Перевод и вступление Анастасии Гладощук
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2020
Среди текстов, воссоздающих сюрреалистическую топографию Парижа, эссе Робера Десноса «Тайна Авраама-иудея» заслуживает внимания уже по той причине, что написано оно было в кризисный для группы год — 1929-й, завершившийся публикацией «Второго манифеста сюрреализма», в котором Андре Бретон не только формулирует новые принципы и задачи движения в ситуации выбора между «марксизмом» и «антимарксизмом», но и сводит счеты с теми, кого сам называет «предателями». Не избежал приговора и Деснос, хоть и вынес его Бретон, по его собственным словам, «не без некой грусти» в силу исключительной сюрреалистической одаренности виновника «эпидемии сновидений». Не удивительно, что вслед за отповедью длиной в несколько страниц Бретон не преминул отметить в сноске, датированной 13 ноября, удивительное совпадение, очередное свидетельство его с Десносом «телепатической» связи: независимо друг от друга оба они обращаются к загадочной фигуре Авраама-иудея. Эссе Десноса, опубликованное в пятом, октябрьском, номере знаменитого журнала «Докюман» Жоржа Батая, ставшего одним из оплотов «отступников», несет в себе множество элементов той глубинной мифологии, что объединяет сюрреалистов, вопреки всем их разногласиям: запечатленная на одной из фотографий Брассая башня Сен-Жак, о которой Бретон будет подробно писать в книге «Безумная любовь», квартал Сен-Мерри, воспетый Аполлинером, стихи провозвестника «супернатурализма», несчастного влюбленного Нерваля, оккультизм и революция, — из которых путем алхимического преображения пространства возникает новая и древняя, пронизанная магическими соответствиями и воспоминаниями детства, городская «сюрреальность», сохранившая память о великом парижанине Николя Фламеле.
По запутанным коридорам истории блуждают фигуры в масках — легендарные серые кардиналы, что по сей день оказывают на нас огромное влияние, и сколько бы мы ни вглядывались, нам никогда не разглядеть их лиц.
Через триста лет тайна, за плотной завесой которой скрылся Лотреамон, станет совсем непроницаемой, а его день ото дня растущее значение — неизмеримым. Авраам-иудей, о котором сегодня пойдет речь, предстает перед нами в облачении мрака, окутывающем его с головы до ног.
Когда он жил? Загадка.
Кем он был? Загадка.
Где он жил? Загадка.
Загадка — личность, время, место.
Мы знаем о нем только то, что говорит Николя Фламель в «Объяснении символических фигур, начертанных мной, Николя Фламелем, писарем, на четвертой арке кладбища Невинных», а сказанное парижским алхимиком сводится к следующему:
…Итак, оставшись без отца и без матери, сделался я, Николя Фламель, писарем и стал я вести счета, составлять описи, выверять расходы опекунов и их воспитанников, промышляя нашим писательским ремеслом. О ту пору случилось мне купить за два флорина большую, весьма старинную на вид позолоченную книгу, и казалась она необычной, ибо изготовили ее не из бумаги или пергамента, а из тонкой и мягкой древесной коры. Медная обложка, также весьма тонкая, была сплошь покрыта незнакомыми мне буквами или символами. И подумал я, что записаны они на греческом или же ином древнем языке, коль скоро прочитать я их не мог, ибо не походили они ни на латинские, ни на галльские письмена. Что до содержания книги, то на ее лубяных листах были красиво и аккуратно, в высшей степени искусно, при помощи железной иглы и красок, начертаны латинские символы. Всего таких листов было три раза по семь, и все они были пронумерованы сверху, за исключением седьмых, на которых не было никаких надписей, а вместо них на первой седьмой был изображен жезл, оплетенный пожирающими друг друга змеями, на второй седьмой — змея, распятая на кресте, на третьей седьмой — пустыня, посреди которой пробивалось несколько красивых источников, а между ними то тут, то там мелькали змеи. На титульном листе было выведено крупными золотыми буквами:
«Авраам-иудей, князь, священник, левит, астролог и философ, приветствует иудейский народ, рассеянный гневом Божиим среди галлов».
Все оставшееся пространство листа занимали страшные ругательства и проклятия (среди которых часто повторялось слово «Маранатха»), обращенные против всякого, кто, не будучи священнослужителем или книжником, осмелится заглянуть в книгу.
Затем Николя Фламель довольно подробно описывает как сами фигуры, так и свои попытки их понять. Найденный текст стал для него откровением в той мере, в какой обратил его к алхимии, однако вопрос, с какого вещества надлежит начать… поиски философского камня, остался непроясненным. По вине некоего мэтра Ансельма он потерял без малого двадцать один год, руководствуясь его неверными объяснениями!
В отчаянии Фламель дал обет совершить паломничество в Сантьяго-де-Компостела, заручившись согласием своей жены, скромной и скрытной Пернель, — в отчаянии, но также и в надежде найти помощь в лице какого-либо иудея в одной из испанских синагог. Тут уже запахло костром инквизиции: по всей видимости, паломничество нашего алхимика было лишь предлогом для столь долгого странствия.
Итак, — продолжает он, — взяв с собой список (с фигур) и посох, облачился я в плащ в той самой арке на кладбище Невинных, где мною были начертаны символические фигуры, там же по обе стороны стены изобразил я процессию, в коей запечатлены все цвета камня в порядке их появления[2]… дошел я до Монжуа, а затем и до Сантьяго, где благоговейно исполнил свой обет. На обратном пути, в Леоне, повстречался мне один булонский купец, и представил он меня местному врачу — еврею по крови, христианину по вере, — слывшему знатоком высоких наук, коего звали мэтр Канчес. Стоило мне показать ему фигуры, как он, не скрывая изумления и радости, принялся нетерпеливо расспрашивать меня о судьбе книги, из коей они были взяты. Поскольку обратился он ко мне на латыни, отвечал я ему также на латыни, что книгу ждет, смею надеяться, самая счастливая судьба, если кто-нибудь сумеет прочитать сию тайнопись. В порыве радости он тотчас разъяснил мне первые знаки. Дабы не быть многословным, скажу лишь, что он остался весьма доволен тем, что книга обнаружилась, а я — тем, что мне удалось о ней узнать. (С его слов, рассказы о ней передавались из уст в уста на протяжении многих лет, хоть все уже давно свыклись с мыслью, что книга исчезла без следа)…
Итак, два новых друга пускаются в обратный путь во Францию вместе. Ученый иудей умирает в Орлеане (причиной смерти могло быть отравление, так как, по свидетельству Фламеля, у его спутника началась сильная рвота), где он и был похоронен в церкви Святого Креста. Однако паломник успел получить нужные сведения: в понедельник 17 января 1382 года Фламель и жена его Пернель превращают пол-ливра ртути в чистое серебро, а 25 апреля, в пять часов вечера, из равного количества ртути (вероятно, философской) они получают «почти столько же чистого золота, несомненно, лучшего качества, чем обычное, более мягкого и ковкого». Как видим, из этого рассказа мы не можем сделать ни положительных, ни отрицательных выводов о существовании Авраама-иудея. Имеется ли в виду великий библейский Авраам, чье имя стало нарицательным, или же некий алхимик-иудей, живший в более позднее время? Вопрос неразрешим: книга Авраама-иудея исчезла вновь.
Фигуры, перенесенные стараниями Николя Фламеля на стену кладбища Невинных, где их можно было увидеть вплоть до начала XIX века, притягивали к себе алхимиков; теперь память о них хранят гравюры.
Эти изображения, несущие на себе печать гения, в полной мере передают содержание трактата о философском камне. С их помощью алхимики продолжали вести свои изыскания на протяжении веков. Они же вводили в искушение «суфлеров»[3] — трудно поверить в то, что у стен кладбища отцы современной химии оказывались по воле одного только случая.
Не является ли улица Сен-Мартен фрагментом великой дороги, что ведет вдоль Млечного пути из Фландрии в Компостелу? В двух шагах от нее, на улице Писарей, располагался дом Фламеля, на месте которого, недалеко от башни Сен-Жак-ля-Бушри, были проложены улицы Фламель и Пернель, а они, в свою очередь, также причастны великой дороге, что проходит близ огромного алхимического сооружения, коим является собор Парижской Богоматери.
Отрадно представлять себе, как по этим зачумленным переулкам, зажатым между рядами ветхих домов, блуждают мятежные отголоски прошлого, единственные в своем роде призраки. Кровавая тень Льябёфа не дает покоя улице Обри-ле-Буше; Николя Фламель с женой обходят по ночам странный двор, где нимфы Жана Гужона купаются в искусственных водопадах, низвергающихся на жирную землю бывшего кладбища. В то время как истинный наследник учения, искуснейший алхимик слова, обладатель философского камня поэзии — Жерар де Нерваль, чьи сонеты о химерах являются, быть может, совершеннейшими образцами оккультной поэзии, прогуливается от дома, где он родился, к месту, где он окончил свои дни, и его тело — знаменательное соответствие — повисло в той точке пространства на улице Старого Фонаря, что сейчас занимает будка суфлера в театре Сары Бернар.
Нет, я не считаю результатом слепой игры случая, если только не признать за случаем высшей силы, то обстоятельство, что на столь малом участке пространства, на пути Сантьяго-де-Компостела, могли встретиться Авраам-иудей, Николя Фламель, мадам Пернель, нимфы Жана Гужона, Жерар де Нерваль и Льябёф. Только пожив некоторое время в этом квартале Парижа, начинаешь чувствовать сернистый запах колдовства, поднимающийся от грязных сточных канав на его улицах. Я прожил здесь десять лет в пору раннего детства и отрочества в доме на пересечении Сен-Мартен и улицы Менял. С высокого балкона я мог наблюдать за тем, как из года в год за неделю до Пасхи странные люди закрывали зеленой тканью стеклянные купола одного из приделов Сен-Мерри, так что они становились похожи на бугристый бильярдный стол. Многочисленные запахи, переполнявшие аптеки на улице Менял, куда ближе к ночи приходят игривые тени, до сих пор смешиваются в моей памяти с не поддающимся описанию ароматом прожаренных зерен, доносившимся из кофейной лавки. Играя на площади у подножия башни Сен-Жак, я видел, как с ее вершины спускаются три рябых дракона и сам святой Иаков. Я проходил по улице Обри-ле-Буше в тот самый день, когда Льябёф вписал свое имя крупными красными буквами в память потомков: в прокуренных кабаках за столами из белого дерева по-прежнему сидят, не меняя поз, мрачные люди. Когда я учился читать по страницам «Отверженных», я разбирал по слогам сам квартал, стараясь отыскать на стенах улиц Клуатр Сен-Мерри и Жюж-Консюль следы знаменитого восстания. Я рассматривал серебряную посуду в витринах магазина «Золотой сноп», запечатленного на той самой фотографии, которая должна будет впоследствии так меня взволновать: дни Коммуны, все здание изрешечено версальскими пулями, ставни держатся на одной петле, подвальные решетки сорваны.
Да, призраки существуют. Все перечисленные здесь герои почтили меня своим присутствием задолго до того, как мне стали известны их имена. Они были частью моей мифологии — я всегда жил с этой мыслью, так что стоило мне о них услышать, как я в тот же миг осознал: мы знакомы уже много лет. Таков тот магический пейзаж, по направлению к которому мы шли на протяжении этих строк: я, мой читатель, мое перо и мое воображение — мы шли друг за другом до тех пор, пока не оказались на магической площади Невинных, около четырех утра, зимой, когда при свете фонарей яркими пятнами горят пирамидки репы и моркови — белый и красный в оправе самого чистого зеленого на черном блестящем асфальте.
Таким образом, мы получаем три цвета философского камня, «адский пламень» Авраама-иудея: черный лев[4] разлагающегося золота, красный лев бродильного фермента, белый лев, на спине которого — в соответствии с одной из фигур книги — восседает король, торжествующий над смертью, — истинная кульминация творения в аллегорическом пламени листвы.
Неужели кладбище Невинных разорено навеки и ничто не поднимет окружавших его стен?[5] Прервут ли нимфы свое вечное купание, прежде чем разрушится памятник, создатель которого, сам того не подозревая, сообщил форму принципам тайного учения? Неужели врата собора Парижской Богоматери, лишившись чеканных украшений беса Бискорне, никогда не пропустят лучей науки жизни, высшей науки, неужели на них наложена печать ошибки, ложного толкования символов и божеств, темнейшей ночи? Смогут ли когда-нибудь алхимический солнечный дракон и его лунная супруга вернуть призракам моего детства места, освященные их снами, их трудами, их открытиями, их озарениями?..
1929
[1] © Gallimard, 1999
© Анастасия Гладощук. Перевод, вступление, 2020
Робер Деснос [Robert Desnos, 1900–1945] — поэт, романист и журналист. Перевод Le Mystère d’Abraham Juif выполнен по изданию «Œuvres». — Paris: Gallimard, 1999.
[2] В данном месте у Десноса явно пропущен фрагмент фразы. Цитата выверена по одному из современных изданий текста Фламеля: Flamel N. Le Livre des figures hiéroglyphiques suivi d’œuvres diverses / Présentation et introduction de René Alleau. P.: Denoël, 1970. P. 83.: «…взяв с собой список, отправился я в путь с посохом в руке и плащом на плечах — таким вы можете увидеть меня снаружи той самой арки на кладбище Невинных, где я начертал символические фигуры…» (Здесь и далее — прим. перев.)
[3] Суфлеры — лжеалхимики, обращавшиеся к поискам философского камня из корыстных побуждений. Эти мошенники и шарлатаны, не посвященные в тайну Великого Творения (Grand Œuvre), пытались изготовить золото из любых, самых неблагородных материалов.
[4] В алхимии лев — знак серы.
[5] Кладбище было закрыто в 1780 году: окружавшая некрополь стена разрушена, часть останков перезахоронена в парижских катакомбах. Позже на месте кладбища разместился рынок.