Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 2020
Хронический неудачник Бакстер Стоун
Тибор Фишер Как править миром. Перевод с английского Татьяны Покидаевой. — М.: Эксмо, 2018. — 320 с.
Бакстеру Стоуну, рыхлому, тучному (отсюда кличка «Толстомясая тушка») лондонскому телережиссеру и продюсеру, цинику, пессимисту и мизантропу, прирожденному аутсайдеру, катастрофически не везет. Не зря друзья и коллеги называют его «ходячей катастрофой», «магнитом для несчастий» и даже «Князем тьмы». Работы у Бакстера, как правило, нет, а если и есть, то никудышная, скажем, серия телесюжетов о лондонских памятниках малоизвестным личностям британской истории или телесериал о стриптизершах и об их отношении к глобализации, международной политике и валютному курсу. Никудышная и низко оплачиваемая: «Я один вкалываю за всех и получаю за это гроши, оскорбительно малые, за которые будет работать только совсем уж отчаявшийся человек». К тому же телекомпания всегда норовит послать Бакстера в горячие точки, «в глухие дыры, где мрак и ад и опасно для жизни». Оттуда, впрочем, Бакстер возвращается живым, а, как любит говорить его мудрый дядя Джо: «Раз ты живой, так и нечего жаловаться». Нечего жаловаться еще и потому, что дома, когда он возвращается из горячих точек, его ждут жена и сын — «два человеческих существа, которым не все равно, приду я домой или нет».
Работать ему приходится бог знает где. Современное телевидение смахивает на сумасшедший дом, занято оно не производством программ и фильмов, а «злословием за глаза, ренегатством, интригами и подлыми ударами в спину». И бог знает с кем: «Нынешние молодые продюсеры и редакторы по информации, если им отключить интернет, не найдут и дорогу в сортир». И это еще не худший вариант. Телеоператор Семтекс, мало управляемый субъект с довольно специфическим чувством юмора, придя в ресторан, вписывает в меню от руки такие, например, блюда: «Зверски замученный ягненок под сладким соусом». Или: «Свиные биточки из разбитых надежд по-моавски». «Культурная вселенная» директора телеканала, «отлично вписавшегося в постмыслящий мир», вмещает в себя не более десяти часов музыки, дюжины фильмов и парочки книжек с картинками и минимальным количеством текста. Если Джо’н (от пущей грамотности и неуемного желания выделиться директор пишет свою фамилию с апострофом) что и читает, то «исключительно татуировки на спинах юных прелестниц, когда пялит их раком». В прошлом марксист, а ныне кокаинист со стажем, пользующий «отзывчивых балерин за кадром», Джек-Список, «виртуозный халявщик и дармоед», снимает документальные фильмы по списку Форбса («Встречайте богатых», «Думаете, вы богач?», «Как живут богачи»), в которых за баснословные взятки бичует несправедливо нажитое богатство, смеется над дурным вкусом финансовых воротил и, посадив их перед камерой, интересуется, почему им так нравится пить коньяк по цене дома в Лондоне за бутылку.
Дома тоже не все ладно. Сына Люка, унаследовавшего от матери непробиваемое спокойствие, интересуют в жизни только компакт-диски. Эллен (жене) нравится изображать великомученицу. «Хотя бы один из нас должен работать», — глубокомысленно заявляет она, собираясь на службу, в то время как Бакстер пьет кофе, вальяжно сидя на кухне в одних трусах: спешить ему решительно некуда. А впрочем, придирки и подначки жены, которая любит мужа, хоть и знает его как облупленного, для Бакстера «словно треск домашнего очага, ласкают слух и дают утешение». А вот служанка Юи утешения не дает. Чудовищно ленивая, она день-деньской (как, собственно, и сидящий без работы Бакстер) толчется в кухне, предается безделью и время от времени изрекает словосочетания вроде: «Снег беспомощный». Английский язык у Юи, приехавшей в Англию недавно и издалека, не безупречен.
И все же, убеждает нас Фишер-Стоун, быть неудачником совсем не так плохо. Во-первых, потому, что знаешь наверняка: тебя любят именно таким, какой ты есть. А во-вторых, «замаринованный в пессимизм» Бакстер разбирается в жизни и в людях куда лучше тех, кто преуспевает. На страницах романа Стоун щедро делится с читателями своими наблюдениями о жизни, в его «Лексиконе прописных истин» скепсиса и парадоксальности ничуть не меньше, чем у Флобера или Оскара Уайльда. Такие «истины» только изверившемуся неудачнику и могут прийти в голову; изречения Бакстера словно бы месть за постигшее его фиаско. Вот некоторые:
Ожидания не оправдываются никогда.
Когда тебе что-то не нужно, ты это получишь. Не желай — и обрящешь.
Чем громче человек орет в интернете, тем тише он в реальной жизни.
У людей, не хлебнувших лиха, редко когда есть характер.
Получение докторской степени равнозначно обету бедности.
Семейная жизнь — это не про реальность и правду. Это про боеприпасы и тактику военных действий.
Ложь движет миром.
Апокалипсис непременно случается где-то поблизости.
Если человек никогда не ноет, какой у него маленький офис, как долго ему добираться до работы, какой идиот у него начальник — то человек этот либо служит в разведке, либо в бухгалтерии.
Почему-то считается, что человека губят азартные игры, а не тяжелый, упорный труд.
Того, кто дерзает, ждет бесславный конец.
Тот, кто всегда улыбается, не особенно наблюдателен.
Госпожа Неудача правит миром.
Правит не только в том смысле, что всё на свете сплошные разочарования и неудачи. Но и в том, что только неудачник и мизантроп способен проникнуть в суть происходящего — а значит, править миром. При одном, однако, условии: если этот неудачник и мизантроп не разучился смеяться. Мы часто говорим: есть вещи, которыми не шутят. В этом романе Фишера, да и в других тоже, таких вещей нет. Стоун подвергает насмешке все на свете. От себя самого: «Жаль, что меня так не чествуют за поражения. В этом деле я мастер». До Вседержителя, к которому у героя претензий не меньше, чем к самому себе и своему окружению: «Отец наш небесный не благоволит к порядочным людям». Неудачник Стоун («Я всё проиграл, хочется только покоя») — властелин мира, ибо владеет самым мощным на свете оружием: юмором, скепсисом, иронией. Не потому ли на этот роман Тибора Фишера «Таймс» отозвалась фразой, которая пошловата лишь на первый взгляд: «Эта книга заставит вас почувствовать себя умнее, чем вы есть»? Не знаю, умнее ли, но уж точно увереннее. Тибор Фишер из тех человеконенавистников, чьи книги внушают надежду.
Предвижу упреки в излишне обильном цитировании. Но как было отказать себе в удовольствии приводить цитаты из отличного романа в отличном переводе? О переводе два слова. Нет, одно: не убежден, что, когда переводят с английского, стоит пользоваться словом «мужик». Мужиков в Англии нет и никогда не было. Да и у нас перевелись.
Объект изучения
Питер Акройд Диккенс. Перевод с английского А. Нестеровой, Е. Володиной, А. Кригофф, М. Кригофф, М. Бент. — СПб: Издательство Крига, 2018 — VIII. — 1048 с., 32 с. цв. ил.
Биографии пишутся по-разному. Одни больше похожи на романы, вроде «Державина» Ходасевича или «Смерти Вазир-Мухтара» Тынянова. Такими жизнеописаниями — тем более если их автор Ходасевич или Тынянов — зачитаешься, но в научно-исследовательских целях ими лучше не пользоваться. Другие биографы, как, скажем, Ричард Эллман, автор книг об Уайльде и Джойсе, строго придерживаются хронологии, пользуются в работе научными монографиями и проверенными источниками и вымысла и отвлеченных рассуждений себе не позволяют. Третьи же, как, скажем, Вересаев в «Пушкине в жизни», скрупулезно описывают жизнь своего героя день за днем, эпоху же «оставляют за бортом». Если биографию писателя пишет писатель, то он, скорее всего, отдаст предпочтение «романной» биографии — никакой другой он писать не умеет.
«Диккенс» Питера Акройда — случай промежуточный. Это одновременно и роман, и дотошное, день за днем, жизнеописание. У Акройда (цитирую издательскую аннотацию) «внутренний мир Диккенса формируется под влиянием важнейших событий английской истории». И, добавим, — общественной и литературной жизни Англии первой половины ХХ века; широта контекста — одно из основных достоинств книги.
В самом деле, на первый взгляд, писатель Акройд (к слову, автор многих жизнеописаний, в том числе и описаний городов и рек) пишет биографию Диккенса не по-писательски. Свой вызов (любимое у нас теперь словечко) он видит в том, чтобы сделать биографию «проводником реальных знаний о писателе». В «реальные знания» что только не входит: и санитарная реформа Лондона, и издание «Домашнего чтения», и гордоновские бунты, и постановки диккенсовской актерской труппы. А еще — отношения с Эллен Тёрнан, «клеветнические инсинуации» Хогартов в связи с обвинением писателя в инцесте с Джорджиной, публичные чтения, триумфальная поездка за океан, открывшая прекраснодушному идеалисту Диккенсу глаза на некоторые недочеты американской демократии.
Сравнивая биографа с археологом, «осторожно идущим по жизненному полю объекта его изучения», Акройд работает над «Диккенсом» кропотливо, много лет, и по ходу работы «меняет курс». Начал со стилизованного романа «Великий лондонский пожар», а закончил, словно образумившись, грандиозным тысячестраничным биографическим исследованием. С цитатами из писем (Акройд утверждает, что прочел всю переписку писателя), точной, вплоть до дня, датировкой событий и всем тем, что называется «научным аппаратом». Примечания, впрочем, в русской версии книги «облегчены»: библиографические ссылки в них отсутствуют. Издателя, если он и в самом деле ими пренебрег, понять, однако, можно: том и без того не маленький, да и рассчитан он «на широкий круг читателей».
И все же то, что автор биографии Диккенса не археолог, а писатель, беллетрист, чувствуется. Показательны первые же строки Пролога: «Чарльз Диккенс был мертв… в его лице опять отразились красота и пафос». Пафосны, мелодраматичны и описания героя, «в чьей душе горел нервный пламень, проявившийся в бесконечных страхах и фобиях» (попутно вопрос к переводчику: а что, фобия — это разве не страх?), и заставки и концовки глав. Вот лишь некоторые: «Лондон. Великий котел. Лихорадка. Вавилон. Великое столпотворение». Или: «1856 год. Один год до необратимого поворота в его судьбе». Или: «Тревога. Одиночество. Осквернение. Отчаяние. Вакса. Все эти переживания слились воедино в образ несчастного мальчика, скорчившегося от боли на кишащем крысами полу». Акройд явно перечитал Диккенса, иные заставки живо напоминают первые фразы в романах самого классика, такие например: «Было жаркое лето, лето 1858 года. Темза воняла, и нечистоты трех миллионов человек бурлили на солнце в реке, превратившейся в открытую сточную канаву». Или: «То было еще и время празднований, время всеобщих восклицаний ‘Слава Господу!’, знаменовавших начало года».
Особенно же «беллетристическая начинка» этой биографии дает себя знать в приеме, который для жизнеописания, даже самого «раскрепощенного», — редкость. Тридцать пять глав книги перемежаются своего рода интермедиями, непосредственного отношения к содержанию не имеющими, они его скорее дополняют, расширяют, расцвечивают, уводят из реальности в область фантастики. В одной Диккенс встречается со своей любимой героиней Крошкой Доррит. В другой беседует со своим биографом о биографическом жанре. В третьей сам Диккенс отсутствует, зато на Гринвической ярмарке встречаются Дик Свивеллер, Пексниф, Урия Хип, чета Микоберов. В четвертой интермедии Диккенс беседует со своими собратьями по перу, представителями — сразу бросается в глаза — разных литературных направлений. И не с современниками, а с теми, кого либо уже, либо еще нет на свете:
УАЙЛЬД. Вы всегда были слишком молоды.
ДИККЕНС. Я был зачарован миром, жизнью, движением.
ЧАТТЕРТОН. Меня вдохновляло великое прошлое.
ЭЛИОТ. Смотря вперед, я видел лишь темноту и варварство.
А еще в одной интермедии, предпоследней, Акройд отвечает на вопросы интервьюера о книге «Диккенс». Выдуманных Акройдом вопросов у выдуманного Акройдом журналиста немало, но нет одного, напрашивающегося: «Любите ли вы своего героя?» Вопрос, казалось бы, сомнительный: в самом деле, почему биограф должен любить предмет своего исследования? Вот интерес он должен к нему испытывать — но не любовь. Вместе с тем, если речь заходит об отношении Акройда к Диккенсу, вопрос этот вовсе не праздный.
Всем, кто хоть немного знает подробности не литературной, а семейной жизни классика, хорошо известно, что человек Диккенс был — как бы это помягче выразиться — со всячинкой. Известно его не слишком ласковое отношение с женой, детьми, его резкий, переменчивый, грубый нрав. Акройд же эти «мелочи» своему любимому герою прощает: «Он был старательным и практичным мужем». «…Когда дети выросли, он отдалился от них, и позже они вспоминали странную сдержанность, появившуюся в его отношении к ним». Столь же лояльно трактует биограф и неуживчивый нрав великого писателя: «Он был нетерпелив и легко оскорблялся, но его тенденция к раздражительности… уравновешивалась его неизменной энергией и оптимизмом». Или это очередные трудности перевода: «тенденция к раздражительности… тенденция уравновешивалась энергией…»? Тут, правда, Акройд, отдадим ему должное, не слишком своего героя приукрашивает; Уилки Коллинз, знавший Диккенса лучше многих, пишет примерно то же самое: «Для меня вы — абсолютно несносный компаньон. Вы все делаете не так, как другие. Там, где другие лишь слегка отдаются эмоциям, вы бросаетесь в них с головой, как в омут».
Литературный Диккенс, иными словами, лучше, мягче, терпимее, человечнее, чем Диккенс из плоти и крови. А его непростая семейная жизнь выглядит в биографии настоящей идиллией, доходящей порой до абсурда. Когда внезапно умирает семнадцатилетняя подруга Диккенса Мэри Хогарт (жившая, к слову, в одном доме с ним и его семьей), его жена Кэтрин «проявляет удивительное спокойствие… именно в этой ситуации именно она должна была оставаться сильной…». Чем не мексиканский телесериал?
А вот чем интервью кончается:
Вопрос. Вы говорите, что единственной вашей целью было понять Диккенса. Удалось ли вам это?
Ответ. Когда я писал эту книгу — несомненно. И сразу после окончания работы я думал, что понимаю его. Но сейчас я уже не совсем уверен. Только читатель сможет ответить на этот вопрос.
Нет, читатель на этот вопрос тем более ответить не сможет. Да и не должен. Ведь задача биографа, мне кажется, не в том, чтобы понять (или полюбить) своего героя, а в том, чтобы его понял (полюбил) читатель. Чтобы читатель его почувствовал, ощутил яркую, неоднозначную личность великого человека, а не автора его биографии, «осторожно идущего по жизненному полю объекта его изучения». И хотя биография, написанная Акройдом, «основана на тщательном исследовании», хотя автор и проходит с классиком тысячестраничный путь от «первого крика в маленькой спальне» до неутешительного вердикта эскулапа Расселла Рейнолдса: «Он жить не будет»; хотя о Диккенсе из книги Акройда мы узнаем практически всё — что и кого он любит, куда и с кем ездит, как и что пишет, как принимают его книги, что происходит в это время в Англии и мире, — сказать, что он за человек, мы бы затруднились.
А ведь смысл жизнеописания в том и состоит, чтобы его герой воспринимался живым человеком, а не «объектом чтения», — отсюда и название жанра — жизнеописание.