Прозаические миниатюры. Перевод с иврита и вступление Никиты Быстрова
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 2020
Читатели «Иностранной литературы» уже имели возможность познакомиться с несколькими стихотворениями израильского поэта Дана Пагиса по переводам и предпосланной им вступительной статье Александра Бараша (ИЛ, 2007, № 5), а также по подборке стихов израильских поэтов (ИЛ, 2020, № 5). Нынешняя публикация прозаического цикла Пагиса «Отец» обязывает еще раз напомнить о тех обстоятельствах его биографии, обращение к которым поможет лучше понять этот текст.
Дан Пагис (1930–1986), признанный классик современной ивритской поэзии, родился в румынском городе Рэдэуци (Южная Буковина) в немецкоязычной еврейской семье. В 1934 году его отец, Иосиф Пагис, уехал в Палестину, с тем чтобы, обосновавшись там, в самом скором времени вызвать к себе жену и сына. Но именно в то время, когда все уже было готово к переезду, мать маленького Дана (тогда он еще носил свое первое имя, впоследствии тщательно им скрываемое — Северин) умерла от внезапной и скоротечной болезни. По настоянию деда и бабушки, родителей матери, четырехлетний Пагис остался с ними. И вместе с ними же в 1941 году был депортирован в один из «трудовых лагерей» печально знаменитой Транснистрии (часть Украины между Днестром и Южным Бугом, находившаяся во время войны под румынским управлением), где пробыл до 1944 года, выжив каким-то чудом. Дед погиб в лагере, бабушка уцелела и после войны вернулась в Румынию. Об этом периоде своей жизни Пагис говорил весьма неохотно. Его жена Ада пишет в книге воспоминаний «Лев питъоми» (буквально «Внезапное сердце», по названию одного из стихотворений Пагиса): «Дан не соглашался рассказывать о депортации. То, что случилось с ним тогда, омрачало всю его жизнь, и он изо всех сил пытался скрыть это от себя и от других. <…> Очень кратко он высказался в одном интервью, которое дал после выхода книги ‘Синонимы’ (1982): ‘Они послали нас в трудовой лагерь, не в концлагерь. И я не все время был с дедом и бабушкой’»[2].
В 1946 году по приглашению отца Пагис приехал в Палестину. Окончил Иерусалимский еврейский университет, в 1964-м получил докторскую степень по еврейской литературе. Опубликовал несколько монографий об ивритской поэзии Средневековья и Ренессанса, в частности, о светских стихах Моше ибн Эзры и поэтов его поколения. Стихи на иврите начал писать уже в конце 40-х; язык, прежде почти совсем ему незнакомый (уроки иврита в школе, если учесть время, отнятое лагерем, мало что оставили в памяти), выучил за два года в кибуце Мерхавия[3] (по договоренности с отцом, должен был прожить там всего год, но пребывание в этом и других кибуцах затянулось без малого на десять лет — только в 1956-м Пагис перебрался в Иерусалим). Первая поэтическая публикация состоялась в 1949 году, первый сборник, «Солнечные часы», вышел в свет в 1959-м, вслед за ним — еще шесть книг, из которых одна, «Последние стихи», издана посмертно, в 1987 году.
К написанию прозаических миниатюр, объединенных общим названием «Отец», Пагис приступил в 1982-м, в год смерти отца. Работа над ними остановилась, когда поэт тяжело заболел и уже не мог довести до конца почти завершенный текст (косвенное упоминание об этой болезни дается в начале фрагмента «1985. В венской библиотеке», а в предпоследней новелле о ней говорится открыто: «сразу вслед за тобой я тоже умру»; здесь же звучит и слово «сартан», рак). Ханан Хевер, один из редакторов пагисовского однотомника «Все стихотворения» (первое издание — 1991), где была опубликована эта проза, пишет в примечаниях, что в ее состав должны были войти биографически важные документы, письма и фотографии, но Пагис не успел включить их в уже сложившийся, хотя и неокончательно оформленный корпус текстов (исключение составляют несколько писем, вошедших в одиннадцатый фрагмент). Две или три новеллы, как, вероятно, заметит читатель, остались недоработанными — словно бы забытыми на полпути от нестройного наброска к законченному произведению. Некоторые тексты в рукописи не были озаглавлены — в этих случаях названия даны редактором и заключены в квадратные скобки. Но вместе с тем «Отец» производит впечатление органически цельной вещи, обладающей всеми признаками композиционного и смыслового единства. Его незавершенность — по существу, нереализованность конечного замысла, — может быть, и досадна, но на восприятие читателя, по моему ощущению, она сказывается лишь в самой минимальной степени.
Для многих, кто пишет о творчестве Пагиса, его поздняя проза — явление исключительное. Дело не в том, что у него это первый и, видимо, единственный более или менее объемный прозаический опыт (стихотворения в прозе, каковых немало, и научные работы в данном случае не в счет), а в том, что это — опыт автобиографический. Скрывающий свое прошлое, предельно «закрытый» поэт, для которого молчание — не только элементарная форма не-говорения, утаивания, но, как заметил Михаэль Глузман, «принципиально важная тема, чей источник — в осознанном неприятии общепринятых норм исповедальной экспрессивности и исповедального языка»[4], — этот поэт здесь радикально меняется, обнаруживая, по словам Ады Пагис, «склонность открываться себе и другим»[5].
Стихи Пагиса по большей части антибиографичны; черты конкретной событийности, равно как и приметы места и времени, в них либо недостаточно отчетливы, либо переведены из исторического в метаисторический (часто — ветхозаветный) план. Характерный пример — стихотворение с нарочито провокационным названием «Автобиография» (1975), где «я» авторского alter ego как бы сливается с образом библейского Авеля, и в этом слиянии перед нами возникает «новый», но одновременно и тот же самый — древний, вечный Авель, снова и снова погибающий от руки своего брата: «Я умер от первого удара, я был похоронен / на каменистом поле…». Что же касается новелл, включенных в цикл «Отец», то они действительно знаменуют некую поворотную точку в отношении Пагиса к «биографическому» вообще и, как следствие, к собственной биографии. Но и здесь бытийная ситуация рассказчика остается, по-видимому, той же, что и у героя пагисовской поэзии (в ивритоязычных статьях о Пагисе ее нередко обозначают выражением «мет-хай», «мертвый заживо»). Недаром еще в самом начале, в одной из двух миниатюр, предваряющих основной текст, партнер отца по карточной игре говорит ему: «Это ты должен снова стать живым, но, прости за откровенность, у тебя мало шансов». Возможно, именно непреодолимость этой ситуации, наряду с обстоятельствами чисто литературного свойства, побуждает Пагиса к смещению некоторых открыто «фактографических» элементов рассказа в область снов и видений (такова, как минимум наполовину, реальность этой прозы: она повествует о встречах и разговорах с уже умершим отцом), где между описанными событиями и тем, что было «на самом деле», сохраняется тонкий зазор, позволяющий автору откровенно говорить о себе и в то же время — как обычно — быть верным тактике утаивания.
Главное событие, прямо или косвенно обсуждаемое в каждом фрагменте цикла – это возвращение к отцу. Возвращение, по сути, не состоявшееся. Нельзя вернуться в обычную жизнь из призрачного лагерного существования, в котором ты уже «был забыт / в опечатанном вагоне» (строки из поэмы «Следы»), «был тенью» (стихотворение «Свидетельство») и от которого внутренне так и не освободился, сознавая себя оставшимся «здесь навсегда» (финальные слова другого стихотворения, «Поверка»). Нельзя преодолеть инаковость опыта, отчуждающую от других (даже близких) людей, тем более что в разговорах между отцом и сыном это отчуждение только усугубляется чувством вины отца, превращающим любой его монолог в сбивчивое оправдание. Но самое большое препятствие на пути возвращения пагисовского героя к отцу (и обоих его героев друг к другу) — время, точнее, прошедшее время. Все уже поздно («Ты опоздал к своей жизни, я опоздал к твоей смерти): встреча, состоявшаяся в 1946-м, оказывается как бы неокончательной, и даже любовь — подлинная и, бесспорно, обоюдная — не в силах придать ей желанную завершенность. Это, если судить по финальному фрагменту «Отца», будет доступно только смерти, упраздняющей власть времени.
(Миниатюры см. в бумажной версии.)
[1] © Дан Пагис, наследники, 2009
© Никита Быстров. Перевод, вступление 2020
Прозаические миниатюры публикуются с любезного разрешения наследников Дана Пагиса.
[2] Ада Пагис. Лев питъоми (Внезапное сердце). — Тель-Авив: Ам овед, 1995. — С. 38.
[3] В стремлении Пагиса как можно быстрее выучить иврит некоторые исследователи его поэзии усматривают симптом осознанного разрыва с прежней жизнью и ее, говоря семиотически, структурным «кодом» — немецким языком. Так, по словам Сидры Дековен Эзрахи, «можно утверждать, что, выбрав иврит в качестве языка поэзии, Пагис тем самым создал преграду на пути возвращения к собственному прошлому» (Сидра Дековен Эзрахи. Кварим баавир: кинун ѓа-зикарон беширотейѓем шель Пауль Целан веДан Пагис (Могилы в воздухе: конструирование памяти в поэзии Пауля Целана и Дана Пагиса) // Зманим. № 53. 1995. С. 21).
[4] Михаэль Глузман. Зикарон лело субъект: аль Дан Пагис вешират дор ѓа-медина // Дан Пагис: мехкарим ветеудот / орех Ханан Хевер (Память без субъекта: о Дане Пагисе и поэзии поколения государства // Дан Пагис: исследования и материалы / ред. Ханан Хевер). — Иерусалим: Мосад Бялик, 2016. — С. 89.
[5] Ада Пагис. Лев питъоми. — С. 11.