Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 2020
1
В усадьбе Лакон восемь лет никто не жил. Когда я зашел впервые в дом, он был тих и мрачен, темные шторы задёрнуты и духи скорби пировали в каждом углу. Весь второй этаж был равномерно запылен, на чердаке лежала сброшенная шкура змеи.
Дом этот стоял одиноко на горе и нижним ярусом был прикреплен к скале. Когда? — Да когда угодно, по примитивной кладке было трудно судить. До покорения Галлии, после покорения Галлии?.. Я дотронулся до влажных от грунтовых вод камней его основания, и получил обжигающий ледяной привет из подземного мира.
Следующий этаж был обустроен позднее, тут уже прослеживалась общая архитектурная традиция Средних веков — мощные дверные проемы из тесаного известняка, глубокая ниша камина. Окна невысокой башни выходили строго на восток, из небольшого окна ее хорошо была видна вся долина и одновременно противоположные горы, что наводило на мысль о первоначальном стратегическо-сигнальном назначении этого строения. А последний этаж с глухой северной стеной был возведен уже в начале XYIII века, о чем говорила конструкция двухстворчатых флорентийских окон.
Огромное дерево грецкого ореха, словно распятие, распластало свои ветки над полукруглым двориком, и глубокий, древний колодец питал его корни.
Лакон я купил сразу, хотя мог бы купить замок Ларок за те же деньги, но он показался мне похожим на тюрьму. «Нет, не буду я королем Ларока, буду графом де Лакон», — решил я. В детстве на вопрос моей мамы, кем я хочу быть на школьном маскараде, я всегда отвечал одно и то же: «Хочу быть пещерным человеком». Лакон по-окситански и означало – «пещера» (la cauna). Но также «пустота» и «потерянная часть» (если речь шла о рукописи).
Я недавно приехал из Французской Гвианы, где изрядно одичал и решил больше не возвращаться в большой город, а поселиться в этой самой безлюдной части Франции.
Сразу было заметно, что мои новые угодья за восемь лет отсутствия хозяев превратились совершенно в джунгли, и ежевика, опутав всё вокруг, уже простирала в дом свои живые хваталки. Вырубая ее вместе с кустами терна, я размышлял о прежних обитателях Лакона, забравшихся в эту заоблачную глушь.
Настоящим, хотя и предпоследним хозяином был Казимир, чье необычное имя я уловил из разговора Роже, симпатичного человека из деревушки Пьерфиш, что была в трех километрах от моей усадьбы. Он представил меня своей жене, вышедшей на порог: «Это Тьери, он живет теперь в доме Казимира».
— А кто это — Казимир? — спросил я.
— Это Казимир Бланкар, он прожил в Лаконе всю жизнь. Мама родила его под деревом, — сказал Роже и обещал в следующий раз показать, под каким.
С того дня я начал постоянно думать о Казимире. Старался угадать, под каким именно деревом крутого склона мать Казимира не донесла младенца до дома. Представлял себе, как над облаками под небом Лангедока закричал новорожденный в начале того ужасного XX века.
2
До меня тут был Жильбер, парижский хиппи, лет десять он прожил в доме Казимира и слегка перестроил его внутри по своему разумению бродяги: он пытался утеплить его плитами прессованной стекловаты, защищаясь от Трамонтана. У входа в дом поражала воображение солярная установка. Систему скудного освещения двигали какие-то рычаги и ржавые велосипедные цепи, прикрепленные к старой вывеске магазина «Hyit a‘ Huit» (такие я видел только в Гвиане, во Франции эта сеть давно уже вышла в тираж). Цепи, скрипя, ползли сами по кругу в солнечную погоду, и в этом было что-то от эпохи Леонардо да Винчи. Свет солнца оживлял 12-вольтовый приемник, настроенный на радиостанцию «France Сulture», которая уже четыре недели бастовала, и поэтому крутилась одна и та же передача.
Кроме приемника, от Жильбера осталось две книги – учебник арабского языка и «Энергия ветра», а также множество навигационных карт побережья Атлантики и Средиземноморья от Испании, Португалии до Марокко и Сенегала с пометками простым карандашом, испещренных цифирью и разными значками. Часами я разглядывал эти карты, читая диковинные названия, и представлял этого авантюриста за штурвалом у Cabo de S.Vicente. Напоминал корабль и недостроенный Жильбером флигель с окном в крыше. Чуть позже в совершенно заплетенном колючками саду (по мере их вырубания) мною было обнаружено длинное, перевернутое вверх дном каноэ, уже изрядно вросшее в землю. По характеру хипповый капитан был, видимо, порывистым и холерическим, так как все его великолепные технические затеи имели оттенок незавершенности, и собранный со всей округи материал – железки всех возможных конфигураций, древние плуги, косилки, части от трактора — явно не успевал пойти на изготовление то ли вечного двигателя, то ли Ноева Ковчега. Чуть ли не вся гора была опутана шлангами, в непроходимых закутках устроены резервуары для сбора воды, собирал он эту воду как полоумный. Почему? Зачем? Водой и так был полон довольно глубокий каменный средневековый колодец.
По поводу забастовки «France Culture» я не горевал, особого стимула для прослушивания новостей по радио у меня не было, — я повидал первый мир, второй и третий и не был очарован ни одним. Наше отечественное liberté, égalité, fraternité[2] я тоже воспринимал скептически. Какое может быть равенство, если мы от природы не одинаковы, разве что равенство перед смертью… и ни для кого не секрет, что нашей страной правит горстка очень богатых людей, а уж свободу мы сами охотно отдадим за «three squares and a warm place to shit»[3] Про братство вы сами знаетe – homo homini lupus est[4]. В свете вышеизложенного все новости казались мне лживыми, этим свое нелюбопытство к миру я отчасти извинял. Не одно из виденных мною общественных устройств мне не подходило, и я не знал, как пробиваться сквозь рамки довольно жестких правил и условностей. Решил взять тайм-аут, пока хватало гвианских денег.
Итак, свет был днем от солнца, вечером — от свечи, вода — из колодца. Пещера, огонь да вода – что еще надо бедному кабальеро в индустриальном средневековье? Разве что даму сердца, но, увы, Мишель покинула меня в Кайенне с учителем английского.
Но все же я не был одинок, со мною был мой молодой и храбрый пес Урс, я звал его Урсито, потому что он был маловат для своего имени Урс (медведь), которое я ему дал, когда он был щенком, похожим на медвежонка.
Кроме остатков утеплителя, сваленных горой у дома, пристройки из горбыля, монстра-ветряка, поваленного телефонного столба да ещё той самой лодки-каноэ, от Жильбера, представителя идеи французского коммунизма, на земле Лакона не осталось следов — был и сплыл… а вот следы Казимира я чувствовал повсюду. Это были следы человека, пронесшего на плечах несколько эпох, но прошедшего по жизни легко, как по воздуху. Он был хозяин, а мы с Жильбером – пришлые, мы здесь только искали убежища и спасения.
Я, конечно, ждал привидения еще в самую первую ночь, и что-то действительно ходило по стенам и шуршало по углам. Но было совсем не страшно, несмотря на вой ветра и тьму кромешную, а наоборот, очень даже уютно. Стены выглядели крепостью не только от ненастья, но и от всякого зла, огонь очага не затухал, а спальный мешок казался родным, как пуховое одеяло в детстве. Проснулся я на рассвете от странного чувства, что за мною наблюдают. Так и было. На потолке, у балки, висел, распластавшись, странный зверек с пушитым хвостом и кошачьей мордочкой. Он с любопытством смотрел на меня немигающими, блестящими как звезды глазками.
— Это ты, Казимир? — спросил я.
3
Гостиная Лакона была просторна, как рыцарский зал для пиров, балки потолка подпирали стволы дикой черешни, одно окно, заложенное камнями, было превращено в стенной шкаф, но зато из трех других открывался вид на горы и долины, и, глядя в даль, можно было простоять остаток жизни, не заскучав ни на минуту.
Любя природу, раньше я не предполагал, что красота — это зрелище не для слабонервных, а ведь не зря считалось, что отшельники выбирали себе одиночество в лесах и пустынях, как путь высшей сложности. Что-то совершенно чуждое человеческой сущности открывается, когда ты оказываешься лицом к лицу со стихией, и попробуй поживи с этим. Утрение туманы, а на самом деле облака, ходившие над долиной, и тени от них, меняющие свои очертания, потрясали мое естество до полной оторопи, и я замирал с каким-то тяжелым сердцем и забывал, зачем шел.
Миновало около месяца. Из внешнего мира в горы не долетали никакие новости, ни плохие, ни хорошие, и только восходы и закаты говорили о том, что время идет. Но я всегда любил пространство – открытое, а время – настоящее! И здесь я праздновал и то и другое.
Казимир прожил тут всю свою долгую жизнь. Всю. Сперва с матерью и слабоумным братом, потом только с братом, потом в полном одиночестве. И имя его было не Казимир, на его гробовом камне высекли другое — Жозеф, записанное в метрике, а Казимиром его звала мать, та, что родила его под деревом.
Я всюду чувствовал следы Казимира, хотя вещей его в доме совсем не осталось. Жильбер от коммунистической ненависти ко всякому старью выбросил их, пытаясь, видимо, на свой вкус переделать эту средневековую фортецию и модернизировать ее для нового, светлого будущего. Все же в саду мне удалось найти среди резиновых старых покрышек и прочего хлама древнюю железную кровать с коваными витыми боковинами. Я очистил ее от ржавчины, постелил матрас, и она стала моим ложем и местом мечтаний у огня. На стену я повесил «Птицу Феникс» — деревянный рельеф, который купил когда-то на парижской барахолке и всегда возил с собой.
Редко появлялись прохожие на дороге у Лакона, и я приставал к каждому с вопросом: «А Вы знали Казимира?»
— Я был подростком, умудрился повредить два колеса угнанной машины, – рассказывал мне пожилой, солидный господин, обладатель дорогого велосипеда с электромотором. — Казимир мне помог их починить. Пока он возился, я заглянул в дом. Все было как в средние века, на столе спокойно сидела огромная крыса.
— Мы были молодые, только поселились в Пьерфиш и, проходя мимо Лакона, увидели Казимира. Он сидел на крыше, засмеялся, увидев нас, помахал рукой. А на следующий день он принес нам корзину с овощами, – рассказывал Роже из Пьерфиш.
— Разве вы не пьете воду из своего колодца? — спросила меня прохожая старушка у родника, увидев, как я набираю в бутылку родниковой воды. — Казимир пользовался колодцем, там хорошая вода.
Постепенно Казимир стал моим ежедневным собеседником. Отбив от лиан и колючих зарослей древние яблони, посаженые им неведомо когда, я говорил: «Ты доволен, Казимир?» Собирая грецкие орехи, нападавшие за ночь под деревом, я благодарил Казимира.
4
Дни летели, и я их не считал. Мне не было скучно. Я слушал, как у ручья под горой хрюкали кабаны, наблюдал, как лани бежали по холмам и зайцы по полям. Я был совсем один. По совершенно непроезжей дороге никто и не проезжал, и только необходимость купить еду да любовь к краеведению заставляла меня иногда спускаться с горы в поселок.
Эту землю вольков римляне переименовали в Segodunum Rutenorum где-то во II веке нашей эры, но кельтские менгиры торчат тут и поныне на фермерских участках. Потом уже, при императоре Констанции пришли вестготы, для усмирения постоянно бунтующих галлов, да так и остались тут, в Нарбонии, смешавшись постепенно с ними. Пасли овец, сеяли рожь, делали сыр. Сам Карл Великий его с удовольствием едал.
Я давно увлекся историей и с той поры беллетристика постепенно стала казаться мне пресной. Хотя порой «серьезная» литература и захватывает, но это ее стремление «нести миссию», все эти назидания, поучения и моралитэ меня только смешат. А историю Франции я полюбил как увлекательный роман, который можно читать-перечитывать всю жизнь. Она необъятна, наполнена драмами, трагедиями, преступлениями. Предки моих родных соотечественников жили не скучно — пахали и сеяли, корчевали леса, дрались с соседями, впадали в экстаз перед распятым Богом, в тяжелой броне скакали за моря за золотом и прахом святых, не мылись годами, вместо гроба Господня принесли в Европу чуму, от которой чуть все не вымерли, трижды выгоняли евреев (предварительно ограбив), трижды приглашали обратно, подарили миру банковскую систему и слово «ломбард», делили наследство, обирали даже лепрозории, прилюдно сдирали кожу с живых любовников принцесс, колесовали свидетелей, жгли ведьм, сочиняли жуткие баллады и сказки, брутально учили друг друга любить Бога и, не ведая слова «геноцид», вырезали тысячами соплеменников. Обезглавив наконец своих королей, они подчинились им же, но под другим флагом, положили в неведомых землях России свою последнюю армию и, шлифуя манеры, литературу и гастрономию, к началу XX века прослыли гедонистами.
Это был мрачный поселок – Ларок, я бы сказал даже — торжественно мрачный и древний, как фундамент капища «La Roque». Маленькая площадь вокруг платана, некрасивый монумент Свободы в виде женской статуи, спархивающей с постамента словно перепуганная курица с насеста, с надписью «1914-1918» и перечнем имен молодых мужчин, павших в Первой мировой.
Под лай стаи собак я проник в храм, он не был заперт. Даже не подметен! В потолке дыра, солнечный луч падал на пыльный готический алтарь, изъеденный жучком, на Бога нашего, Иисуса-младенца, выглядывавшего из-под завалов рухнувших скамеек и на взрослого Иисуса на ажурном кресте, просто лежащего в полный рост на полу. Я вышел, огляделся, обошел вокруг: снаружи храм был щедро усыпан голубиным пометом и перьями, на двери висела выцветшая записка «ключ в доме напротив».
Кругом была пустота и безлюдие. Дома на продажу… Крепкие дома, из камней реки Дурду, которая совершенно бесплатно из столетия в столетие доставляет их с гор строителям в неограниченном количестве. Сама река — быстрая, мутноватая, местами довольно широкая — испокон веков катит воду свою в Средиземное море, оставляя на отмели могучие останки вековых деревьев. По величию моста, выстроенного над ней в XI столетии, по каменной кладке стен и домов можно было судить о величии Франции в прошлом, ибо рабский труд с главной католической молитвой на устах, «чтобы все оставалось так, как есть», приносил видимый результат.
5
Горный климат в окрестностях Лакона был суров. Все явления природы показывали свой характер здесь без оглядки, иногда являя по семь ненастий за сутки, как в старинной французской сказке, что мама читала мне в детстве. Дом мой в длинные дождливые дни пах мокрым псом, но я был счастлив и спокоен. Лежа на кровати у горящего очага Казимира, я читал стихи.
Ar em al freg temps vengut
quel gels el neus e la fainga
el aucellet estan mut,
c’us de chanter non s’afrainga;
e son sec li ram pels plais
que flors ni foilla no.i nais
ni rossignols non i crida[5].
Мне виделось сквозь эти строки, как стоит на мосту через горную реку окситанская трубариза, мечтательно глядя сверху на серые спины крупных форелей, плывущих стайкой против течения.
Когда-то давно жителей этого края называли «добрые люди». Они верили, что свет и тьма неразлучны, из профессий предпочитали ткачество, просыпались с восходом, называя cолнце «ткачем света». Я тоже ежедневно с нетерпением ждал восхода и пил свой утренний кофе, глядя в окно.
Я вычитал, что земли, к которым относился и мой Лакон, принадлежали в те времена Раймунду Роже Тренкавелю, убитому по приказу Симона де Монфора во время крестового похода против катаров. Тренкавель покровительствовал «добрым людям». Единственным критерием катаров для распознания истинных христиан была притча о деревьях, которые познаются по их плодам. Меня восхитила своей ясной новизной эта старая-престарая мудрость, и в то же время удивило, как же этого никто не замечает в спорах о том, что есть добро и зло. Почему верят словам, а не делам? «И разве мир, распинающий своих пророков, не во власти зла?» — говорили они. — „И разве не Дьявол хозяин этого мира, и церковь ему служит?“ И это тоже выглядело правдоподобно, тем более, что даже папа Сильвестр сам проговорился на смертном одре, что всю жизнь ему помогал суккуб. Многие жители Лангедока считали катаров добрыми христианами, которые имеют «большую силу спасать души». Дело дошло до того, что в XII веке окситанская знать и простолюдины перестали молиться Кресту, полагая ерундой поклоняться орудию пытки. Эта здравая мысль показалась мне тоже великолепной, но тут же я подумал, что мама моя, католичка, навряд ли бы ее одобрила.
Конечно, я не верил ни в какие идейные причины ни одной из войн, а только в денежный интерес. И тут было не иначе — прихожане перестали ходить в церкви, и доходы папы сократились, а в то же время безземельные младшие дети феодалов из французских провинций, жертвы майората, слонялись при оружии, злые и голодные. Палестина далеко, а земли богатого графства Тулузы тут, под боком.
Рим! Держи ответ,
Не жди себе прощенья.
Каждый твой совет —
Лишь беса наущенье,
Для тебя всех бед
Желаю ночь и день я.
Братьев христиан
Двух соседних стран
Нудит твой обман
Сражаться в исступленье,
Теша басурман[6].
Сильно похолодало. Тремя железными ночами ударила глубокая осень. Я не покидал Лакон больше недели.
6
В воскресенье я наконец слез со своей горы вниз, в Ларок, чтобы купить хлеба и посмотреть, куда навсегда спустилось тело Казимира.
Маленькое кладбище в Лароке собирало веками за свои каменные стены всех отживших. Пока я шел по унылому поселку, я заметил синюю бумажку с объявлением, расклеенную повсюду на столбах и каменных заборах. Машинально приостановился на последней улочке и, прочтя ее, в приступе хохота еле добрел до ворот кладбища. У ворот я корчился ещё минуты две, пытаясь прийти в себя и поискать могилу Казимира в благостном настроении, соответствующем месту. Могилу я не нашел. Словно ураган и тут пронесся над старыми камнями: семейные захоронения были перекопаны, мелкого размера распятые Иисусы лежали прямо на земле, среднего были приставлены к камням, а крупного прислонены к каменной стене, надписей вообще никаких не было. Новые захоронения были более или менее в порядке, но все сплошь заставлены “микимаусами” (так я называл пошловатые статуэтки-сувениры) от посетителей. Сеньоры, буржуа и пейзане лежали под камнями среди вереска и хризантем, строго приосанясь или улыбаясь с фаянсовых портретов.
Я читал их странные имена — семья Рок из Планет, Видаль, Новель… Нет, Казимира Бланкара я среди них не нашел и, выйдя за ограду, снова стал смеяться как полоумный. Вот что было написано на столбе, а там было написано… нет, не могу… ну, в общем, там все жители поселка любезно приглашались в субботу на праздник общины, где они получат в подарок от мэрии электрошокеры для стимуляции сердца, и все желающие смогут на себе их опробовать. Праздник обещал быть интересным, но я на него не пошел.
Вернувшись к Казимиру в Лакон, я спросил его, молился ли он Кресту или же просто читал молитву горного пастуха, погибшего когда-то на костре инквизиции:
«Отче Святый, Боже правый добрых духов, Ты, который никогда не лгал, не обманывал, не ошибался и не сомневался из страха смерти в мире чужого бога (ибо мы не от мира, и мир не для нас), дай нам познать то, что ты знаешь, и полюбить то, что ты любишь… (Предатели фарисеи, стоящие у врат Царствия, вы отталкиваете тех, кто хотел бы войти, а вы этого не хотите)… Вот почему молятся Отцу Святому добрых духов, Имеющему власть спасать души, и Который делает так, что для добрых духов земля дает зерно и цветы, и Который ради добрых дает жить злым, и позволяет им войти в мир добрых…»[7]
7
Альби, столица катарской ереси, была от меня не очень далеко, всего каких-нибудь полтора часа езды, и я решил съездить туда. В свете моих новых познаний «мрачные и темные Средние века», где непрерывно велись религиозные диспуты, читались античные философы, состязались трубадуры, не выглядели такими уж темными, как «эпоха Возрождения», озаряемая кострами инквизиции, где инакомыслие было приравнено к государственному преступлению.
Собор в Альби был великолепен!
Несмотря на то, что выстроен он был с таким грандиозным размахом, как символ триумфа папы римского над катарами, дышалось в нем легко. Любительский хор пел старинную каталанскую песню, слонялись туристы. Изумительные фрески «Страшного Суда» украшали стены собора, и, рассматривая их, я думал, что ничто не исчезает бесследно. Гонимые люди прятались в горных лесах, вольные живописцы оставляли свои чувства в живописи католических соборов. А какая еще есть форма для осмысления такой бури и едва не случившейся ломки мировоззренческого уклада? Я читал чувства и мысли художника собора, и они были свободны и правдивы. «Истинное искусство от Бога, поэтому иным оно быть и не может», — думал я.
Возвращался я к себе в Лакон другой, дальней дорогой, через горы. Узкой полосой она петляла среди густых лесов. Пилигримские тропы Компостелы вели в сторону Испании, всюду у перекрестков на железных крестах корчился Спаситель.
В Лакон я поднялся уже затемно и зажег свечку. Полная луна выползла из-за горы, и мне в секунду стали понятны все чувства, которые испытывали древние галлы, глядя на это зрелище. Правда, на фоне ее вдруг медленно закрутился жильберовский ветряк, словно гигантский рекламный знак «Мерседес», так что я вздрогнул и вернулся в реальность. Но все равно зрелище лунного диска повергло меня в такой восторг, что я пошел и открыл бутылку вина.
Я пил и наблюдал из окна, как ночное светило набирало высоту, становясь меньше, но ярче. Вдруг Урсито стал рычать и лаять у двери, и я, взяв на всякий случай свой мачете, открыл ее и вышел во двор. В ярком лунном свете стояла невысокая фигурка человека.
— Доброй ночи, я увидел свет у вас и решил подойти.
Очень странно было увидеть прохожего в это время, да и в моем безлюдии любое появление человека удивило бы меня не на шутку, а уж ночное тем более…
— Я иду от Пьерфиш в Ларок, — сказал незнакомец. — Сегодня полная луна, дорогу видно хорошо. Тут давно никто не живет, но я увидел, что свет горит. Я увидел свет и решил подойти, — повторил он.
Урсито, обычно не очень дружелюбный к незнакомым, стал вилять хвостом и с любопытством обнюхивать ботинки человека. Поэтому я сказал позднему гостю: „не хотите ли зайти?“
— Спасибо большое, с удовольствием.
Он перешагнул через порог и протянул мне руку.
Я пригласил его к столу. Он тщательно вытер свои ботинки довольно старомодные на вид о коврик у двери и снял шапку. В свете свечи он оказался седым человеком, невысоким, худощавым. Пожалуй, он был стариком, но не дряхлым, легким в движениях. Светло-серые глаза были веселыми и слегка прищуренными под седыми бровями.
— Стаканчик вина? — спросил я
— Спасибо, с радостью! — ответил он.
У меня осталось от ужина немного хлеба, сыра и вареное яйцо, я положил все это перед незнакомцем, вдруг он голоден. Взгляд незнакомца остановился на моей «Птице Феникс».
— А ведь я держал курей (именно так, «курей»), — произнес гость. — Вот что я вам скажу, молодой человек – одна птица кладёт в год 430 яиц. Я посчитал. Разве это не великое чудо?
Я не знал, что ему ответить.
— Вы знали Казимира? — спросил я.
— Да, знал.
Я молча ждал продолжения, но он задумался.
— Он любил Лакон, а вон там, на склоне, — он указал рукой куда-то в сторону ветряка, — он картофель сажал. Там хорошее, светлое место, молодой человек.
Мы распили бутылочку, и я постелил моему гостю постель на кровати Казимира, а сам отправился во флигель Жильбера, взяв спальный мешок.
Я проснулся утром и, как обычно, сразу пошел ставить чайник, чтобы приготовить кофе своему гостю и себе. Но постель его была пуста. Он тихо исчез ранним утром, наверное, не хотел меня беспокоить. Я вышел на улицу. Туман покрывал всю долину под моей горой и напоминал паруса корабля. Я встал, прислонившись спиной к стволу грецкого ореха.
Ночь сине-черными клоками уползала за горизонт, на остроконечном камне ограды сидел ястреб.
[1] Ирина Дубровская, 2020
[2] Свобода, равенство, братство (фр.).
[3] Английская поговорка, имеется в виду общепринятый минимальный комфорт (завтрак, обед, ужин и теплый туалет).
[4] Человек человеку волк (лат.).
[5] Стихи Азалаис де Поркайрагас – женщины-трубадура, XII в., писала на провансальском языке. Перевод автора: «ну вот и наступили холода / вода в ведре замерзла, снег покрыл долину / темно с утра и у порога грязь / все птицы онемели, кроме той / что для тебя поет».
[6] Гильем Фигейра, поэт-трубадур, XII век. Перевод с провансальского Валентины Дынник.
[7] Молитва Жана Маури, пастуха из региона Арьеж, задержанного Инквизицией Арагона в 1323 г.