Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 2020
У широкого читателя имя Филиппа Супо вызывает очень короткую цепочку ассоциаций: сюрреализм–Бретон–«Магнитные поля», — словно на них его творчество и завершилось, в полном соответствии с концепцией автоматического, «бессубъектного» письма. Своего рода свидетельством смерти служит последняя страница сочинения, на которой имена обоих авторов обведены в траурную рамку, а вместо привычного «Конец» провозглашается «КОНЕЦ ВСЕГО». Между тем Супо, будучи зачинателем парижского сюрреалистического движения, пережил всех его участников — пережил физически, но не «идеологически». Реальный Филипп Супо ушел из жизни 12 марта 1990 года, в возрасте 92 лет, Филипп Супо-сюрреалист прекратил существование 27 ноября 1926 года, когда был официально и, важно подчеркнуть, первым (вместе с Антоненом Арто) исключен из группы по обвинению в «беспринципности» и «глупой литературной самодеятельности»[2] (курсив авторов — А. Г.).
А ведь без Супо сюрреализм, быть может, никогда бы и не возник, так как именно ему выпала честь открыть текст, ставший мерилом новой образности: «В разделе ‘математика’ я заметил сброшюрованную под бежевой обложкой книгу. Заглавие: ‘Песни Мальдорора’. Автор: граф де Лотреамон. Для меня осталось загадкой, при каких обстоятельствах этот экземпляр, на котором графитным карандашом была сделана помета ‘раритет’, мог здесь оказаться…» [3]. Лежа на больничной койке с подозрением на туберкулез, Супо, к тому моменту уже снискавший расположение Гийома Аполлинера и Пьера Реверди и твердо решивший стать поэтом, прочитал книгу залпом и был настолько ею потрясен, что уже на следующий день стал ее перечитывать, желая убедиться, что это был не сон. Бретона «Песни» потрясли еще больше. Не пройдет и года, как друзья, устав от бесплодных разговоров о смысле творчества и бессмысленности жизни, зададутся целью на протяжении двух недель писать, совершенно не задумываясь о последствиях — главное, как можно быстрее, — и тем самым продолжат дело разрушения литературы[4] безвременно погибшего графа (ведь Champs, поля, так очевидно перекликается с Chants, песни), переняв его взгляд на красоту: «Он красив, как <…> случайная встреча на анатомическом столе швейной машинки и зонтика»[5] (Песнь VI: I).
На склоне лет Супо только эти заслуги и будет за собой признавать, хотя написал и сделал он за свою жизнь немало, заявив о себе и как романист (более десятка романов, написанных между двумя войнами), и как журналист (регулярные хроники о литературе и кино, репортажи социально-политического характера), и как критик (очерки о Паоло Уччелло, Лотреамоне, Уильяме Блейке), и как переводчик («Песни невинности и опыта» — в соавторстве с Мари-Луиз Леборнь, второй женой; «Песнь о полку Игореве» — поэтическое переложение на основе подстрочника), за что и был обвинен в «литературной самодеятельности». Все же большим писателем Супо не стал, но он к тому и не стремился, так как «ненавидел успех» и хотел быть, по примеру Рембо и Лотреамона, «совершенным неудачником»[6]. К своим текстам и рукописям Супо, в отличие от Бретона, относился небрежно и все заботы о переизданиях препоручал редакторам. Полная событий жизнь порой не оставляла времени и душевных сил на последовательное творчество: «поэзию» вытеснял «поэт».
Здесь дает о себе знать еще одно несовпадение с Бретоном: Супо был неутомимым путешественником. Эта страсть проявилась и в «Магнитных полях», ведь глава «За 80 дней» была полностью написана Супо и, как впоследствии выяснилось, очень не нравилась его товарищу по перу. Показательно также, что в «Трактате о стиле» (1928) Луи Арагон обвинял бывшего соратника в том, что тот «вот уже сколько лет делает литературу посредством глагола ‘уезжать’»[7]. В длинном списке стран — Германия, Англия, Италия, Португалия, США (многократно), Швеция, Испания, Бразилия, Мексика (дважды), Тунис, Алжир, Мозамбик — почетное место занимает СССР, куда Супо отправился осенью 1931 года в составе группы корреспондентов журнала «Vu»[8], посетив Москву, Ленинград и Ростов-на-Дону. Аполитичный поэт, отказавшийся в свое время вступать в коммунистическую партию (и этого сюрреалисты первого часа также не могли ему простить), с интересом наблюдал за реализацией плана первой пятилетки. Главным же событием поездки стала встреча со Сталиным, на приеме у которого ему удалось побывать. А через три года в одной берлинской гостинице Супо столкнется лицом к лицу с Гитлером, и тот откажет «французскому журналисту» в интервью.
Супо был настоящим «свидетелем века», и, надо думать, опыт чужих жизней опустошал его, переполняя, а потому, как замечает Мишель Мюра, поэт не столько искал себя, сколько от себя убегал[9], и эта двойственная роль ищущего–скрывающегося была раз и навсегда закреплена за ним еще в первом «Манифесте» сюрреализма (1924): «В 1919 году Супо обошел множество невообразимых домов, спрашивая у консьержки, не здесь ли живет Филипп Супо. Думаю, он нисколько бы не удивился, получив положительный ответ. Он постучался бы и в свою собственную дверь»[10].
«Воспоминания человека, который бежит своих воспоминаний»[11] — пожалуй, этот комментарий Бретона к упомянутой главе «Магнитных полей» очень точно передает самоощущение Супо. Так, взявшись за написание своих первых мемуаров[12], он не находит в себе сил переступить черту рубежного в истории сюрреализма 1919 года: «Я знаю, что десять последних лет моей жизни (меня вот-вот настигнет тридцатилетие) — самые для меня важные и самые болезненные»[13]. Не удивительно, что из трех книг последних мемуаров Супо — «Воспоминания из забвения» (Mémoires de l’oubli), которые он начал писать в конце 60-х годов, уже после смерти Бретона, — первые две охватывают эти самые годы. К ним же он обращается в книге кратких встреч с легендарными современниками, изображенными «в неполный профиль»: именно так следовало бы перевести заглавное словосочетание profil perdu, являющееся искусствоведческим термином, но мы решили сохранить буквальное значение эпитета, поскольку для Супо была важна перекличка с Прустом.
Марсель Пруст был первым из «великих» на жизненном пути будущего сюрреалиста[14]. В многотомном собрании прустовских писем Супо как адресат представлен двумя: от 6 и от 21 сентября 1920 года[15], хотя, по словам Супо, Пруст иногда писал ему с вопросами о семье и лицее, а на выход «Литературы» откликнулся поздравительным посланием на двенадцать страниц, изъявляя желание стать подписчиком. Содержание первого письма (от 6 сентября 1920 года) дает понять, что описанная в «Утраченных профилях» встреча имела место лишь в воображении: Пруст извиняется перед Супо за то, что не смог с ним увидеться, будучи в гостях у Бибеско, поскольку на тот момент не знал его адреса (или же не получил от него приглашения). Однако гораздо важнее другое: Пруст хвалит молодых авторов, ему действительно понравились «Магнитные поля», что лишний раз свидетельствует о глубинной связи символизма и сюрреализма. Будучи наследниками эпохи «кризиса символистских ценностей», Бретон и Супо уже не могли продолжать линию Пруста, хоть и просили у него текст для своего журнала.
Примерно в это же время в жизни Супо случилась еще одна знаменательная встреча. По одной из версий — самой для него лестной — она развивалась так: «Однажды вечером конторский мальчик, чей обязанностью было встречать посетителей, объявил мне, что со мной желает говорить некий ‘месье Жуас’ (sic). В кабинет зашел высокий человек, я сразу обратил внимание на его очки и бородку. ‘Меня зовут Джеймс Джойс, а это мой сын Джорджо, мы идем с представления в цирке Медрано…’. Я до сих пор не знаю, почему Джойс захотел со мной встретиться и как он узнал адрес моей конторы, расположенной в старом реквизированном особняке на улице Гренель. Он пригласил меня зайти как-нибудь вечером, чтобы познакомить меня кое с кем из своих друзей. Единственным, чье имя я запомнил, был Эзра Паунд. Так началась многолетняя дружба, которой меня удостоил Джойс»[16]. Но и Джойс не мог стать для Супо ориентиром, поскольку сюрреалисты, как объяснял Бретон, определяя разницу между техникой «автоматического письма» и приемом «потока сознания», не хотят ставить свободную ассоциацию идей на службу «произведению литературы»[17] — языковой бунт Джойса же не выходит за пределы умозрительного. Единственным «литературным» следствием дружбы Супо и Джойса стала совместная работа над переводом на французский одного из фрагментов «Поминок по Финнегану» — «Анны Ливии Плюрабель»[18].
Было бы наивно предполагать, что знакомство с великими романистами могло повлиять на технику Супо. Традиционные по форме, почти все его романы в той или иной мере автобиографичны. От сюрреализма в них — разве что «тоска по сюрреализму»[19], и эта тоска с наибольшей полнотой выразилась в самом известном романе Супо — «Последние ночи Парижа»[20].
«Последние ночи Парижа» — свидетельство верности духу сюрреализма и в то же время — разочарования, приглушенной обиды на тех, кто попытался этот дух регламентировать. Супо не держал на Бретона зла: показательно, что в 1930 году он не стал подписывать направленный против «мэтра» памфлет «Труп», а начиная с 40-х годов они возобновили дружеское общение. Словно по инерции «Магнитных полей», творческие сознания Супо и Бретона продолжали работать синхронно: за написание своих «парижских текстов» они берутся практически одновременно и независимо друг от друга (Бретон — под напором тяжелых воспоминаний, Супо — получив от одного своего друга-издателя заказ на роман) — в результате «Надя» и «Последние ночи Парижа» увидели свет в мае 1928 года. Это знаменательное совпадение было в некоторой мере «подготовлено» реальными обстоятельствами.
В октябре 1926 года, за месяц до разрыва, Бретон посылает Супо вместо себя на свидание с несчастной Леоной Делькур: «Я все еще был одним из его лучших друзей, когда он попросил меня встретиться вместо него с той, кого он называл Надей и которая на самом деле Надей не была. Это он ее так окрестил. Она была очарована этим знакомством. Ее влекло к Андре гораздо сильнее, чем его — к ней. Она никогда не встречала столь “невероятного” (по ее собственному определению) человека. Она была очень хорошенькой, но (такое у меня сложилось впечатление, и я так и сказал Андре) “недопустимой ”. Она никогда не говорила на «правильном французском». И это волновало и соблазняло Андре. “Где она научилась так говорить?” — спрашивал он себя. Она была не настолько безумна, насколько хотела казаться. Но притворство довело ее до того, что она действительно сошла с ума. Я думаю, что она до сих пор живет в каком-нибудь “доме отдыха” или же там умерла. Андре из-за этого мучила совесть на протяжении всей жизни, и он никогда не мог простить мне того, что я стал свидетелем этой новой “авантюры”. Ведь для него это была авантюра, в самом широком смысле слова. Он любил тайну и верил в нее. Он был способен окружить тайной то, что его друзьям казалось очевидностью»[21].
Эта характеристика, не вошедшая в итоговый вариант «Воспоминаний» Супо о Бретоне, напечатанных в специальном номере журнала «Нувель ревю франсез» в апреле 1967 года, вскоре после его смерти, наводит на мысль о главном герое «Последних ночей Парижа» — «авантюристе без авантюры», мистификаторе Вольпе. Параллель Вольп-Бретон становится почти прозрачной, если вспомнить о том, что Бретон играл роль им же придуманного частного детектива Летуаля во втором акте пьесы «Пожалуйста» (1920), ставшей вторым после «Магнитных полей» опытом письма в четыре руки. «Последние ночи» можно действительно читать как «роман с ключом» [22]. Хотя Супо противился попыткам возвести Жоржетту и Надю к одному прототипу, в художественном плане их сходство невозможно отрицать. Обе они — воплощение сюрреалистической «женщины-ребенка», преображающей пространство города, несущей в себе «чудесное». Парижские ночи кажутся «последними» тому, кто прощается с героической эпохой сюрреализма, кто разуверился в упорядочивающей силе случая и чистоте объединявшей их группу идеи. Но огонь и стихия, попеременно овладевающие городом, дают надежду на новое начало.
«Последние ночи Парижа» — роман, написанный коренным парижанином, который прекрасно знает не только сам город, но и богатейшую традицию его изображения, от Л.-С. Мерсье и Ретифа де ла Бретонна до Бодлера и Аполлинера. Город — единственное, что остается у того, кто блуждает в поисках себя: рассказчик лишен каких-либо характеристик, он — лишь функция, «глаза» и «уши», регистрирующие жизнь парижской улицы. И эта пассивность вновь заставляет вспомнить о том, как писались «Магнитные поля».
Итак, кто вы, Филипп Супо? Сами сюрреалисты также задавались этим вопросом. В «Номенклатуре», опубликованной в № 4 журнала «Сюрреалистическая революция» в июле 1925 года, Супо получил следующее определение: «Эльф, чье дыхание — опиум». Мы же попытаемся дать более развернутый ответ, познакомив русского читателя с теми гранями творчества поэта, которые до сегодняшнего дня оставались в тени.
[2] Breton A. Œuvres complètes. T.I. P.: Gallimard, 1988. P. 928. Коллективная декларация «При свете дня» (апрель-май 1927).
[3] Soupault Ph. Mémoires de l’oubli (1914–1923). P.: Lachenal & Ritter, 1981. P. 52.
[4] Об этом намерении друзья успели заявить месяцем ранее, решив, по совету Поля Валери, дать своему журналу ироничное название «Литература». В редакционный совет, помимо Бретона и Супо, вошел также Луи Арагон. Именно на страницах журнала были напечатаны первые три главы «Магнитных полей».
[5] Ducasse I. (Comte de Lautréamont). Œuvres complètes. P.: Gallimard, 2015. P. 233–234.
[6] Soupault Ph. Poèmes et poésies (1917–1973). P.: Berbard Grasset, 1973. P. 377–378.
[7] Aragon L. Traité du style. P.: Gallimard, 1980. P. 80.
[8] Специальный номер журнала «Vu» («Расследование в Стране Советов») выйдет 18 ноября 1931 г.
[9] Murat M. La faiblesse des paroles // Philippe Soupault : L’ombre frissonnante. P.: Éditions Jean-Michel Place, 2000. P. 157.
[10] Breton A. Œuvres complètes. T. I. P.: Gallimard, 1988. P. 344.
[11] Ibid. P. 1129.
[12] Супо дает им труднопереводимое заглавие Histoire d’un blanc (1927): blanc здесь скорее «пробел», чем «белый человек».
[13] Soupault Ph. Histoire d’un blanc. Argenteuil: Au Sans Pareil, 1927. P. 80–81.
[14] Отметим некоторые биографические параллели: Супо родился в богатой буржуазной семье, его отец, как и отец Пруста, был известным врачом; Пруст был знаком с матерью и тетей писателя — сестрами Сесиль и Луизой Данконнье (брак последней свяжет будущего сюрреалиста узами родства с семьей автомобильного магната Рено); как и Пруст, Супо учился в престижном лицее Кондорсе.
[15] Proust M. Correspondance. T.XIX (1920) / Texte établi, présenté et annoté par Philip Kolb. Plon, 1991. P. 445–446, 473–475.
[16] Soupault Ph. Mémoires de l’oubli (1914–1923). P.: Lachenal & Ritter, 1981. P. 105–106.
[17] Breton A. Œuvres complètes. T. IV. P.: Gallimard, 2008. P. 20.
[18] Перевод с предисловием Супо был опубликован 1 мая 1931 года в журнале «La Nouvelle Revue française» (№ 212. P. 633–646.).
[19] Chénieux-Gendron J. Le surréalisme et le roman (1922–1950). Lausanne: L’Age d’Homme, 1983. P. 206.
[20] Примечательно, что на следующий же год роман был переведен на английский язык и издан в Нью-Йорке американским другом Супо поэтом Уильямом Карлосом Уильямсом.
[21] Cit.: Mousli B. Philippe Soupault. Mayenne: Flammarion, 2010. P. 244–245.
[22] Boucharenc M. L’échec et son double: Philippe Soupault romancier. P.: Honoré Champion Éditeur, 1997. P. 294–295.