Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 2020
Это не исторический роман, хотя я и опираюсь на факты и документы эпохи. Одни предстают перед читателем неизмененными, другие я пересказал, а третьи — придумал, справедливо считая, что они должны были существовать. Мне будут возражать: Станислав Игнацы Виткевич[2] (1885–1939), называвший себя Виткацием, в подобных обстоятельствах не был, в знакомстве с тем-то и с тем-то не состоял, ничего подобного не совершал и никогда об этом даже не думал! Дорогие мои! Да откуда же нам дано знать, что было на самом деле? Я не сомневаюсь, нет, уверен, что, случись нам с С. И. В. познакомиться, Виткаций крепко пожал бы мне руку в знак признательности за мои фантазии, ведь он и сам был большой выдумщик! В работе опорой для меня стал труд Кшиштофа Дубиньского «Война Виткация, или Кумпол в галифе»[3]. Выражаю большую признательность автору этой замечательной книги.
СПАСИТЕЛЬНОЕ ЛЕЧЕНИЕ
Дорогая моя!
Я на борту тихоокеанского лайнера, плывущего на Восток! Меня удивляет, как могла ты не получить моего первого письма, я написал его еще в Англии накануне отплытия.
Ура! По океанам — из полушария в полушарие! В Австралию — на международный антропологический конгресс!
Сборы, прощание, отъезд… У англичан море — их почва, а нам, полякам, делают законный упрек в лени и отсутствии любознательности. Но я не хочу в Париж, хочу — в Индию, Австралию, Новую Гвинею! Туда, где солнце рождает жизнь из камня и превращает в камень все, чего коснется своим огнем. Восток когда-то привиделся мне в детстве и, как в сказке, мечты неожиданно воскресли теперь.
Согласись, без воображения, без наблюдательности, без идеи путешествие, конечно же, только забава. Но как счастлив бывает в путешествии человек, одаренный воображением!
Скорее, скорее в путь!
Со мною Станислав Виткевич, друг моей юности. Представь себе, он жертва несчастной любви, ужасной трагедии, раздирающей внутренней борьбы и непереносимых волнений! В феврале его невеста Ядвига после глупой ссоры покончила с собой, выстрелила в сердце, ее нашли высоко в горах… В один миг жизнь Сташа раздвоилась! Не оборвалась, но — раздвоилась!
Умирать или жить кошмарами прошлого я ему не позволю! Я, его друг! Мне удалось вырвать Виткевича из душевной болезни, уговорить плыть со мной! Да, да, понимаю, ты скажешь, что пишу я высокопарно и книжно, но, милая моя, в отличие от Виткевича, я не художник, не писатель!
Птоломеева география, астрономия, Аристотелева риторика — все когда-нибудь устареет, но только не кодекс дружбы! Помню гимназические годы, те счастливые дни, когда друзья — Станислав Виткевич, Артур Рубинштейн, Кароль Шимановский — приходили в гости ко мне, немощному и убогому. Как я тогда радовался! Они приносили мне книги Выспяньского, Станислава и Дагни Пшибышeвcкиx и, конечно же, Каспровича! «Гимны» Каспровича с точки зрения большой поэзии считались тогда подлинным откровением. Я раскрывал их с каким-то суеверным волнением и, понимая еще далеко не все, прочитывал самые красивые строки, которые показывал мне Сташ. Что касается развлечений, тон у нас всегда задавал именно он, да еще «музыкальный Катот» — Шимановский. Виткевича я считал веселым, добрым, но слегка неуравновешенным, а «хромоножка» Шимановский всегда был задумчивым и тихим. Однако в забавах Катот тоже участвовал с большим удовольствием, его изобретательность нами высоко ценилась. Сташек верховодил, а вот теперь… Эх, душа компании!..
Однако я верю: время лечит! Лечат дальние страны, палитра Востока, новые, чудесные миры, в существование которых нам еще недавно не верилось!
Вжиться в другую жизнь Виткевичу пока удается с трудом, он почти не выходит из каюты, но я не теряю надежды на его полное излечение.
Бронислав Малиновский — Марии Чаплицкой.
Линкор «Orsova», Восточные королевские линии.
РАСХОДЯТСЯ ВОСТОК И ЗАПАД
Итак, за полчаса до восхода солнца, в пятницу, мы снялись с якорей. Красные, белые, черные точки усыпали берег… Линкор далеко уходит в море. От волнения сдавило виски и горло. Небо нежного молочного цвета, на Востоке — плывущие по воде розовые пятна.
«Самые знаменитые мореходы ищут себя на Востоке!» — повторял Колумб. «На Востоке находят себя художники, мечтающие стать знаменитыми!» — поправлял морехода Гоген.
Да здравствует Восток!
Я пристану в гавани Зайтун, приплыву к чудесному городу Квинсай, описанному Марко Поло, разыщу Золотой Херсонес и страну Офир, найду новые чудесные краски!
Большие звезды смотрят мне прямо в глаза! О, дразнящая обманчивость поисков! Авантюрно-неведомое влечет меня.
Карта. Она достойна восхищения: вычерчена с тщательностью гравера, надписи сделаны красивым крупным шрифтом, краски нежные, будто на картине.
Лежа в шезлонге, я думал о путешествии, уходил в лабиринты вкушения, в провал между жизнью и драматической условностью. Спокойное лицо, обе руки вскинуты к голове и повернуты ладонями наружу. Рябь, утро, блики на воде. Счастье, вот оно какое!
И вдруг я внезапно почувствовал себя плохо. Это было что угодно, но не тоска — волнение, трепет, страх. Еле поднялся с шезлонга, доковылял до каюты, два часа провалялся на койке. И снова хандра, да такая, какой я никогда не испытывал.
Нет, я не должен, и больше не могу продолжать путешествие!
Станислав Игнаций Виткевич,
участник Australian British Science Congress.
Линкор «Orsova», Восточные королевские линии.
8 июня 1914
КТО ВРЕТ?!
Это занятие существует не ради денег, не для демонстрации блестящего интеллекта или высмеивания тупости партнера — в бридж играют исключительно для удовольствия! Однако для начала следует остановиться и прислушаться к внутреннему голосу, определить, на самом ли деле ты играешь в бридж и ты ли сейчас в игре.
«Скажите, пан доктор, вы играете в бридж?» Этот простой вопрос забавляет меня в течение уже многих лет, но однажды я вдруг неожиданно понял всю его серьезность, когда с ужасом осознал, что истинной причиной пребывания моих партнеров за столом в тот вечер была вовсе не игра…
Вот и молодой Виткевич, как выяснил я в результате долгих наблюдений, относится к тем игрокам, кто во время игры лишь отрабатывает свои странные схемы, способные ставить в тупик и противников, и партнеров. Его заявок, как правило, никто не понимает. Этот человек — игрок-тиран, способный даже убить партнера, если ему, допустим, не вернули ход. Бридж позволяет нашему отставному поручику удовлетворять тайные садистические наклонности. Я часто следил за ним краем глаза: Виткевич обожает выбирать партнеров, сидящих тихо и покорно сносящих все оскорбления.
Но однажды этот наглец попал в совершенно безнадежное положение. Сентябрьским вечером в комнату вошла пани Шаблевская, пожилая дама лет семидесяти, которая, несмотря на едва различимый голос, была прекрасным «перезаказчиком». Такого класса бриджистов я в жизни встречал нечасто. Шаблевская приехала в Закопане из Львова во время войны, и Виткевич не был с ней знаком, видел старушку впервые. Я наблюдал, как она вела торговлю. Мне было трудно сохранять полную невозмутимость и каменное лицо. Наконец, к мадам пришли карты, и я позволил заметить самому себе: «С этой рукой перезаказать невозможно». Ухмыльнувшись, я тихо вышел из клуба, пешком отправился домой, испытывая удовольствие от мысли, каким вспыльчивым и неконтролируемым бывает отставной поручик в подобных ситуациях.
Публика считает Виткевича — пардон, Виткация — одареннейшим актером, но я-то знаю, что это вовсе не так! Меня, признаться, всегда изрядно веселило его дешевое очковтирательство, постоянное притворство, будто смерть невесты стала для него жестокой травмой. Пусть какой-нибудь профан верит, что можно испытывать депрессию и с трудом гасить суицидальные позывы в течение многих-многих лет, но меня-то не проведешь! Хотел бы по-настоящему на тот свет, давно очутился бы на местном кладбище! А он, оказывается, подтянул под себя колени — бедный «венский зародыш»! — и при этом колесит по свету, прет аж через джунгли, ввязывается в рискованные авантюры, травит себя всякой дрянью, и все не может сложить буйную головушку! Какая низкопробная ложь, рассчитанная исключительно на идиотов!
Кроме всего прочего, Виткевич, похоже, до сих пор не догадывается, что девчонка ему изменяла. Установлено точно, ведь я лично вскрывал труп и беременную матку, взвешивал плод! Каюсь, совершил должностное преступление, не описал, не внес в протокол… Пожалел глупенькую…
Но по срокам выходило, что ребенок в ее чреве был зачат не Виткевичем! Дурачка тогда в Закопане не было…
Из домашнего архива доктора Ż.,
практиковавшего в Закопане в 1892–1933 гг.
ЦЕЙЛОН
Грязный азиатский город, колония, неумолчный гам. Лавочки, вальяжные самодовольные европейцы, полуголые, грязные рабы, просящие подаяние…
Я остановился с бьющимся сердцем, вдохнул в себя дым жаровен, на них подгорала рыба. Вокруг кричала и жестикулировала пестрая толпа. Рикши, тяжело дыша, из последних сил покрикивали друг на друга, проворно пробираясь по слепящей пыльной улице. Привычно согнувшись под тяжелыми тюками, мелко трусили кули, взывая к прохожим, чтобы те расступились. Охрипшими голосами расхваливали свои товары уличные торговцы — светло-кремовые малайцы, желтые китайцы, шоколадные бенгальцы, черные тамилы.
Залив сверкал под солнцем, на ярком небе вырисовывалась башня маяка. Чувство полного покоя — я на земле! Деревья покачивают перистыми вершинами, воздух напоен благоуханием неизвестных цветов. Птицы в ярком оперении с резкими криками лениво перелетают с ветки на ветку. Длинная, дивной окраски змея пересекла тропу. Большой, радужного цвета мотылек неуверенно взмыл вверх, описал сияющую дугу и пульсирующей кометой исчез в траве. Коломбо!
Станислав Игнаций Виткевич,
участник Australian British Science Congress.
Коломбо, 15 июня 1914
ИЛЛЮЗИИ
Романтика! Мечта о мягком климате и безоблачном небе! Непременно стать Гогеном! Медленный ритм туземной жизни. Дикарь в утопическом мире счастливых, не развращенных цивилизацией людей. Избавиться от искусственного, раствориться в тишине. Яркий свет, заливающий землю, природа, поражающая изобилием, цвет позолоченной солнцем кожи. Тропическое солнце освещает предметы иначе, они не отбрасывают рассеянной тени, не расплываются в неясных очертаниях, а, наоборот, приобретают ярко выраженную форму и выделяются крупными сплошными массами. Их нельзя передать дробным, мелким мазком, как это делают импрессионисты, разлагая тона — только крупным, охватывающим сразу целые массы!
Тяжелая листва.
Пламенеющий вскрик крыши.
Оранжево-красные всплески холмов.
Мятущиеся тучи.
Вечерние краски с внезапно садящимся на верхушки манговых деревьев солнцем и возникающими вслед за этим резкими, четкими световыми контрастами, подчеркивающими красоту гор на пылающем небе.
Безмолвие ночи, когда не слышно даже крика птицы, даже звука изредка падающего сухого листа.
Любить все проклятое, незаконное и жестокое. Добровольное изгнание, дабы найти новые силы в далекой стране и в самом себе. Сентиментальность, исступленность, мрачная ирония. Подавленность и сумасшествие как логическое завершение жизни…
Стать примитивом, изучить язык символов, обрести наивную простоту. Разрушить пропорции, линейную перспективу, избавиться от «глубины», изгнать тени, найти утонченную цветовую гармонию, способную объединить все предметы. Вместо увиденной сцены — сцена воображаемая, целиком созданная в моем уме!
Все написанные ранее полотна кажутся мне пресными по цвету.
Что я теперь ищу? Иллюзию вещи!
…желание увидеть внутреннюю логику, стремление одухотворить ее…
…рисунок вытекает из цвета, как цвет — из рисунка…
…освобождение от любых нюансов и тонких переходов, предельное насыщение…
…достижение ощущения сочности, цветения (или увядания)…
Допустим, так:
Лаконизм, минимальное количество линий — контурных, непрерывных и певучих. Быстрые, громоздящиеся друг на друга мазки. Произвольные фантастические сочетания красок. Ярко-красный ворвался в картину и сознательно бьет по нервам. Холодные краски передней группы резко противопоставлены общему жгуче-красному тону заднего плана. Там — пекло, нагромождение причудливых форм, нагнетание чувства отчужденности, сгустившийся воздух. Анатомически неправильные позы, искаженные жесты, необычайные ракурсы, сложный музыкальный ритм, мрачная, глухая гармония…
Что дальше? Тусклый свет керосиновых ламп, подвешенных под потолком и окруженных ореолом желтого света, едва освещающего пустую комнату. Это будет моим последним прибежищем. Несколько посетителей, чувствующих себя подавленными в ночном баре, напоминающем публичный дом.
Художник… робко пятится в сторону… с циничным спокойствием смотрит на себя со стороны… Бродяга, с руками, засунутыми в карманы, с головой, втянутой в плечи, в фуражке, глубоко надвинутой на лоб и скрывающей один глаз. Хмурый, никого не видящий беглый каторжник, отвергнутый миром.
Станислав Игнаций Виткевич,
участник Australian British Science Congress.
Линкор «Orsova», Восточные королевские линии.
12 июня, 1914
ЗРИТЕЛЬНЫЙ ОГОНЬ
Снова возникло беспокойство, которое в последнее время преследовало меня по ночам, в полусне. Я поднял руку, чтобы прикрыть глаза, бессознательно заслониться от этого далекого лица.
— Твое здоровье, Лео! Я выпил бы, да ничего не осталось…
Почему говорили «красный»? — подумал я. Что «красного» Виткаций мог сказать? Революционные мысли? Он — «красный»?! Да что ты! Его всегда интересовали только химеры и он сам.
Той ночью Виткаций начал издалека.
— «Красный», «белый», «зеленый» — кто может объяснить, что означают эти слова? Почему именно это слово, а не какое-нибудь другое сообщает о свойствах конкретного цвета? «Синий фрак и желтые панталоны» юного Вертера, «голубой цветок» Новалиса, «черное солнце» де Нерваля или Мичиньского… Выбор слова важен, но порой смысл его выхолащивается, превращается в надпись на этикетке. Наполним же бокалы белым вином, «белый» которого не имеет никакого отношения к белому цвету!
Я слушал в оба уха. Виткаций прищурил глаз, наморщил лоб, и мне показалось, что мой друг ловит слова с какой-то особой охотничьей страстью, расщепляет их и рассматривает, чтобы потом, когда придет очередь, перевернуть сказанное, выпотрошить и высмеять.
Что такое теплый цвет, а что — холодный? Основной и дополнительный? Чистый и грязный?
Цвет! Только к чувствам обращает он нас — не к рассудку! Его цель — не открыть истину, а ввести в соблазн. Он не позволяет четко различать контуры предметов и определять их форму и, тем самым, отвращает нас от добра и зла. Его прелесть обманчива и коварна, он не что иное, как уловка, ложь, фальшь, измена. Его нельзя проанализировать, обобщить, истолковать, он неуправляем и непостижим. Цвет — опасный смутьян, зрительный огонь!
Как обрести, как обогатить себя неизвестными, тайными цветами? Импортировать из Америки новое индиго? Заказать немецкому аптекарю еще одну берлинскую лазурь? Как стать очевидцем нереального?
На Цейлоне я впервые узнал жизнь, которую до этого не замечал. Птицы, пчелы, бабочки, муравьи — они открыли мне путь к иному! Я часами наблюдал за этими мелкими тварями, созданиями то ли Бога, то ли Дьявола. Самые удивительные краски сливались в очертания этих существ. На острове было невероятное множество мотыльков. Всем прочим цветам они предпочитали нектар дурмана. Посетив несколько растений, порхунки становились неуклюжими, двигались медленно и неуверенно, а поднявшись в воздух, нередко падали на листья и землю. Но короткий их полет был восхитителен! Удивительная арабеска, изогнутая в форме спирали фантастических, невиданных колеров. Мотыльки беседовали со мной, но не произносили ни звука. Похоже, они благословляли меня на открытия. Я чувствовал себя шаром, которому суждено провалиться в пещеру — еще не открытую Альтамиру.
Леон Хвистек, художник, математик, философ.
«Встречи с Виткацием», рукопись.
Тбилиси, 1942
СИЛА ВНУШЕНИЯ
Нет никакого сомнения, бывают обстоятельства, когда человек стоит перед выбором: бежать или гибнуть. Многие впадают в отчаяние от неудачи и трудности, это слабоволие, звериное и растительное отношение к жизни.
В далекий год, возвращаясь из Сиднея после доклада на международном конгрессе, я познакомился с одним занятным поляком. Это был человек лет тридцати, внешне казавшийся бодрым, но внутренне надломленный — неспокойный, замкнутый, немногословный.
В русской литературе можно найти много описаний того, как люди, исполненные всяких благих намерений, попадают в какой-нибудь глухой городишко и там постепенно опускаются, беспомощно погрязая в мелких интригах, обывательских сплетнях, картах и пьянстве. Их, как они говорят, «заедает среда»… Когда я встретил Станислава Виткевича, то подумал, что это именно такой случай, и молодой человек замыслил на нашем тихоходном суденышке отплыть не куда-нибудь, а в саму смерть. Его слова и мысли постоянно расходились с делом, в голове царили беспорядок, неудовлетворенность, разлад. Очевидно, он испытывал одиночество непонимания.
Я спросил спутника о цели его поездки. Оказалось, Виткевич направляется в Россию и хочет попасть на фронт. Помню, как он отреагировал на мою улыбку: мгновенно преобразился в мученика с горящими глазами на старой византийской иконе.
Я сказал: «Вам, милостивый государь, нельзя на фронт. Ответственное дело нельзя поручить всякому. Про некоторых людей говорят, что они ненадежные, что их легко можно с толку сбить. — Он вспыхнул! Я снова улыбнулся: — Вам еще предстоит разобраться, что победит: внутренняя сила вашей личности с ее убеждениями или внешняя сила внушений. — Виткевич тяжело опустил голову. Я похлопал его по плечу. — Ну что вы, батенька! Я-то верю: вы будете счастливы, вам удастся выйти из этой борьбы победно — без тягостного сознания распада!»
Мы подружились. Новый знакомый поведал, что задумал писать роман. «И какое название?» — спросил я. «‘Прощание с…’, — ответил он. — Я дал герою имя Эвтаназий, но вскоре засомневался…» — «Фи, Эвтаназий! Почему такая безысходность! Назовите-ка лучше Атаназием, что значит ‘отвергающий смерть’. Вам и самому имя это очень подходит.
Атаназий — человек с идеалистическими наклонностями, привязчив, влюбчив, стремится видеть ‘эталон’ во всем, что попадается на глаза, требователен к окружающим, и часто без каких-либо оснований. Кроме того, я подозреваю, вы искренне считаете, что если ‘абсолют’ существует, то все просто обязаны стремиться к его достижению. Кстати, у русских Атаназий — Афанасий. Полтыщи лет назад жил-был один такой Афанасий, тверской купец Никитин. Он, как и вы, отправился как-то в ‘хожение за три моря’».
Нечаев Александр Петрович,
профессор психологии.
Комментарии к монографии «Сила воли и средства ее воспитания».
Москва, октябрь, 1929
СОРВАВШАЯСЯ СТРЕЛКА КОМПАСА
В моем архиве хранятся груды негативов, эскизов, записок. Брошенные как попало, они обитают там без всякой хронологической и тематической последовательности, ждут своего часа. Иногда я просто протягиваю руку и достаю то, что наверняка станет для меня сюрпризом, неожиданностью, забытым переживанием. Так что же на этот раз? Ага, блокнот с пометкой в углу: «Осень 1914-го».
***
…Среднего роста молодой мужчина в темно-синем костюме в серую полоску, нетерпеливо постукивающий зонтиком о порог квартиры Жуковских. В первый момент он показался мне знакомым, и, только когда я увидела его вблизи, обнаружилась ошибка. Тяжело дышащий, в расстегнутом пальто, в несвежей рубашке, без шляпы, молчит, словно язык проглотил. Вошел в прихожую, стоит, опершись о стену.
— Зофья, познакомься с моим племянником Станиславом Виткевичем, — представила гостя пани Яловецкая. Ее дочь, хозяйка дома, пригласила родителей, как и нас с папой, сегодня к обеду.
Виткевич… Присутствующие изо всех сил делали вид, что рады приветить эту заблудшую овцу, парию, одного из тех, «о ком не принято говорить». Да, рады… Как кишечной колике…
Чем запомнился он в день знакомства? По нелюбезному выражению лица можно было легко понять, насколько Виткевич непохож на всех собравшихся. Хочет, чтобы его считали человеком отчаявшимся, впавшим в уныние и уже не способным простить жизни нанесенные обиды, намеренно отвергает любые попытки сближения, демонстрируя нелюдимость, раздражительность, желчность и неприступную замкнутость. Я еще тогда подумала: этот господин не способен выйти из себя, выговориться, выкричаться, выплакаться, и такое молчание, пожалуй, будет стоить ему жизни. Это классический случай претендента на инфаркт или самоубийство…
Позже мне стали понятны предубеждение и настороженное отношение хозяина дома к двоюродному брату жены. Жуковскому было явно неудобно за свалившегося как снег на голову гостя, отличающегося от тех прилежных юношей, что обычно посещали этот дом. Польская родня считала Виткевича повинным в смерти невесты, Владиславу Владиславовичу не хватало смелости обвинить пришельца открыто, в глаза, и очень, очень хотелось поскорее избавиться, сбыть его с рук. Лейб-гвардии Павловский полк был бы лучшим решением проблемы, но Виткевич поступить в юнкерское училище, увы, не мог по той причине, что объявился в Петербурге внезапно и без документов. Многое теперь в его судьбе зависело от скорого получения аттестатов и метрик из Польши.
***
Хотя обстановка громадной квартиры казалась торжественной и пышной, гости Жуковских чувствовали себя свободно. Хозяин дома угощал гостей винами, еще до войны выписанными из-за границы, и влюбленно смотрел на жену. Ада, светская львица, в нарядном вечернем туалете была в тот вечер эффектна. Взгляд привлекали четки на ее открытой шее — уральский поделочный камень в золотой оправе. Это странное, наполненное мистическим смыслом длинное ожерелье спускалось ниже пояса, подчеркивая гибкую стройность фигуры.
С бокалом в руке Виткевич прохаживался по роскошным комнатам квартиры, которые прислуга Жуковских с придыханием называла залами, ловил в зеркалах свое отражение. В этих увеличивающихся освещенных пространствах он, одинокий и неприступный, казался человеком, на которого все присутствующие смотрели с интересом. Но вне зеркал его встречи никто не искал.
Ах, эти званые вечера, эта скука! Мужчины за столом жарко спорили, дамы обсуждали чепуху, а мы с Виткевичем сидели молча, изредка перебрасываясь ничего не значащими словами. «Король узкоколейки» Яловецкий, вытирая носовым платком вспотевший лоб, что-то с пылом говорил зятю-инженеру о «Национальном манифесте Литвы», а тот захлебывался любовью к России, к Польше, к главнокомандующему русской армией Великому князю Николаю Николаевичу — угроза, честь, великодержавность, ответственность, независимость. Мой папа неохотно отвечал на вопросы о «Крестах», откуда недавно вышел, освобожденный досрочно, проведя в неволе три месяца за издание брошюры «Национальный и территориальный признак в автономии».
С отцом у меня были удивительные отношения. Своей ученостью он наводил трепет даже на меня. Умные глаза сквозь очки внимательно следили за происходящим, он старался не пропустить ни одной детали, а я в разговоре с ним боялась наделать «гафов»[4] (хотя это случалось нередко), с благоговением говорила о старых мастерах, стараясь не противопоставлять классикам своих воинствующих приятелей из «Союза молодежи». Впрочем, отец, хоть и честил разного рода «хулиганов», имел большой интерес ко всему, чем жило мое поколение, его чрезвычайно увлекали вопросы формообразования и avant-garde. Все, что о молодых бунтарях писали Брюсов и Чуковский, профессор Бодуэн де Куртэне жадно поглощал. Молодежь принимала его за своего, считала чуть ли не революционером, уважала за новаторство мысли и смелость в высказывании прогрессивных идей. Он, член-корреспондент Петербургской академии наук, выступал против притеснения малых народов и, конечно, ратовал за равноправие польского и русского языков.
Неудивительно, что личность незнакомого молодого человека, недавно вернувшегося из страны антиподов, так заинтересовала отца. Я думаю, что поляк, чья приверженность к русскому языку многим казалась такой же гримасой истории, как наполеоновский сюртук над зубцами Кремля, не мог не проявить внимание к соплеменнику, бежавшему с того края света, чтобы записаться добровольцем в русскую армию.
Спектакль, который в квартире статского советника неожиданно разыграл профессор Бодуэн де Куртэне, начался с того, что старец выпрямился в своем «председательском кресле», стал неподвижен, как бог, на худом иссохшем лице, хранящем поистине академическое спокойствие, появилась ироническая и чуть скучающая усмешка. Настоящий главный врач сумасшедшего дома, а перед ним — буйнопомешанный. Вот сейчас мозгоправ успокоительным жестом левой руки наведет порядок в голове пациента! Но… против всякого чаяния отец обратился к «австралийскому путешественнику» вполне дружелюбно:
— Ну что же вы, господин Виткевич, мы с нетерпением ждем рассказов польского путешественника! Индия, Цейлон, туземцы, папуасы… Ах! Гончаров, Блаватская, Чехов, Бунин… Все эти достойные люди в разное время покоряли Восток! И наш любезный Ян Францевич не так давно тоже, да, Чонглиньский, которого здесь все звали Ционглинским… Продолжаю его горько оплакивать. Моя Зофья была его любимицей… Далекие страны, эх!
Но скажите-ка, мой друг, ведь я не ошибаюсь, вы отправились в путь, поскольку хорошо понимали: живопись, как и лингвистика, не может быть наукой кабинетной и книжной! Верные «портреты» различных цветов и оттенков постигаются лишь при непосредственном знакомстве, живом контакте. Без экспериментальной проверки теория мертва! Необходимо именно изучение, группировка красок по противопоставлениям и различиям! Язык искусства можно не только бесстрастно постигать, но и направлять его развитие, сознательно на него воздействовать! Позвольте же выразить вам мое восхищение! Поразительно ранняя зрелость! Расскажите об открытиях, я уверен, они у вас есть! Ну, выкладывайте свои «чудодейственные тибетские порошки Бадмаева»!
Удивительно, но Виткевич, до этого казавшийся холодной, мертвой «вещью в себе», демонстративно не замечавший искривленных губ и скупых жестов, вдруг разговорился, отозвался, пошел на контакт с незнакомым человеком, несмотря на свой, казалось бы, бесспорный Selbstminderwertigkeit[5].
— Живопись, — пылко произнес он, — состоит из отдельных «языков» — говорящих глаз, как лес состоит из деревьев. Дерево может расти отдельно, а краска — нет, но и она говорит для того, чтобы ее поняли. Слово произносится и хочет быть услышанным, всякий колер «вещает» с целью вызвать чувство и родить образ. Краска — сигнал для других, окрик «эй», заставляющий обернуться. И… все смешивается в круговерти распадающегося солнечного спектра, в первозданном хаосе красок. Это высвобождение — неисчерпаемый источник забытых наслаждений. Оно возвращает человеческому глазу дикарскую остроту зрения. Живопись имеет внутреннюю речь, и это один из самых древних языков, на котором говорят люди.
Виткевич замолчал, стало заметно, что он чувствует себя неловко.
И тогда заговорил мой отец.
— Очень интересно! Дорогой мой, вы просто обязаны написать трактат о ваших поисках и открытиях! Кому, как не вам, поведать всю правду о цвете?! У вас большой художественный талант, пылкое сердце, размах и нетерпеливая мысль. Мы еще продолжим наш разговор. Разрешите мне, как старшему товарищу, дать вам несколько советов. Я приглашаю вас в четверг утром пораньше. А завтра Зофья познакомит вас с весьма энергичной дамой — Надеждой Евсеевной Добычиной. Я надеюсь, посмертная выставка Яна Чонглиньского в ее замечательном Бюро еще не закрылась.
Станислав молча поклонился.
***
— Занятный молодой человек! — сказал отец по дороге домой. — А знаешь, дочка, это ведь не первый странствующий Виткевич! Помню, мой учитель Владимир Иванович Даль рассказывал о Яне Виткевиче, близком родственнике нашего художника и новобранца. Даль приехал в Оренбург, военную крепость на юго-восточной границе, назначенный чиновником особых поручений при губернаторе Перовском. Через три года в журнале «Библиотека для чтения» появилось одно из его лучших художественных произведений — повесть «Бикей и Мауляна», первое в русской литературе сочинение о жизни киргиз-кайсаков, Даль начал писать ее сразу после приезда в Оренбург.
Повесть заканчивается рассказом о приятеле автора, от которого Даль и узнал подробности истории. Свидетелем смерти красавицы Мауляны был бесстрашный, отважный, честный, знакомый со степью человек — Ян или, как там его называли, Иван Викторович Виткевич. Степняки обычно бросали больных в диком поле из страха перед заразой, а Виткевич не боялся подходить к страждущим, разговаривать с ними, облегчать страдания умиравших. Ему Даль посвятил целую страницу повести. Вот по памяти. «Есть у меня в Оренбурге товарищ, знакомый, близкий человек, которого я люблю и уважаю, — писал Владимир Иванович. — Он из числа людей, коих большею частью называют чудаками, они всегда пекутся не о себе, а о благе и добре чужом. Приятель мой все делает по-своему: люди ездят по линии, по большой битой дороге, водят за собою целый поезд конвойных, а он всю степь, вдоль и поперек, прошел один, припевая: ‘А и первый товарищ мой добрый конь, а другой мой товарищ калена стрела…’ Он много занимается, читает, особенно о путешествиях. Да и сам не сидит на месте, вечно в разгоне. Виткевич выучился азиатским языкам, знается и братается со всеми нехристями, так что мы его зовем татарином, хотя и мусульмане еще его бранят кяфыром. Я слышал сам, как русские называли его поляком, и слышал, как поляки честили его москалем…»
Отец немного помолчал и продолжил:
— Отверженный, осужденный, ссыльный… Аулы близ Сыр-Дарьи, яркие, волшебные краски Бухарского и Хивинского ханств, военная служба, быстрый карьерный рост, интриги, опасности… Есть, видимо, авантюрное что-то в крови у этих Виткевичей…
***
Мы долго сидели со Станиславом в маленьком ресторанчике у Пяти углов, от души ругали отвратительную мокрую, туманную петербургскую осень и серых, скучных людей, но настроение у обоих было приподнятое.
— Нам удивительно повезло, — сказала я Виткевичу, — мы застали весь beau monde, но жаль, не увидели ретроспективу Чонглиньского!
Ян Францевич, пан Чонглиньский… Настоящий Пан — исступленный, воскрыленный, пафосный, экзальтированный! Красивый, сильный поляк с рыжеватыми усами. Говорил по-русски плохо, но как же он умел гипнотизировать окружающих своей невероятно приподнятой речью! Как он кричал с порога, громко хлопнув дверью: «И это так работают художники?! Нет!.. Это же каторжники, прикованные к мольбертам! Рабы! А где любовь? Где страсть, где радость творчества, свобода? Что за похоронные лица! Где улыбки? Плакальщики у гроба! Кого вы хороните, пани Зофья?! Не свой ли талант закапываете в землю?» Мы, его ученики — Лансере, Билибин, Матюшин, Гуро, Волдемар Матвей, Филонов, — все искренне восхищались этим ярким человеком. Мир его праху!.. Теперь у нас иные учителя — суровые, язвительные, ниспровергающие. Мода на безумие и жестокая конкуренция…
***
Паноптикум занимал весь бельэтаж второго от Пяти углов дома на Загородном проспекте, недалеко от Троицкой. Его интерьер украшали яркие ковры и аляповатые картины, мы с моим новым знакомым переходили от одной восковой фигуры к другой. Великий человек в сером походном сюртуке надменно взирал на посетителей холодными стеклянными глазами, у девицы Марии-Антуанетты, одетой в белое нарядное платье, были забавные веселые кудряшки. Когда хозяин заводил механизм, гладиаторы, сарацины, запорожские казаки приходили в дикое движение и бросались друг на друга, сверкая оружием.
Высокий постамент в центре зала, на пышном ложе — исполненная в натуральную величину «умирающая Клеопатра». Виткевич сунул хозяину монету, и колдун запустил устройство, расположенное где-то внизу. Грудь Клеопатры стала резко вздыматься, царица вздохнула, и ее глаза раскрылись. Змея, раскинувшаяся лениво кольцом на восковой груди, неожиданно распрямилась, вытянула голову, неторопливо высунула длинное жало из пасти. Машины зарычали, как дикие звери.
— Как можно смотреть на такие вещи, — возмущенно сказала я, прошептав себе под нос: — «Я сам, позорный и продажный, с кругами синими у глаз, пришел взглянуть на профиль важный, на воск, открытый напоказ…»
— Если меня убьют на войне и привезут отпевать в Петроград, прошу вас, друг мой Зофья, позаботьтесь обо мне, возьмите на себя все полагающиеся хлопоты, устройте праздник. Разлагающийся труп отвратителен, подайте меня публике лучшим образом, как в хороших ресторанах подают изысканное блюдо. Хочу, чтобы ваши знакомые кубофутуристы, декорировали мои бренные останки, придав скорбной картине яркий колорит южного рынка с его неизменным изобилием фруктов, рыбы, грудами копошащегося морского улова. Костел хорошо бы украсить сетями, вентерями, мережками и прочей рыболовной снастью: дескать, смотрите, какая крупная рыбина попалась на этот раз! Пусть меня уложат в гроб и засунут в рот атласную ленточку с изящной надписью на польском: «В бозе почивший государь император Станислав II Закопанский».
Зофья Бодуэн де Куртенэ,
художник и реставратор.
Ченстохова, февраль, 1965
«И Халдея сделается добычею их»
Как загорелись глаза вашего сына, дорогой Станислав, когда я вновь заговорил о России. Помнится, в прошлый раз вы спросили меня, почему я с таким упорством пытаюсь внушить ему мысль, что настоящие открытия он найдет отнюдь не в Мюнхене или Париже, а «в этой страшной Московии», как вы изволили выразиться. Тогда у меня не нашлось убедительных аргументов, но я долго думал и сегодня, пожалуй, способен дать вам достойный ответ.
«Авраам вышел из Ура Халдейского», мой дорогой друг. Да, это сбылось: он — вышел! Спасение совершается по нашей вере в Бога, вызволяющего нас из Харранов, Египтов и Вавилонов… Иудеи долгое время находились в Вавилонском плену, постепенно усвоив язык своих властелинов. Так и мы, поляки, веря в наше право быть свободными, когда-нибудь спасемся из векового плена! Однако «выйдем из Ура» не нищими рабами, но тайновидцами, обогащенными знанием восточных соседей-деспотов.
Халдеи полагали, что мир вечен, он без начала и конца, все вещи управляются Божественным Провидением. Они почитали Бел — Солнце. Звезды им казались слишком далекими, для того чтобы заниматься делами Земли. Это было поручено посредникам — магам-астрологам. Халдейский Оракул гласит: «Хотя судьба может быть записана на небесах, миссия божественной души — возвысить человеческую душу над кругом необходимости». Оракул обещает победу каждому, кто обретет волю мастера.
Не подумайте, дорогой Станислав, что обещаю вашему сыну легкий путь познания. Один монах, много веков назад искавший Индию, так сказал о Халдее:
«Есть там одна земля (в ней некогда стоял Вавилон, ныне разрушенный и опустелый), где водятся волосатые змеи и звери-чудища. В этой же стране по ночам слышатся такие вопли, такие завывания и такой свист, что мнится, будто исходят они из Ада. Ни один человек, будь с ним даже большое войско, не осмелится провести здесь ночь из-за привидений и ужасов неисчислимых. Думаю я, эта земля — обиталище демонов».
Какие важные сведения для путника, который вслед за доминиканцем де Севераком отправляется составить собственное представление о «географии Рая»! Но Рая ли?!
Согласитесь, мой друг, я честен с молодым Виткевичем, не сомневайтесь в моих добрых чувствах.
Тадеуш Мичиньский,
поэт и философ.
Из письма С. Виткевичу.
Варшава, 16 октября 1911
МАГ
Темный воздух, Орион и Кассиопея, Альфа и Омега. Зеленоватая дымка, колышущиеся ветви, ливанский кедр. Халдейский Оракул, на глиняной табличке — клинописью: Tadeusz Miciński. Холодные глаза, крючковатый нос, борода Гильгамеша, лысый череп. Внутри — дремлющий огонь. Смотрит во тьму, лиловая чернота в глубинах — тень истинного Света.
Наше время полно неопределенности, говорит он, чудеса, хоть и способны происходить повсеместно и ежечасно, пользы не приносят. Мичиньский верит: не настоящее — будущее имеет значение. Он смотрит в небо и видит знаки, понятные ему одному.
Таинства? Вера? Религия, считает он, убежище для людей, которым не хватает мужества, необходимого для магии. Только зыбкое серебро магии — истинное знание! Маг Childeryk, ясновидец…
Горько! Дар этот обычно достается людям, обреченным на смерть.
Виткевич Станислав Станиславович,
человек без метрик.
Петроград, ноябрь 1914
ОГНЕННЫЙ МЕССИЯ
Для позитивной мысли славянство как энергия культурная представляет собой анахронизм, для немецкого разумения она — юродство и вечное детство.
В начале 1916 года в России появились польские беженцы. Влиятельной фигурой в кругу нас, московских символистов, стал Тадеуш Мичиньский. Он привлек к себе внимание тем, что организовал цикл дискуссий, посвященных польскому мессианизму. Я в те дни находился под огромным впечатлением от его лекций в Религиозно-философских собраниях, был очарован прелестью и теплотою, пробужденной духовной жизнью братской страны.
Это был уже пожилой, совершенно лысый человек с черной аккадской бородой. Пришелец свято верил, что Россия — Халдея, ее столица — Вавилон, а сам он — Тадеуш Мичиньский — восточный мудрец, маг, священник и провидец.
В духе польских эмигрантов 1830–1840-х годов Мичиньский исповедовал веру в уникальность польской народной души и в жертвенную миссию своей страны. Ему представлялось, что судьба Польши подобна мученичеству Христа: но если окажется, что Христос только миф, то никакой надежды на воскресение Польши не останется. Я был счастлив обрести в лице Мичиньского мыслителя, для которого польский мессианизм был действительной живой силой, найти в нем вольнодумца, видящего разрешение вопроса польского частью общеславянского.
Поляки — самые опрометчивые и самые вещие из славян. Меня всегда завораживали их багряные и фиолетовые озарения, подобно просветам и отсветам, мерцающие под сводами какого-то мистического костела.
Идеология Мичиньского вырастала из молитвы, ясновидения и тайнодействия, она как бы вливалась в непрерывающуюся литургию духа, которую церковь терпит подле себя, как некое свободное пророчествование, изредка пресекая явные парадоксы религиозного сознания и возбраняя неумеренность ропота и богоборческого мятежа.
Иванов Вячеслав Иванович,
поэт-символист, философ.
Черновик эссе «Польский мессианизм, как живая сила».
Собрание сочинений в 4-х томах.
Брюссель, 1987
Christus verus Luciferus[6]
Наступило время безумия, наваждений, слепоты, страданий, час Люцифера… Он, упавший с неба светозарный ангел, — «Антисолнце». Солнце же — Христос! Орфей, Эрос, Дионис, Кришна — тоже Его лики.
Люцифер и Христос. Как преодолеть их метафизическое противоречие? С одной стороны, мятежный дух, олицетворение гордости и восстания. Мир, добро и гармония — с другой.
Христос — живой образ Бога, динамическое макрокосмическое «я», которое связывает человечество с божественностью. Христос вместе с демоном Люцифером помогает человеку в борьбе за внутреннее освобождение. Их двуединство — вечная энергия, поддерживающая абсолютные ценности.
Четыре обличья Люцифера: Люцифер сомневающийся; Люцифер, отвергающий правду Бога, поскольку она отсутствует в мире; Люцифер отчаяния и разрушения; Люцифер — мыслитель, который в одиночку пытается разрешить мировую тайну.
Люцифер выступает против догматов власти, узурпировавшей идею Христа. Люцифер обновляет христианскую идею. Кровь и страдания, хаос и замешательство — это боль от рождения нового.
Огнь, брошенный на землю, да очистит ее! Да восславится Люцифер и наступит «Царство Божье»!
Тадеуш Мичиньский,
поэт и философ.
Фрагмент лекции в московском Религиозно-философском обществе.
Москва, февраль 1916
[1] © Сергей Слепухин, 2020
[2] Виткевич Станислав Игнацы (1885–1939) — польский художник, философ, прозаик, драматург, поэт, теоретик и критик искусства, известный под псевдонимом Виткаций. Сын художника, писателя и критика Станислава Виткевича (1851–1915), одного из лидеров художественного течения «Молодая Польша». Виткаций — участник Первой мировой войны и Февральской революции, член самой первой группы польских художников-авангардистов «Формисты», автор эстетической Теории «чистой формы», основатель «Портретной фирмы С. И. Виткевич», где он выполнял заказы под воздействием наркотиков. Своим духовным отцом называл поэта и философа Тадеуша Мичиньского (1873–1918). Покончил с собой в дни оккупации Польши. Вместе с Бруно Шульцем и Витольдом Гомбровичем Виткевич считается классиком польской литературы межвоенного двадцатилетия.
[3] Krzysztof Dubiński. Wojna Witkacego czyli kumboł w galifetach. — Warszawa: Wydawnictwo Iskry, 2015.
[4] От фр. gaffe – оплошность.
[5] Комплекс неполноценности (нем.).
[6] Христос — истинный Люцифер (лат.).