помоги нам запомнить,
как это убийство свершилось,
грабеж, коварство, корыстолюбие,
любви очерствение.
Господи, помоги нам вырвать это с корнем…”
— Теперь лучше забыться здесь на гальке у моря.
Говорить бесполезно.
Мнение сильных изменить кто способен?
Кого станут слушать?
Каждый мечтает порознь, не слушая, как хрипят
другие.
— Верно. Но спешит вестник,
и сколь далеким бы ни был путь, принесет он
тем, что пытались цепью сковать Геллеспонт[19],
страшную весть о Саламине.
Глас Господень над водами[20].
Остров есть…
Саламин, Кипр,
ноябрь 1953 года
Еврипид-афинянин
Состарился он средь пожара Трои
и в каменоломнях Сицилии.
Нравились ему пещеры у песчаного берега и картины
моря.
Жилы людей он видел
как сеть богов, в которую они нас ловят как диких
животных,
и пытался разорвать ее.
Был он угрюм, друзей у него было мало.
Пришло время, и его разорвали собаки.
[1] Счастлив проделавший странствие Одиссея… — Heureux qui, comme Ulysse, a fait un beau voyage (в оригинальной орфографии: Heureux qui, comme Vlyſſe, a fait un beau uoyage). Начальная строка стихотворения из сборника «Les regrets» («Сожаления») Жоашена дю Белле, выдающегося французского поэта XVI в., члена «Плеяды». Стихи сборника были написаны в 1553-1557 гг., во время пребывания поэта в Риме, и изданы по возвращении в Париж в 1558 г. Основной мотив стихотворения — тоска по родине. (Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, — прим. перев.)
[2] Название дано по аналогии с названиями ряда любовных стихотворений К. Кавафиса, называющихся «Дни». Название «Дни» Й. Сеферис дал также своим дневникам.
[3] Ср.: I saw the new moon late yestreen / Wi’ the auld moon in her arm… (“The Ballad of Sir Patrick Spens”). «Баллада сэра Патрика Спенса» входит в сборник народных шотландских и английских баллад XVIII в. (Прим. автора.)
[4] Врата Солнца — городские врата Александрии. Другие ворота назывались Вратами Луны. (Прим. автора.)
[5] Известный своими превращениями морской старец Протей обитал на острове Фарос у входа в гавань Александрии.
[6] Речь идет об установлении немецкой оккупации на Крите (официально с 1 июня 1941 г.).
[7] Усыпальница Александра Великого, согласно народным поверьям, до сих пор находится “где-то” на территории Александрии.
[8] Откр. 21.
[9] Ср.: Откр. 11: “И дана мне трость, подобная жезлу…”
[10] Почтенные — одно из умиротворяющих прозвищ богинь кровной мести Эриний-Эвменид.
[11] Ср.: Ин. 12:24: “Если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода”.
[12] Один из постулатов философии Гераклита.
[13] Трагедия Эсхила.
[14] Раннехристианская базилика Святого Епифания находится на территории археологического заповедника Саламина Кипрского.
[15] Псал. 28.
[16] Слова из «Воспоминаний» Макриянниса, памятника простонародного греческого языка середины XIX в.
[17] “Остров есть пред землями Саламина” (Эсхил, “Персы”) — начало рассказа вестника царице Атоссе о разгроме персов в битве при Саламине (480 г. до н. э.).
[18] В одной южноафриканской газете я прочел (сентябрь 1941 г.) молитву, составленную для своего корабля капитаном третьего ранга Hugh Beresford’ом R.N.: “Господи, любящий Отец наш… Помоги нам помнить истинные причины войны — бесчестие, жадность, эгоизм и отсутствие любви — и да изгоним мы их с этого корабля, чтобы стал он образцом нового мира, за который мы сражаемся”. Он погиб в битве за Крит. (Прим. автора.)
[19] Во время похода на Грецию в 480 г. до н. э. персидский царь Ксеркс соорудил через Геллеспонт (совр. Дарданеллы) понтонный мост, а когда буря разрушила этот мост, велел бросить в море оковы и бить волны плетями. Эсхил в «Персах» представляет это событие так, что Ксеркс заковал Геллеспонт в цепи как строптивого раба.
[20] Псал. 28.