Составление и вступление Андрея Корчевского
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 2021
Одно из лучших и наиболее известных произведений Альфреда Теннисона — «Улисс» — было написано в 1833 году, опубликовано девять лет спустя и встретило одобрение читателей и критиков. Шотландский литератор Джон Стерлинг писал: «‘Улисс’ великолепен! Какой упоительный эпический тон! И какие мудрые слова и прекрасные картины бестрепетно и вдохновенно высекает он на бледном, но стойком мраморе!» Как и целый ряд других текстов Теннисона, «Улисс» был посвящен памяти друга и соученика Альфреда Теннисона по Кембриджу Артура Генри Галлама, рано ушедшего из жизни.
История Одиссея-Улисса — одна из вечных тем мировой культуры, архетипическое «вечное возвращение», переосмысливается Теннисоном как эпитафия путешественнику, достигшему цели, но отказывающемуся примириться с угасанием и бездействием. «Улисс» — монолог о человеческой воле, преодолевающей смерть на пути приближения к неизбежному концу. Теннисон черпает свой замысел не только в «Одиссее» Гомера, но и в дантовом «Аде», где Одиссей-Улисс вновь отправляется в путь, оставив Итаку и Пенелопу, и в итоге находит свою гибель в восьмом круге ада, навечно заточенный в «стонущем пламени». Теннисон, однако, увлечен и другими темами, наслаивающимися на основную мысль о торжестве над смертью, — это и судьба вверенного царю Одиссею народа, и воцарение сына Телемаха, и отношения Одиссея и его команды, которую он увлекает за собой, соблазняя не богатством, не победами, а героической гибелью. В этой связи литературовед Джон Петерс в 1994 году сравнивал теннисоновского Улисса с сиреной, ссылаясь на риторические качества его монолога, обращенного к обреченным соратникам. «Улисс» Теннисона, ставший классикой, продолжает оставаться предметом научных дискуссий. Некоторые исследователи обращают внимание на высокомерие героя по отношению к соплеменникам: порой, правда, трудно сказать, идет ли речь о высокомерии мифологического героя или персонажа поэмы Теннисона.
«Улисс» Теннисона стал частицей и русского культурного кода. В 1938 году в журнале «Костер» началась публикация романа «Два капитана» Вениамина Каверина, где и прозвучала знаменитая строка из «Улисса»: «Бороться и искать, найти и не сдаваться», ставшая эпиграфом романа. Строка эта — заключительная в теннисоновской поэме, — в 1913 году была вырезана на трехметровом памятном кресте, воздвигнутом в Антарктиде в честь бесстрашного путешественника и исследователя Южного полюса, капитана Роберта Фолкона Скотта и его товарищей.
В России, конечно, знали об этой исключительной по драматизму экспедиции к Южному полюсу в 1912 году, знали и о дневниках капитана Скотта. И одним из прототипов главного героя «Двух капитанов», наряду с исследователем Георгием Седовым, поставившим цель покорить Северный полюс и трагически погибшим в Арктике в 1914 году, у нас справедливо считают Роберта Скотта, завоевателя Южного полюса. Есть подтверждение тому и в романе — капитан Татаринов, как и капитан Скотт в свое время, начинает прощальное письмо жене словами «Моей вдове».
А знаменитую строку-формулу теннисоновского «Улисса» — автором ее перевода тогда, в 1938 году, был, вероятно, сам Каверин — впору воспринимать как самостоятельное поэтическое высказывание. Не случайно ее помнили наизусть несколько поколений читателей и кинозрителей в России.
Первый полный русский перевод «Улисса» был напечатан в 1908 году как часть статьи Константина Бальмонта. Спустя почти семь десятилетий «Улисса» перевел Григорий Кружков. Но переводчики ищут и не сдаются. Многочисленные литературоведческие работы последних десятилетий открывают путь к новым толкованиям этого непростого текста. Читатели могут найти немало интересного в сопоставлении оригинала и русских переводов — подобный путь прочтения классической поэзии никогда не надоест.
Ulysses
It little profits that an idle king,
By this still hearth, among these barren crags,
Match’d with an aged wife, I mete and dole
Unequal laws unto a savage race,
That hoard, and sleep, and feed, and know not me.
I cannot rest from travel: I will drink
Life to the lees: All times I have enjoy’d
Greatly, have suffer’d greatly, both with those
That loved me, and alone, on shore, and when
Thro’ scudding drifts the rainy Hyades
Vext the dim sea: I am become a name;
For always roaming with a hungry heart
Much have I seen and known; cities of men
And manners, climates, councils, governments,
Myself not least, but honour’d of them all;
And drunk delight of battle with my peers,
Far on the ringing plains of windy Troy.
I am a part of all that I have met;
Yet all experience is an arch wherethro’
Gleams that untravell’d world whose margin fades
For ever and forever when I move.
How dull it is to pause, to make an end,
To rust unburnish’d, not to shine in use!
As tho’ to breathe were life! Life piled on life
Were all too little, and of one to me
Little remains: but every hour is saved
From that eternal silence, something more,
A bringer of new things; and vile it were
For some three suns to store and hoard myself,
And this gray spirit yearning in desire
To follow knowledge like a sinking star,
Beyond the utmost bound of human thought.
This is my son, mine own Telemachus,
To whom I leave the sceptre and the isle, —
Well-loved of me, discerning to fulfil
This labour, by slow prudence to make mild
A rugged people, and thro’ soft degrees
Subdue them to the useful and the good.
Most blameless is he, centred in the sphere
Of common duties, decent not to fail
In offices of tenderness, and pay
Meet adoration to my household gods,
When I am gone. He works his work, I mine.
There lies the port; the vessel puffs her sail:
There gloom the dark, broad seas. My mariners,
Souls that have toil’d, and wrought, and thought with me —
That ever with a frolic welcome took
The thunder and the sunshine, and opposed
Free hearts, free foreheads — you and I are old;
Old age hath yet his honour and his toil;
Death closes all: but something ere the end,
Some work of noble note, may yet be done,
Not unbecoming men that strove with Gods.
The lights begin to twinkle from the rocks:
The long day wanes: the slow moon climbs: the deep
Moans round with many voices. Come, my friends,
‘T is not too late to seek a newer world.
Push off, and sitting well in order smite
The sounding furrows; for my purpose holds
To sail beyond the sunset, and the baths
Of all the western stars, until I die.
It may be that the gulfs will wash us down:
It may be we shall touch the Happy Isles,
And see the great Achilles, whom we knew.
Tho’ much is taken, much abides; and tho’
We are not now that strength which in old days
Moved earth and heaven, that which we are, we are;
One equal temper of heroic hearts,
Made weak by time and fate, but strong in will
To strive, to seek, to find, and not to yield.
1833
Улисс
Немного пользы в том, что, царь досужий,
У очага, среди бесплодных скал,
Я раздаю, близ вянущей супруги,
Неполные законы этим диким,
Что копят, спят, едят, меня не зная.
Мне отдых от скитаний, нет, не отдых,
Я жизнь мою хочу испить до дна.
Я наслаждался, я страдал — безмерно,
Всегда, — и с теми, кем я был любим.
И сам с собой, один. На берегу ли,
Или когда дождливые Гиады
Сквозь дымный ток ветров терзали море, —
Стал именем я славным, потому что,
Всегда с голодным сердцем путь держа,
Я знал и видел многое, — разведал
Людские города, правленья, нравы,
И разность стран, и самого себя
Среди племен, являвших мне почтенье,
Я радость боя пил средь равных мне,
На издававших звон равнинах Трои.
Я часть всего, что повстречал в пути.
Но пережитый опыт — только арка,
Через нее непройденное светит,
И край того нетронутого мира,
Чем дальше путь держу, тем дальше тает.
Как тупо-тускло медлить, знать конец,
В закале ржаветь, не сверкать в свершенье.
Как будто бы дышать — уж значит жить.
Брось жизнь на жизнь, все будет слишком мало.
И сколько мне моей осталось жизни?
Лишь краешек. Но каждый час спасен
От вечного молчания, и больше —
Весть нового приносит каждый час.
Копить еще какие-то три солнца, —
Презренно, — в кладовой хранить себя,
И этот дух седой, томимый жаждой,
Вслед знанью мчать падучею звездой
За крайней гранью мысли человека.
Здесь есть мой сын, родной мой Телемах,
Ему оставлю скипетр я и остров, —
Возлюбленный, способный к различенью,
Неторопливой мудростью сумеет
В народе угловатости сровнять
И привести к благому ровным всходом.
Он безупречен, средоточно-четок,
Обязанности общие блюдя
И в нежности ущерба не являя,
Богов домашних в меру он почтит,
Когда меня здесь более не будет.
Свое свершает он, а я мое.
Вот порт. На корабле надулся парус.
Замглилась ширь морей. Мои матросы,
Вы, что свершали, бились, размышляли
Со мною вместе, с резвостью встречая
И гром и солнце, — противопоставить
Всему умея вольное лицо, —
Мы стары, я и вы. Но в старых годах
Есть честь своя и свой достойный труд.
Смерть замыкает все. Но благородным
Деянием себя отметить можно
Перед концом, — свершением, пристойным
Тем людям, что вступали в бой с богами.
Мерцая, отступает свет от скал,
Укоротился долгий день, и всходит
Медлительно над водами луна.
Многоголосым гулом кличет бездна.
Плывем, друзья, пока не слишком поздно
Нам будет плыть, чтоб новый мир найти.
Отчалим и, в порядке строгом сидя,
Ударим по гремучим бороздам.
Мой умысел — к закату парус править,
За грань его, и, прежде чем умру,
Быть там, где тонут западные звезды.
Быть может, пропасть моря нас проглотит,
Быть может, к Островам дойдем Счастливым,
Увидим там великого Ахилла,
Которого мы знали. Многих нет,
Но многие доныне пребывают.
И нет в нас прежней силы давних дней,
Что колебала над землей и небо,
Но мы есть мы. Закал сердец бесстрашных,
Ослабленных и временем и роком,
Но сильных неослабленною волей
Искать, найти, дерзать, не уступать.
Перевод Константина Бальмонта (1908)
Улисс
Что пользы, если я, никчемный царь
Бесплодных этих скал, под мирной кровлей
Старея рядом с вянущей женой,
Учу законам этот темный люд? —
Он ест и спит и ничему не внемлет.
Покой не для меня; я осушу
До капли чашу странствий; я всегда
Страдал и радовался полной мерой:
С друзьями — иль один; на берегу —
Иль там, где сквозь прорывы туч мерцали
Над пеной волн дождливые Гиады.
Бродяга ненасытный, повидал
Я многое: чужие города,
Края, обычаи, вождей премудрых,
И сам меж ними пировал с почетом,
И ведал упоенье в звоне битв
На гулких, ветреных равнинах Трои.
Я сам — лишь часть своих воспоминаний:
Но все, что я увидел и объял,
Лишь арка, за которой безграничный
Простор — даль, что все время отступает
Пред взором странника. К чему же медлить,
Ржаветь и стынуть в ножнах боязливых?
Как будто жизнь — дыханье, а не подвиг.
Мне было б мало целой груды жизней,
А предо мною — жалкие остатки
Одной; но каждый миг, что вырываю
У вечного безмолвья, принесет
Мне новое. Позор и стыд — беречься,
Жалеть себя и ждать за годом год,
Когда душа изныла от желанья
Умчать вслед за падучею звездой
Туда, за грань изведанного мира!
Вот Телемах, возлюбленный мой сын,
Ему во власть я оставляю царство;
Он терпелив и кроток; он сумеет
С разумной осторожностью смягчить
Бесплодье грубых душ и постепенно
Взрастить в них семена добра и пользы.
Незаменим средь будничных забот,
Отзывчив сердцем, знает он, как должно
Чтить без меня домашние святыни:
Он выполнит свое, а я — свое.
Передо мной — корабль. Трепещет парус.
Морская даль темна. Мои матросы,
Товарищи трудов, надежд и дум,
Привыкшие встречать веселым взором
Грозу и солнце, — вольные сердца!
Вы постарели, как и я. Ну что ж;
У старости есть собственная доблесть.
Смерть обрывает все; но пред концом
Еще возможно кое-что свершить,
Достойное сражавшихся с богами.
Вон замерцали огоньки по скалам;
Смеркается; восходит месяц; бездна
Вокруг шумит и стонет. О друзья,
Еще не поздно открывать миры, —
Вперед! Ударьте веслами с размаху
По звучным волнам. Ибо цель моя —
Плыть на закат, туда, где тонут звезды
В пучине Запада. И мы, быть может,
В пучину канем — или доплывем
До Островов Блаженных и увидим
Великого Ахилла (меж других
Знакомцев наших). Нет, не все ушло.
Пусть мы не те богатыри, что встарь
Притягивали землю к небесам,
Мы — это мы; пусть время и судьба
Нас подточили, но закал все тот же,
И тот же в сердце мужественный пыл —
Дерзать, искать, найти и не сдаваться!
Перевод Григория Кружкова (1986)
Улисс
Велик ли толк от праздного царя,
Когда у очага, средь голых скал,
Вблизи супруги блекнущей, крою
Законы я для расы дикарей,
Чья доблесть — множить скарб, толстеть и спать!
Но как уснуть? Мне следует испить
До капли жизнь: всегда я ликовал
Сполна, страдал сполна – подчас один,
Порой с друзьями — на земле, и там,
Где ливень из ковша Гиад гневит
Громады волн. Так славу я обрел.
Ведь, сердцем ненасытен, смог впитать
Столь многое — народы, города,
Уклад, погоду, улицы, дворцы —
Нигде не мал, хоть не везде велик,
Пьяневший в битве, с равными в ряду
Звенящим, ветреным троянским днем —
Я стал частицей встреченного мной.
Но опыт — словно арка, а за ней
Мерцает мир непознанный, клубясь,
Туманясь по краям, едва шагнешь.
Не глупо ли смириться и застыть,
Ржаветь в глуши, а не сиять в бою!
Не всяк, кто дышит, жив. И тьмы таких
Мне б не хватило жизней, а моя
Идет к концу; но вырван каждый час
У вечного молчанья, как залог
Чего-то большего; так что ж теперь —
Неужто мне считать за годом год
Пустые дни — когда мой дух седой
Влеком, звезде сорвавшейся подстать,
К познанью, за пределы дум земных?
Но вот и Телемах, кому оставлю
Весь остров я и древний скипетр сей —
Любимый сын, он сможет довести
Всё до конца, терпением унять
Наш необузданный народ, привив
Ему основы пользы и добра.
Служа другим, но равноудален
От них, как в центре сферы находясь,
Пусть сеет милосердье, а богам
Домашним поклонение воздаст
И без меня. Свой путь ему, мне — свой.
В порту корабль вздымает паруса;
Морская даль темна. Эй, моряки,
С кем вместе плавал я, сражался, пел
И кто с весельем равным мог встречать
Грозу и солнце, ибо волен был
Умом и сердцем, — вы стары, как я;
Но разве долг неведом старикам?
Смерть все замкнет, но прежде мы должны
Закончить некий благородный труд,
Не чуждый тем, кто вел с богами спор.
На скалах искры высекает тьма,
День гаснет, всходит месяц, зев морской
Стенает многогласно… В путь же, в путь,
Еще не поздно новый мир найти.
Отчалим и по звучным бороздам
Ударим веслами: а цель ясна —
Плыть дальше, чем закат, искать купель
Звезд западных — покуда не умру.
Быть может, нас сметет в заливах шторм.
А может, мы к Блаженным Островам
Пристанем, где Ахилл обнимет нас.
Пусть отнято немало, но не всё.
И хоть мы уж не те, чтоб небеса
С землей расшатывать, мы – это мы,
Истощены годами и судьбой,
Мы волею тверды, что нам велит:
Дерзай, ищи, найди, не уступай!
Перевод Андрея Корчевского (2020)
[1] © Андрей Корчевский. Составление, перевод, вступление, 2021
© Григорий Кружков. Перевод, 1986