Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 2020
«Другие» – поскольку по Нарнии я уже как-то погулял; путевые заметки опубликованы в «Новом мире» (№ 2–2018). И тогда, и сейчас это не систематическое исследование местности, а хаотические и легкомысленные прогулки: куда глаза глядят, куда свободный ум влечёт, хочу налево, хочу направо, могу и вовсе посидеть у лесной запруды и поболтать с бобром. Со столь же фрагментарными и легкомысленными отчётами. По местам, указанным в путеводителе, не хожу: сколько можно?!
«Хроники» мне всегда нравились – ещё со времён самиздата, но писать о них в голову не приходило: простая, прозрачная книга. О чём писать? Комментировать библейские аллюзии? Примечать античных персонажей? Я был неправ: в Нарнии много чего интересного, скрытого в прозрачности и простоте, ничего скрытого как будто не предполагающих.
Вот, к примеру, кот Пушкин. Знаете ли вы, что у Льюиса был кот по имени Пушкин? Идя налево, он обыкновенно сказывал сказки, и про Нарнию в том числе, – Льюису оставалось их только литературно обработать и подчинить собственному замыслу. Сам он про соавторство с котом, естественно, умалчивает, но читателю, гулявшему в детстве по Лукоморью, объяснять ничего не надо.
В тени осла
В тени этого осла едва ли не вся западная литература. Вот и роман Льюиса «Пока мы лиц не обрели» (1956) – своеобразная аранжировка вставной новеллы «Метаморфоз». Конечно, возможны разные уровни прочтения, но в общем случае автор предполагает, что читатель («его читатель») в какой-то момент определит интертекстуальную взаимосвязь и насладится эстетическим эффектом от совпадения-несовпадения с первоисточником: Цицерона на своём жизненном пути встречал не всякий – мимо Апулея пройти уж никак не возможно. Или возможно?
Всё-таки для тех, кто умудрился пройти мимо, в «Примечании» к роману Льюис подробно пересказывает историю Психеи и Купидона и говорит о своём отношении к литературному источнику, преображённому его фантазией:
Я не чувствовал никакой потребности быть верным Апулею, который и сам почти наверняка пересказал миф, а не сочинил его. Ничто не было дальше от моих намерений, чем воспроизводить стиль «Метаморфоз», этой странной смеси плутовского романа, литературы ужасов, трактата мистагога, порнографии и стилистических экспериментов. Нет сомнений, Апулей был одарённым писателем; но для меня его труд был скорее «источником», чем «моделью» или «образцом».[1]
Мог бы и не говорить: это бросается в глаза.
Зафиксировав интерес Льюиса к Апулею, вернёмся в Нарнию. «Покоритель зари» (1952) написан за четыре года до прямо апеллирующего к Апулею романа. Но и в «Покорителе зари» есть важная сюжетная линия, пущенная в оборот античным классиком.
В чём сухой остаток «Метаморфоз», если освободить их от воздуха литературы и свести к простой формуле? Жил-был человек, который вёл ослиную жизнь и, вот, превратился в осла. Претерпев страдания в ослином теле, возрыдал и, внутренне очеловечившись, вновь обрёл человеческий образ.
Ровно та же метаморфоза с той же, ну, хорошо, со сходной, психологической мотивацией у Льюиса – только персонаж его превращается не в осла, а в дракона. Оба они перед обретением человеческого облика удостаиваются встречи с Божеством и, пережив второе рождение, то бишь вернувшись в мир людей, кардинально меняют свою картину мира и, соответственно, жизнь.
Льюис вышивает по канве Апулея.
Правда, христианскими нитками.
Клайв Льюис встречает за околицей Нарнии апостола Павла
Родители детей – героев нарнийской саги – Льюису совершенно неинтересны. Правда, есть мама в «Племяннике чародея» (1955), но она пассивный фоновый персонаж, хотя и важный с точки зрения сюжета. Прочие родители пару раз по случаю упоминаются – упоминания из тех, что необязательны и вполне могут быть опущены. Кроме двух важных, хотя и мимолётных эпизодов: встречи в раю и семейной жизни гадкого до поры до времени мальчика Юстэса. Родители плохо его воспитали. Сарказма Льюиса хватает на целых три предложения. Зато это в самом начале «Покорителя зари», своего рода увертюра – поэтому запоминается.
Семейное пристрастие к открытым окнам, нелюбовь к подушкам, синтетическому белью, хорошему табаку и доброй выпивке вкупе с обыкновением называть родителей по имени превращает детей в чудовищ – не только в переносном, но, как выясняется, и в прямом смысле. Так говорит Льюис. Внимание к телесному здоровью представляется ему эстетически несносным, проявлением нравственной и духовной глухоты. А может, он просто не переносил сквозняки. Льюис определённо переступает здесь границу пародии, забавная нетерпимость к несовпадению с его бытовыми вкусами, привычками и образом жизни – это при его-то открытости. Ты отказываешься носить синтетическое бельё и спать на подушке? – подумай хорошенько: твой сын за это ответит.
Что такого злокачественного в назывании родителей по имени? Ну, принято в семье так, ну, одним нравится, другим – нет. И что? Какая разница? Непонятно. Но это в «Покорителе зари» непонятно – объяснение Клайв Льюис даёт в статье «Коллектив и мистическое тело», написанной шестью годами ранее (1946), в которой он противопоставляет уравнивающий и обезличивающий механистический коллективизм, в том числе и семейный, мистическому Телу Христову. Статья по существу представляет собой наполненную парафразами рефлексию на 12-ю главу Первого послания к Коринфянам, а частично и на 4-ю главу Послания к Ефесянам, откуда есть прямая цитата (Еф 4:25). Льюис уподобляет семью Телу Христову:
Нынешний коллективизм оскорбителен для личности, для самой природы человеческой, и от этого зла, как от всякого зла, может защитить только Бог <…>
Частная жизнь ниже, чем жизнь в Теле Божьем, но жизнь коллективная гораздо ниже частной и ничего не стоит, если не служит ей. Самая высокая цель мирского сообщества – оберегать семью, одиночество и дружбу. Домашнее счастье, сказал доктор Джонсон, – цель всех человеческих хлопот. Если говорить о естественном порядке (ordo naturae), достойнее всего на свете веселая семья за столом, или друзья, филоcофствующие за кружкой пива, или человек, читающий книгу в одиночестве; экономика, политика, законы, армии, учреждения – пустое место, суета сует, если они всему этому не служат. Конечно, общественная деятельность нужна, но только для такой цели <…>
Дедушка, мать, взрослый сын, внучка, собака, кошка — именно члены семьи, но никак не члены коллектива. Они не заменяют друг друга. Каждый из них — как бы особый вид. Мать и дочь — не только два человека, они — разные люди. Отец и дед отличаются один от другого, как кошка от собаки. Взрослый, да и не взрослый, сын — отдельное королевство. Выключив кого-то из семьи, вы не просто уменьшите ее, вы ее искалечите <…>
Вот почему так неуютно, когда дети зовут родителей по имени. Мода эта пытается снять различие, лежащее в основе тела-семьи, внушить ребенку, что мать и отец — просто «сограждане», отучая его тем самым от того, что знают и чувствуют все. Живой мир семьи сменяется безличным единообразием коллектива. Заключенный теряет имя и получает номер. Это — крайняя точка коллективизма. Но и член семьи теряет имя. Он — просто «дед», просто «отец». Так смыкаются крайности. Утрата имени и там, и тут напоминает о том, что не одна, а две вещи противоположны одиночеству. Крещение вводит человека не в коллектив, а в Тело. Именно этому Телу подобна в земной, здешней жизни семья. Чтобы лучше это понять, припомните, что голова тела, Глава, беспредельно, невыразимо выше всех прочих членов. Как можно уравнять Создателя с созданьем, Бессмертного — со смертным, Безгрешного — с грешным? Но и прочие члены отнюдь не одинаковы. Есть священники и миряне, мужья и жены, родители и дети. Неравенство это слишком тонко, чтобы сравнить его с неравенством начальника и подчиненного. Каждый из нас то учит, то учится; то прощает, то ищет прощения; то молит Христа о других, то ждет от других молитвы. Всякий день должны мы жертвовать своекорыстной суверенностью, и всякий день нам воздается сторицей, ибо лишь жизнь в мистическом теле поистине взращивает личность. Мы, «члены друг другу», становимся разными, как рука и ухо. Вот почему мирские люди так единообразны в сравнении с невероятным разнообразием святых. Послушание — путь к свободе, смирение — путь к радости, единение — путь к обретению лица. А теперь я должен перейти к тому, что может показаться странным. Вы часто слышали, что в мире сем мы неравны, зато равны в очах Божьих. Конечно, в определенном смысле это верно. Бог нелицеприятен — Он любит нас не за ум, не за таланты, не за знатность. Но, мне кажется, в другом смысле слова это прямо противоположно истине. Искусственное равенство необходимо государству, но в Церкви мы снимаем его личину, открываем истинное наше неравенство, и оно животворит нас.[2]
Большая цитата необходима для понимания Льюса, его негодования и сарказма по поводу отношений в доме Юстэса. «Искусственное равенство необходимо государству, но в Церкви мы снимаем его личину, открываем истинное наше неравенство, и оно животворит нас» – вот и в семье должно быть то же самое. Конечно, Льюис отдаёт себе отчёт, что так бывает далеко не всегда, что это предстоящий перед его внутренним взором идеал. Льюис рассматривает называние родителей по имени как покушение на идеал, и тогда такое обращение теряет невинность и действительно становится злокачественным. Бóльшую часть жизни Льюис прожил без семьи, во всяком случае такой, которая подходила бы под понятие нормы (его нормы), поэтому идеал был ему особенно дорог: то, что он мог бы иметь, и не имел.
С Льюисом можно соглашаться (в части осуждения «неправильного» обращения к родителям), можно не соглашаться: восходящая к апостолу Павлу идея иерархичности и неравенства в семье бросает вызов политкорректности, для которой фундаментальное равенство между мужчиной и женщиной – базисная ценность, но, во всяком случае, «Коллектив и мистическое тело» даёт возможность понять логику Льюиса. Правда, для этого недостаточно гулять по Нарнии – надо прогуляться за её околицей.
Что касается сквозняков и синтетического белья, то, если апостол Павел о них что-нибудь и писал, мне это совершенно неизвестно, пусть специалисты подскажут, разве что в Послании к Евреям, диву даюсь, почему это имело для него (для Клайва Льюиса, а не для апостола Павла) значение.
Вакх и его девушки
В «Принце Каспиане» (1951) узурпатор и тиран говорит своему племяннику, из которого хочет вырастить подобное себе чудовище:
Всё это чушь, сказки для младенцев, – сказал король строго, – только для младенцев, слышишь? Ты слишком взрослый для такой чепухи.
В «Серебряном кресле» (1953) злая колдунья говорит:
Но даже вы, дети, для такой игры великоваты. Вам же, повелитель мой принц, должно быть и вовсе стыдно. Одумайтесь, бросьте эти детские забавы. Для всех вас у меня найдется дело в настоящем мире. Нет никакой Нарнии, никакого Аслана. А теперь – всем спать. Завтра мы начнем новую, интересную жизнь. Но прежде всего – спать. В постель. Глубокий сон, мягкие подушки, сон без всяких глупых сновидений.
И сновидения хочет стерилизовать.
«Последняя битва» (1956), завершающая «Хроники Нарнии»:
Моя сестра Сьюзен, – ответил Питер коротко и сурово, – больше не друг Нарнии.
– Да, – кивнул Юстэс, – когда вы пытаетесь поговорить с ней о Нарнии, она отвечает: «Что за чудесная у вас память. Удивительно, что вы еще думаете об этих смешных играх, в которые играли детьми».
Сьюзен выросла, превратилась из ребёнка в девушку, её картина мира изменилась, и то, что представлялось ей некогда важным и ценным, стало давней детской игрой, теперь уже совершенно не интересной и полузабытой.
Во всех трёх фрагментах одна и та же оппозиция, достаточно важная для Льюиса, поэтому она и возникает на протяжении всей саги: «чушь», «сказки для младенцев», «детские забавы», «глупые сновидения» и – «настоящий», взрослый, без глупостей, рациональный мир. Сам-то Льюис устами своих персонажей почитает взрослость Сьюзен мнимой, но это так, реплика в сторону.
Понятно, над текстом летает и животворит нарнийские воды «Не будете, как дети, не войдёте в Царство Небесное», главная смысловая линия, Сьюзен не вошла, однако же описанное Льюисом этим полностью не покрывается.
В «Принце Каспиане» детская «чепуха» напрямую сталкивается с рациональной картиной мира, где «чепухе» нет места. Судьба людей повсюду та же: где капля блага, там на страже иль просвещенье, иль тиран. В царствование узурпатора Мираза просвещенье и тиран в Нарнии ходят рука об руку.
Природа изначально создана в Нарнии как одушевлённый музыкой и светом субъект («Племянник чародея»).
Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик –
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык…
Тельмаринские завоеватели мнят её «бездушным ликом», объектом, который следует покорить и использовать. До поры до времени такое отношение даёт хороший прагматический результат: просвещенье торжествует, «чепуха» вытесняется в личное и коллективное подсознание, укрывается в лесах, зарывается в норы, впадает в летаргический сон, как бы вообще перестаёт существовать.
Но в конце концов природа берёт своё и легко сметает возомнившую о себе цивилизацию. Кэмерон об этом кино снял. Образ двинувшегося на войну леса восходит к Шекспиру. Льюис и Толкиен по-братски его поделили. Толкиен полагал, что Шекспир распорядился своей счастливой находкой не лучшим образом. Сам-то Толкиен определённо преуспел, ещё как, грандиозное полотно, эпос.
У Льюиса тоже хорошо, хотя и поскромней. Это если говорить о преображённом Бирнамском лесе. Ну так у него на первых ролях, не лес, а крушащий и животворящий всё на своём пути Вакх с дикими девушками. Льюис не только любил античность – он знал и понимал её. Собственно, вся Нарния началась с представшего ему в воображении фавна с зонтиком.
Вакх срывает все скрепы, освобождает пребывающих в узах, обращает в бегство всезнающих учителей и дисциплинированных первых учеников, увлекает счастливцев праздных, погружает мир в безумие танца. Осуществлённая мечта одной жертвы просвещения:
Когда б оставили меня
На воле, как бы резво я
Пустился в темный лес!
Я пел бы в пламенном бреду,
Я забывался бы в чаду
Нестройных, чудных грез.
И я б заслушивался волн,
И я глядел бы, счастья полн,
В пустые небеса;
И силен, волен был бы я,
Как вихорь, роющий поля,
Ломающий леса.
Вакх оставляет страдальца на воле, и тот резво пускается в тёмный лес: петь и забываться, не опасаясь последствий.
Освобождённая из школьного плена девочка «протянула руки двум менадам, которые закружили её в весёлом танце и помогли снять лишнюю и неудобную одежду». Ну конечно, первым делом обнажиться – в самом деле, не в коричневом же школьном платье с белым воротничком и чёрным передничком предаваться оргиастическим забавам, я вспоминаю девичью форму своего школьного детства, Льюис с отвращением уточняет: «безобразные тесные воротнички вокруг шеи и толстые кусачие чулки на ногах» – всё сбросить немедленно.
Льюис, само собой, понимает, что счастливое безумие, в которое погружает мир Вакх, способно сокрушить не только скрепы, просвещение, тирана и репрессивную цивилизацию: оно способно сокрушить всё.
Поэтому победное шествие Вакха по Нарнии происходит под присмотром свыше. Да и наученные Льюисом герои, точнее, героини эпоса, даже в головокружительной прекрасности оргии (вполне, впрочем, пристойной, это же детская книжка) сохраняют благоразумие, позволяющее им держаться на расстоянии от буйной компании:
– Но я скажу тебе, Лу…
– Что, Сьюзен?
– Я бы не чувствовала себя спокойно с Вакхом и его девушками, если бы мы встретились с ними без Аслана.
– И я тоже, – сказала Люси.
Сьюзен сменила толстые кусачие чулки на нейлоновые, накрасила губки и напрочь вытеснила из сознания тот давнишний детский опыт. А ну как к этой лучнице в нейлоновых чулках, интересно, обнажала она, пуская стрелу, левую грудь, или всё-таки правую, или не обнажала, явятся вдруг, картина художника Ильи Репина «Не ждали», Вакх с Силеном, фавнами и дикими девушками, на сей раз без присмотра, запросто и по-свойски, и предложат, предложение, от которого затруднительно отказаться, поиграть в смешные игры – будет она чувствовать себя спокойно?
Музыка
В «Серебряном кресле» злая колдунья беседует с принцем, Лужехмуром и детьми и, чтобы, парализовав их ум и волю, подчинить себе, прибегает к следующим манипуляциям:
Подойдя к небольшому ящичку у камина, она открыла его, достала горсть зеленого порошка и бросила его в огонь. Огонь вспыхнул ярче, и комнату заполнил приторный усыпляющий запах. Он становился все сильнее и мешал сосредоточиться. Тем временем колдунья взяла инструмент, похожий на мандолину, и начала играть такую монотонную мелодию, что через несколько минут ее уже никто не замечал. Но чем незаметнее становились звуки, тем глубже проникали они в голову, кровь и путали мысли.
В конце концов колдунья успешно погружает своих собеседников в гипнотическое состояние и теперь может делать с ними всё, что пожелает. Они «стояли с опущенными головами. Щеки у них горели, глаза слипались, силы совсем покинули их под действием волшебства».
Волшебство! Да Льюис просто морочит читателям голову: медитативная музыка и психоделический порошок, зелёный цвет, не анаша ли? – вот и всё волшебство. Да ещё суггестивные способности дамы, но они нас здесь не занимают. Кстати говоря, дама прибегает к психоделическим упражнениям не впервые: в прежние времена пострадал Эдмунд, преподнесла зелье в рахат-лукуме, теперь мальчик весь, со всеми потрохами, – её, и тоже «щёки <…> разгорелись» («Лев, колдунья и платяной шкаф», 1950).
Итак, музыка в одном пакете с наркотиком, наркотическая музыка, музыка как наркотик, унеживающая душу и расслабляющая волю.
У Рильке есть перекликающийся образ в стихотворении «Музыка» (1899, «Книга образов»).
Вот подстрочный перевод – он здесь предпочтительней поэтического, поскольку позволяет с большей точностью передать смысл, образный строй и эквивалент словесного ряда. Конечно, за счёт художественной выразительности. Увы. Впрочем, она присутствует и в подстрочнике.
МУЗЫКА
Что ты играешь, мальчик? Сад как будто наполнен
множеством шагов, шепчущих приказов.
Что ты играешь, мальчик? Смотри, твоя душа
запуталась в трубочках свирели.
Зачем ты растравляешь её? Поющие звуки как темница,
она протоскует, пропустит там своё время;
сильна в тебе жизнь, но сильнее твоя песня,
что припала, рыдая, к твоей тоске. –
Дай душе помолчать, чтобы она тихо
вернулась домой в текущее и множественное,
где жила, растя, широко и мудро,
до того как ты вовлёк её в эти нежные игры.
Как уже слабо она взмахивает крыльями:
мечтатель, ты растратишь так всю её способность к полёту,
и махи подточенных пением крыльев
уже не перенесут её через мои стены,
когда призову её к радости.[3]
Хотя произносящий монолог не назван, естественней всего предположить, что к мальчику обращается Бог.
Когда-то и я пытался переводить это прекрасное стихотворение, перевод утрачен, помню только последнюю строфу. Но сначала оригинал для сравнения:
Wie sie schon matter mit den Flügeln schlägt:
so wirst du, Träumer, ihren Flug vergeuden,
daß ihre Schwinge, vom Gesang zersägt,
sie nicht mehr über meine Mauern trägt,
wenn ich sie rufen werde zu den Freuden.
А вот мой перевод:
Но торопись: чем музыка сильней
и чем сильней и неотвязней песня,
тем взмах крыла слабей, слабей, слабей,
и сможет ли на зов любви Моей
душа ответить взлётом в поднебесье?
Сможет ли? – вопрос риторический, в оригинале и вопроса нет: конечно, не сможет.
«Поднебесье» – неправильное, книжное слово, а повышая букву в местоимении, я делаю неявное высказывание явным, что очевидно плохо. Есть редкие исключения, но обыкновенно местоимения, относящиеся к Богу, Рильке пишет со строчной буквы.
В отличие от нарнийской истории, колдунья, музыка и анаша в стихотворении Рильке интериоризированы. Но результат тот же: околдованная музыкой душа теряет себя.
Господа! Если к правде святой
Мир дороги найти не умеет —
Честь безумцу, который навеет
Человечеству сон золотой!
И Рильке, и Льюис, вовсе не готовы воздать честь безумцу: оба едины в том, что погружённому в золотой сон пути определённо не будет.
Есть ещё одно сочинение, приходящее на ум в связи с музыкой Рильке-Люиса, – «Снежная королева», глава «Цветник женщины, которая умела колдовать». Там, правда, речь идёт не о музыке, а о некоем волшебном саде, изолированном от жизни с её проблемами, страданиями, смертью. Сад, в котором время остановилось, наполнен красотой, волшебными снами, амнезией, утратой воли и смысла[4]. Другой образ музыки. В более широком контексте – образ культуры.
Рильковский мальчик пропал, совсем пропал. Герда и герои Льюиса спасаются из золотого погибельного сна, сознательно выбирая риск и страдания. Лужехмур действует, как некий Муций Сцевола или, ближе к делу, протопоп Аввакум, правда, с иным искушением, – только Лужехмур предаёт огню не руку, а ногу, то бишь перепончатую лапу. Своеобразный юмор Льюиса. Боль («а против иных видов волшебства нет средства лучше, чем сильная боль») и запах палёной лапы («а этот запах, как известно, мало помогает колдовству», таки да, мало) побеждают наваждение: музыку и анашу, что здесь в сущности одно и то же.
«Как известно» – кому известно? Неужели Льюис полагал, что запах палёной лягушки – естественная часть обонятельного опыта его юных читателей? У наиболее продвинутых – наверно, но так, чтоб у всех? Впрочем, «как известно» – тоже, конечно, шутка.
У Льюиса есть статья «Христианство и культура» (1940), где он предпринимает попытку определить ценность культуры с точки зрения христианства. Ценность культуры, как это более-менее ясно с самого начала, в картине мира Льюиса относительна: если она ведёт к Богу, она оправдана, если нет, то нет. Мэтью Арнольд с его повсеместно восторжествовавшей сегодня «духовностью» для Льюиса совершенно неприемлем. Признаться, и меня от этого слова тошнит. Статье предпослан эпиграф:
Если Царствия Небесного нет в тебе, неважно, что ты выбрал вместо него и почему ты это выбрал.
Уильям Лоу[5]
Вообще говоря, христианство – феномен не только откровения (в картине мира Льюиса), но и культуры. Но этот очевидный факт оказывается за границами его парадигмы. По умолчанию, культура для Льюиса, во всяком случае в этом размышлении, – культура-которая-не-есть-христианство. Интересная аналитическая статья – предельно честная и нелёгкая для автора: ведь сам он человек культуры, дышит её воздухом и не может без неё существовать.
Но в этом тексте Льюиса нет того, что есть в «Нарнии», есть у Рильке: музыки как наваждения, помрачающего разум, парализующего волю и растворяющего смыслы. Тонко чувствующий музыку Толстой написал об этом в «Крейцеровой сонате».
Музыка и слова
Клайв Льюис пишет в письме одной девочке:
Я не совсем понял, что ты подразумеваешь под «глупыми приключенческими историями без вашей сути». Если они глупые, «суть» их не спасет. Однако если они сами по себе хороши, а «сутью» ты называешь некую правду о жизни, которую можно извлечь из книги, я, наверное, не соглашусь. Во всяком случае, я считаю, что поиски такой «сути» иногда мешают воспринять саму книгу — так можно не различить пения, например хорового, если чересчур внимательно вслушиваться в слова.[6]
Ну, конечно, я постоянно вслушиваюсь в слова, возможно, даже и чересчур – в сущности только этим и занимаюсь, так что, боюсь, пения в этих моих путевых нарнийских заметках вы не услышали. Что делать. Но ведь, ежели сначала услышать пение, потом вслушаться в слова, а потом насладиться пением ещё разок да при хорошей музыке и исполнении, понимание слов сделает наслаждение более полным.
С какой целью Клайв Льюис написал «Хроники Нарнии»?
Действительно, с чего бы это могло прийти ему в голову? На сей вопрос отвечает Uncyclopedia (Анциклопедия, Нециклопедия, Абсурдопедия) – карнавальное издание, пародирующее Википедию и подвергающее осмеянию всё и вся. Понятно, что Uncyclopedia не могла пройти мимо такого живописного персонажа, как Клайв Льюис.
Не будучи инсайдером, я не в состоянии оценить большую часть приводимых в этом интересном издании фактов. Прокомментирую то немногое, что мне (предположительно) понятно. Например, что Клайв Льюис вырос в сарае, использовавшемся для перегона виски, и что в том же сарае обитало привидение, и что матушкой его (не привидения, а Льюиса) была певица Шинейд О’Коннор.
Это всё ирландские штучки. У Льюиса не было ни капли ирландской крови, но он родился и вырос в Ирландии, считал себя ирландцем, любил ирландскую природу, ирландскую поэзию, ирландский фольклор, на всю жизнь сохранил ирландский сантимент. В письме мальчику, нарисовавшему бой принца со змеёй, иллюстрация к «Серебряному креслу», Льюис одобрительно отмечает: «Змея вышла, как настоящая» – и добавляет важное: «Я родился в Святой Ирландии, где змей нет, потому что, как вы знаете, св. Патрик выгнал их всех вон»[7]. Над этой ирландской гордостью Абсурдопедия и зубоскалит.
Шинейд О’Коннор – понятно, что ирландка, притом очень и очень знаменитая, иначе чего бы ради её взяли в матушки героя: певица, кантри-рок, родилась в 66-м, через три года после смерти Льюиса, прославилась многими интересными публичными акциями, порвала перед камерами фотографию доброго Папы Иоанна Павла II со словами: «Сражайтесь с настоящим врагом!» Потом перестала буянить, стала скромняшкой, преподавала религию в начальной школе, и если эта девушка и пела, то исключительно в церковном хоре. До поры до времени. Теперь она приняла ислам, какая, однако, духовная подвижность, сменила имя на Шухаду и считает «все другие священные Писания лишними».
Вот какая интересная матушка досталась Клайву Льюису!
Сарай с привидением и духоподъёмным аппаратом – тоже образ Ирландии. По-видимому, привидение было привлечено в сарай духом виски, а может, ему понравился смышлёный малыш, а может, его мама, такая славная – это всё мои соображения, ничего этого в Анциклопедии не написано.
Папой выросшего при привидении и самогонном аппарате автора «Нарнии» был сильный в слове и вере англиканский проповедник – должно быть, именно с ним Шинейд О’Коннор развелась через шестнадцать дней после свадьбы, то есть он оказался муж хуже некуда, зато отменный педагог: ведь это благодаря ему Клайв Льюис стал единственным человеком на свете, которому удалось прочесть Библию от корки до корки.
Сей факт занесён в Книгу рекордов Гиннеса, между прочим, напрасно: Льюис не только не был единственным – он не был и первым. Я сошлюсь на Лескова – один его персонаж тоже прочёл Библию от корки до корки, даже и «до Христа дочитался», и, кто может это выдержать, от сего «у мирских людей ум мешается», стал «таким-неким-этаким». То же случилось с фоновым героем «Тома Сойера»: «Однажды он отхватил подряд, без запинки, три тысячи стихов; но такое напряжение умственных способностей оказалось слишком велико, и с этого дня он сделался идиотом – большое несчастье для школы». Речь, понятно, идёт не о поэзии, а о библейских стихах.
А Клайв Льюис не только не стал таким-неким-этаким, но написал «Хроники Нарнии» и попал в книгу рекордов Гиннеса, это потому, что он с детства был на короткой ноге с привидением и пил укрепляющий дух виски, а персонаж Лескова – укрепляющий дух виски определённо не пил и с привидением никаких дел не имел – во всяком случае, про это ничего не сказано. Что касается гениального американского школьника, у него тоже не было защиты от опасной для здоровья библейской мудрости – вот он и пострадал.
Друг Толкиен убеждал друга Льюиса принять католичество, но поскольку Льюис прочёл Библию от корки до корки и знал, где зарыта собака и обретается истина, провести его не удалось: он отверг лукавые увещевания и принял англиканство – единственную веру, которая истинна и непреложна. Мамаша Шухада с ним бы ни за что не согласилась, но кто интересуется мнением родителей?!
Нециклопедия, почему я её и вспомнил, как раз и отвечает на поставленный выше важный вопрос: с какой, собственно, стати Клайв Льюис написал «Хроники Нарнии»? для чего ему это понадобилось?
Оказывается, Клайв Льюис написал «Хроники Нарнии», чтобы заманивать детей в свой платяной шкаф.
Как вам это нравится?!
Что за блажь – заманивать детей в платяной шкаф?!
Uncyclopedia молчит.
Попробуйте ответить на этот вопрос самостоятельно.
[1] Клайв Льюис. Пока мы лиц не обрели – Примечание // Клайв Стейплз Льюис. Собрание сочинений в 8 томах, т.2, с. 243.
[2] Клайв Льюис. Просто христианство. Бог под судом. – М., «Гендальф», 1994. С. 225-227.
[3] Перевод Владимира Авербуха.
[4] См. об этом: Михаил Горелик, Хождения за возлюбленным, глава «Искушение цветами» // Новый мир, 2016, №7.
[5] Лоу Уильям (1686 – 1761) – английский богослов и мистик. (Примечание Н. Трауберг.)
[6] Льюис К.С. Собрание сочинений в 8 томах. – М.: Фонд о. Александра Меня; СПб.: Христианское об-во «Библия для всех». Т. 6, с. 338-339.
[7] Льюис К.С. Собрание сочинений в 8 томах. – М.: Фонд о. Александра Меня; СПб.: Христианское об-во «Библия для всех». Т. 6, с. 340.